Поездка на марсельском пароходе

– Славная минута, – заметил как бы нехотя граф.

– Я думаю, что славная, – прибавил капитан, – потому что едва мы наехали на место казни, как из глубины моря показалось беловатое, довольно длинное пятно; пятно это обрисовалось явственно, а чрез минуту издыхающее животное всплыло на поверхность воды. Разумеется, рукоплескания целого экипажа, громкое виват отвечали нашему крику, и чудовище с перебитою перемычкою между глаз приняли с восторгом на борт адмиральского фрегата.

– Что же тут необыкновенного: удачный выстрел и больше ничего, – повторил полковник, стараясь уклониться от комплимента, который был уже на конце моего языка.

– Если б смерть акулы была простая удача, то не стоило бы и говорить о ней; но, не отказавшись стрелять в присутствии многочисленного общества совершенно посторонних людей и адмирала, вы выказали такую уверенность, которая должна бы была уничтожить вас в общем мнении, если б уверенность эта не оправдалась самым делом, – заметил я.

– Следовательно, вы полагаете, что можно быть уверенным в выстреле? – спросил полковник, обращаясь ко мне.

– До этой минуты я был далек от подобного предположения.

– И вы были совершенно правы; допустив твердость руки, привычку к оружию и частое упражнение, нельзя не взять в соображение качку судна, с которого вы стреляете, а главное, и что всего важнее, – отблеск цели и подвижность ее; из этого всего вы видите ясно, что выстрел мой был только удачен, а решившись стрелять, я исполнил желание покойного адмирала, которого любил и уважал от всего сердца.

Граф глубоко вздохнул и, пройдясь несколько раз по кают-компании, поспешно вышел вон.

– Сгрустнулось ему, – сказал капитан, смотря ему вслед, – и, кажется, я глупо сделал, напомнив об адмирале.

– А скажите мне, капитан, вы коротко знаете графа?

– Я много слышал о нем; впрочем, я знаю его с давнего времени столько, сколько может знать проезжего кондуктор дилижанса. Храбрость, хладнокровие и благородство полковника вошли в пословицу в тех странах, где он служил.

– А где именно? – спросил я.

– Везде, где дрались и была опасность. Нет войны, полковник ищет четвероногих неприятелей, конечно, не кроликов, но врагов повыше и потолще, а главное – посердитее.

– Однако выйдемте-ка на палубу; скоро смеркнется, а море шалит не на шутку, – и капитан помог мне вскарабкаться на лестницу, которая беспрерывно ускользала у меня из-под ног: так сильна становилась качка.

Во время нашего отсутствия все остальное общество перешло с верхней палубы на нижнюю и расположилось на скамьях вокруг трубы: в этом месте, то есть на самой средине парохода, движение судна было менее чувствительно. Может быть, я ошибался, но мне показалось, что взор прекрасной Карлотты прояснился при появлении новых лиц; не знаю, что именно причиняло эту перемену – радость ли видеть капитана, моя ли особа, или случай отдохнуть от приторных любезностей румяного господина и бельгийца, который, несмотря на всю прелесть своего восточного костюма, дрожал всем телом от холода и начинал уже говорить как-то несвязно. Гризи пригласила нас присоединиться к ее кружку и даже отодвинулась от бельгийца, чтоб дать место капитану, но тот извинился и прошел далее; а я поблагодарил за приглашение и подсел к полковнику, который страх как начинал интересовать меня.

– Venez а notre secours, monsieur,^[4] – сказала Карлотта, обратясь ко мне, нам очень скучно, и, к моему несчастию, ночь на пароходе – значит ночь без сна.

– Благодарим вас за комплимент, сударыня, – возразил румяный господин.

– О! не сердитесь на меня, ради бога! мы некоторым образом принадлежим морю в эту минуту; а вы знаете, что откровенность – добродетель моряков.

– В таком случае благодарим не за комплимент, а за откровенность, – подхватил обиженный бельгиец.

Карлотта расхохоталась. «Но согласитесь, господа, – продолжала она, – что как бы общество ваше ни было завлекательно, как бы ум ваш ни был игрив, не напоминаете ли вы мне прелестный Париж, любезную Францию, в которой я провела все годы однообразной моей жизни; не составляете ли вы образцов чего-то целого, прекрасного, но знакомого; между тем не истинная ли находка для меня житель далекой, незнакомой, но любопытной страны, сын снегов, член нации, оставившей нам в наследство такие страшные воспоминания, такие легенды ужаса, от которых, бывало, ребенком я содрогалася во сне; согласитесь же, господа, что не воспользоваться случаем, забросившим русского в наш кружок, было бы непростительно.

Бельгиец в эту минуту променял бы, я уверен, свой бурнус и пунцовую феску на олений тулуп и шапку лапландца, но увы! было поздно, и настал мой черед; я объявил Карлотте, что готов дать все возможные сведения, начиная от ловли архангельских сельдей до охоты за белыми медведями.

Карлотта сделала мне множество вопросов, на которые я отвечал, как умел, а заключил торжественным приглашением посетить нашу русскую сцену. Карлотта отозвалась страхом – отморозить ноги во время русской зимы, а я обязался предупредить подобное несчастие, обещав подостлать под миньятюрные ножки Карлотты ковер из свежих камелий и роз.

Карлотта видимо интересовалась нашей беседой; бельгиец кусал губы, а румяный господин и море хмурились все более и более. Вдруг неожиданный поворот судна – и черный вал ударил в борт; пароход покачнулся; второй удар – и вода пробежала тысячью ручьев по палубе. Карлотта вскрикнула, а испанский гранд, забытый всеми, подъехал, сидя на скользком полу, к нашему обществу. Все расхохотались, подняли испанца и передали на руки прибежавшему капитану, который в свою очередь передал его двум слугам с приказом уложить его в койку. Потом капитан извинился перед нами в неловкости управлявшего рулем, который уже с распухшею щекою отослан был в люк.

– А вы испугались, сударыня, – проговорил, дрожа, бельгиец.

– Немного, признаюсь; мне вообразилось, что мы столкнулись с кем-нибудь. Ночь так темна, что это легко могло случиться, – отвечала Гризи, усаживаясь уже не на скамейку, а на самый пол; мы последовали ее примеру.

Румяный господин распространился о невозможности подобного столкновения, приводя, между прочим, тысячу примеров, опровергавших его же слова. От несчастных случаев, изложенных румяным господином, разговор постепенно перешел к другим предметам и, наконец, к страхам всякого рода.

– Испытали ли вы когда-нибудь это чувство? – спросила у меня Гризи.

– Много раз в моей жизни, – отвечал я.

– И вы помните эти случаи?

– Некоторые, да.

– А расскажете ли их нам?

– С удовольствием; но предупреждаю, что случаи эти не занимательны.

– Вы слишком скромны, – заметила Гризи.

– Нимало, – отвечал я, – и повторяю, что охотно сознаюсь в слабости, заставляющей краснеть наш пол.

– Позвольте, однако ж, предупредить вас, господа, – прибавила Гризи, – что я соглашаюсь выслушать первое сознание с условием, чтоб все мы поочередно сделали то же; согласны ли вы?

– С радостию, – отвечал, улыбаясь, полковник.

– Je mettrai ma mémoire а la torture pour vous être agréable, madame,^[5] – пробормотал бельгиец.

– Choisissez plutot, ce que vous avez de plus piquant,^[6] – отвечала иронически Гризи.

Положение мое становилось затруднительно. Изъявив однажды согласие рассказать что-нибудь, я отказаться не мог; а между тем, вопреки всей готовности выполнить обещанное, я чувствовал, что не в состоянии сказать двух слов, не только выдумать занимательное происшествие. Судьба, казалось, сжалилась надо мной, подослав капитана, за которого ухватился я обеими руками.

– Вы должны начать, – кричал я капитану, – вы хозяин, мы гости, и первый шаг во всем ваш.

– Но что такое? – спросил капитан.

Я объяснил ему, в чем дело; ко мне присоединились прочие, и сбитый с толку капитан, осажденный со всех сторон, сдался и стал плевать. Молчанье водворилось, а я внутренно отдохнул. Потом, не скрываю, мне очень любопытно было знать, что могло перепугать человека, подобного капитану.

– Ну что же, капитан? мы слушаем; только, пожалуйста, что-нибудь пострашнее; поверите ли, – прибавила Гризи, – я начинаю уже чувствовать какого-то рода холод.

– Тем хуже, сударыня, – отвечал капитан, – потому что случай, который я намерен рассказать, так глуп, что, право, совестно.

– Но ведь вы были испуганы?

– До смерти; сознаюсь, и вот почему совестно, право.

– Все равно; прошу, не мучьте нас, я не только прошу, но приказываю начать; итак…

– Нечего делать! – проговорил капитан и начал таким образом:

«Прежде всего я должен познакомить вас с тем обществом, в котором я родился.

Мне было лет двадцать, когда отец мой, лесничий, высек меня за последнюю шалость и выслал из дому с приказом не являться прежде, чем я не сделаюсь чем-нибудь. От того места, где проживал отец мой, мне предстояло пройти пешком до Готенбурга; а уж из этого города знакомый мне рыбный торговец обязался доставить меня морем в Стокгольм. До Готенбурга дорога шла дремучим лесом, миль на сорок; со мной было ружье и порядочный запас снарядов. Я шел и стрелял; а на ночь останавливался у лесников, подчиненных отцовскому управлению. Мое знание края было так ограниченно, что под вечер вторых суток я коснулся незнакомой границы, а на следующее утро вступил на землю совершенно чужую. Хозяин последнего ночлега, добрый человек, предупредил меня, что выстрел в чужих лесах окупается часто личною свободою, не говоря уже о побоях и прочих неудовольствиях, на которые я не обращал большого внимания. Вспомнив, что последний проступок мой в доме отца состоял в увечье быка, которому я в сердцах переломил кулаком спинную кость, я из этого воспоминания извлек уверенность оградить себя от всякого нежданного нападения. В таком-то расположении духа побрел я по незнакомой мне дороге; тропинки расходились во все стороны; я выбирал средние и старался держаться одного направления. Вдруг на опушке послышался шелест чего-то бегущего; я присел на дорогу, шелест затих, ничего не выбегало, и я пошел далее; вскоре раздался отдаленный лай целой стаи собак; лай делался явственнее; собаки приближались; меня бросило в жар. Забыв наставление лесника, я невольно приподнял ружье, и – вовремя, потому что позади меня из опушки на дорогу выскочил пребольшой волк: я выстрелил, волк визгнул, сделал прыжок и упал замертво.

С криком радости бросился я на добычу, приподнял ее за голову и осмотрел рану, и только что не стал целовать ружье, как подбежавшая стая окружила меня, собаки вертели хвостами, казалось, улыбались мне; я был совершенно счастлив, но за собаками прискакали охотники, и, сколько помню, их было около десяти человек. Многие из них подняли было бичи, но по приказанию начальника опустили их и стали в почтительном отдалении.

– Кто ты таков и откуда? – спросил повелительно тот, которого я принял за начальника.

Я сказал свое имя и место жительства моего отца.

– Ты – сын лесничего, и не знаешь, что охотиться в чужих лесах считается преступлением.

Я не отвечал ни слова.

– Понимаешь ли, что я вправе бросить тебя в тюрьму, – продолжал он, смягчив, однако, голос.

– За хищного зверя? не думаю, – отвечал я спокойно.

– А если бы на место волка на тебя набежала бы серна, что бы ты сделал?

– Я убил бы серну.

– Ты сознаешься? – спросил он почти с улыбкою.

– Я никогда не лгу; и сознаюсь, что, будь серна, я точно так же стрелял бы по ней, как по волку.

– Браво! – воскликнул он голосом, который не выражал уже более ни гнева, ни даже неудовольствия, – я люблю подобных молодцов, ежели ты не хвастун и не трус.

– Я не хвастун и не трус, – сказал я с досадою.

– Следовательно, ничего не боишься?

– Ни вас и ничего на свете.

– А если так, то мы увидим.

Господин повернул свою лошадь и сказал вполголоса несколько слов одному из охотников, который был одет щеголеватее прочих, и потом, обращаясь снова ко мне, прибавил:

– Ты пойдешь за нами и не будешь пытаться уйти?

– Даю слово, что не уйду, – отвечал я и, закинув ружье на плечо, последовал за охотниками, которые, привязав волка к одному из своих седел, стали разъезжаться.

Догнав господина, ехавшего рядом с молодым человеком, я спросил, могу ли стрелять во время охоты.

– Можешь, – ответил он, и я зарядил ружье. Собаки напали на лисицу; охотник поскакал вперед; господин с товарищем последовали за охотниками.

Я знал, что лисица должна возвратиться на то самое место, с которого ее подняли, и потому не торопился вперед».

– Но неужели вы не воспользовались этим случаем, чтоб скрыться? – спросила с удивлением Гризи.

– Как скрыться? от кого скрыться? – проговорил удивленный капитан.

– От людей, которые готовили вам неприятность.

– Разве я вам не сказал, что господин охоты взял с меня слово следовать за ним, – заметил очень серьезно капитан, – так как же я мог скрыться?