МОР

– Я всегда тебе рада, – сказала Гера на прощание.

– А… – Павел замялся перед лифтом. – У тебя сейчас нет ещё времени?..

– К сожалению, нет, милый. Ты звони.

Она послала ему воздушный поцелуй и спряталась за закрывшейся дверью.

– Я позвоню… – пролепетал Паша, всё ещё не имея сил прийти в себя.

То, что было у него раньше, оказывается, и сексом-то назвать нельзя. А она, Гера, – просто волшебница какая-то, вызвавшая из его маленькой лампы настоящего джина. Считай, все, кто были раньше, могли только уныло насвистывать на его кожаной флейте, а эта дива сыграла непревзойдённую симфонию.

Одурманенный и заворожённый Павлуша нелепо улыбался и прикрывал дипломатиком неугомонное мужское достоинство, готовое к новому бою. Час пик уже почти прошёл, и тереться было не очень прилично, сразу же бы заподозрили неладное.

Дома снова был День Сурка: дешёвые остывшие пельмени, хомячащая в кровати перед теликом жена и играющие в своей комнатушке дети.

Есть совершенно не хотелось, несмотря на голод, меркнувший за сияющими брызгами эйфории. Благо, у Лены была крайне важная серия, в которой наконец-то выяснится, кого же по пьяни обрюхатил Антон, так что она не видела светящейся физиономии мужа, иначе догадалась бы обо всём, даже со своей полной нечувствительностью к его эмоциональному фону.

Паша метнулся в душ, чтобы смыть с себя частицы Геры, её парфюм и следы помады на интимном месте. Он так замечтался, играя со своей одноглазой змеёй, что дошёл до мыслей о том, каково бы это было возвращаться домой к такой, как эта элитная леди, а не к пышке, трижды разродившейся, отчего в неё можно было смело нырять с головой без малейшей опаски застрять .

Вряд ли, чтобы отделаться от лишних хлопот, Гера бы стала готовить ему дешёвые пельмени. Если только элитные. Паша облизнулся, смывая с тела продукт собственных тестикул, и ещё немного понежился под горячими струйками, ласкавшими его в меру мохнатое тело.

Негу нарушил стук в дверь и крик жены:

– Ты скоро?!

– Выхожу, – нервно ответил Паша. Он жутко испугался, что жинка прочтёт все его мысли, и порядком разозлился на неё за непрошеное вторжение в его идиллию.

– Я срать хочу! Открой!

Пришлось повиноваться и нюхать отходы жизнедеятельности законной супруги. Совмещённый санузел – не всегда удобная вещь. Вот если ты живёшь один, то это крайне сподручно: сделал свои грязные делишки и тут же подмылся; или купаешься ты такой, а тут тебя припёрло – шаг до толкана и ты «на коне».

Видя благоверную, трудящуюся на фаянсовом троне, Паша испытал отвращение, подумав, что Гера бы в жизни себе такого не позволила. Быть может, только если б её попросили. Хотя в резюме копро не фигурировало…

Вот ведь как супруги сближаются, что уже всякий стыд теряют и гадят друг перед другом, как собаки. Они это называют близостью. Паша тоже всегда так считал и даже не задумывался, как пагубно подобное «соседство» сказывается на либидо.

На фоне этого отвращения промелькнуло и другое чувство – чувство вины. Маленький червячок совести стал подтачивать корни такой манящей свободы, и Паша, сам того не поняв, обнял некогда даже любимую Ленку, всё ещё кряхтевшую на толчке.

– Ты чё?

Она аж вздрогнула от неожиданности.

– Люблю тебя, – проскрежетал Паша, с трудом выговорив такое, казалось бы, привычное «люблю». Он так много раз произносил это слово, сначала самозабвенно, потом нежно, затем просто по-привычке, а теперь, наверное, впервые выдавил его из себя, как Лена свои «богатства». Вот только ему это вовсе не принесло никакого облегчения. И удовольствия.

После посещения сортира Лена спросила мужа:

– Пельмени свои не будешь, что ли?

– Нет, кис, кушай, у меня живот че-то побаливает.

Киса пожала огромными плечами и умяла всё без остатка.

Паша лёг рано в надежде забыться сном, но к трём часам ночи всё ещё не спал, слушая размеренный храп супруги. Его так манила Гера, но так мучила совесть, что аж кишки скручивало. Он никак не мог решить, что делать, как быть с похотью и семьёй. Он завидовал тем бессовестным ловеласам, которые не испытывали чувства вины, насаживая то одну, то другую, пока дома ждала верная жена и семеро по лавкам.

Под утро он уже почти не соображал, посему решил, что завяжет с изменами, после чего относительно благополучно уснул. Ему снились всякого рода соития, девушки и их прелести. Проснулся Паша от нетерпеливого будильника, да с таким стояком, что хоть гвозди заколачивай. Ничего заколачивать он не стал, только передёрнул немного в душе на дорожку, фантазируя об увиденном во сне; привёл себя в мнимый порядок и отправился на работу.

В метро была девушка. Конечно, было их там много и всяких разных, но такая была только одна. Её длинные волосы были убраны в косу, перекинутую через плечо, пухлые щёчки естественно румянились, а вздёрнутый носик придавал задора её невинному образу. Но невинность эта была обманчива, во взгляде читалась похоть. Она посмотрела на Пашу из-под длинных ресниц и спросила:

– Не могли бы Вы опустить зонтик? Он упирается мне в живот.

– Зонтик? – недоумевающе переспросил он, даже не успев смутиться из-за того, что она с ним заговорила.

– Э… да, – она расширила глаза, будто говорила о совершенно очевидных вещах.

– У меня н-нет з-зонтика, – Павлуша дошёл до той точки, когда вспомнил, что надо стесняться.

– Извините, значит, это не Ваш, – смутилась девушка.

И тут произошло то, чего Паша мог ожидать только в своих извращённых фантазиях: кто-то положил руку на его уже по-обыкновению стоящий детородный орган, и, судя по изменениям на лице недавней собеседницы, этим кем-то была она.

Рука тут же отдёрнулась, а девушка залилась краской.

– Я же говорил, что у меня нет зонтика… – на удивление отчётливо и без заиканий произнёс Паша. Видимо, маленький дружок сделал своё дело, вместе с заимствованной кровью, откачавший и стеснение.

Незнакомка выскочила на следующей же станции и с отчётливо написанном на лице ужасом проводила Пашу взглядом, когда состав снова тронулся, оставив её на перроне.

После этого он понял, что не сможет сдержать данное себе под утро обещание.

В этот же день он снова позвонил Гере. У неё было свободно только на завтра, так что он занял себе местечко под солнцем и вернулся к тяготам ненавистной работы.

Когда-то у Паши были друзья, с которыми он взахлёб обсуждал свои реальные и выдуманные похождения. С появлением семьи стало не до них, и все товарищи как-то рассосались, так что теперь ему не с кем было поделиться историями о «волшебнице Гере». Она снова вытворяла такое, воспоминания о чём просто разрывали удовлетворённого неверного мужа. Он так хотел рассказать кому-нибудь обо всём происходящим с ним, что стал вести диалоги с теми самыми друзьями, просто вызывая в памяти их образы. Возможно, это попахивало шизой, но было просто-напросто крайним проявлением одиночества.

Паша взахлёб рассказывал им о том, как он охаживал её и в хвост и в гриву, порой пропуская внезапные улыбки во весь рот на своё одухотворённое лицо, отчего некоторые попутчики подозрительно косились.

– Она просто кудесница, – нахваливал Геру Паша перед своими воображаемыми товарищами. – Заглатывает, как карась опарыша.

От приведённого сравнения Пашу передёрнуло. Раньше он любил рыбачить. Отправится с друзьями на выходные к речке – так водка, рыба, черви. Травили байки у костра и матерились, что есть мочи.

Тягостная тоска по прожитым годам внезапно захлестнула с такой силой, что потопила восторг от посещения Геры. Но вскоре, так же быстро, как и появилась, грусть отпустила, обнажив приятные эмоции, которые немного померкли под натиском непрошеной печали.

Дома Пашу ждало новое разочарование – чувство вины.

Так и повелось: сначала Паша натрахивался вусмерть, а потом мучился от своего бесконечного предательства.

В выходные он старался возиться с детьми и разговаривать с Леной, предпочитавшей болтать с подружками и смотреть однообразные захватывающие сериалы. Но мысли всё равно тянули туда. Там были другие женщины, их дурманящий аромат духов и чистого тела. Порой он даже замечал, что некоторые из них влекут его запахом своего пота, не резкого, а какого-то пьянящего, относящего в доисторические времена, когда дикие мужики таскали баб в свои пещеры. Вот так и Паша хотел затащить их всех куда-нибудь и разом оприходовать.

Голова его вечно была забита сексуальными фантазиями на различные темы и позы. И с каждым днём Паши всё меньше оставалось для семьи. Быть с ними его заставляли чувства долга и вины, но никак не желание. Улыбки детей были просто галочками в листе индульгенции, и Лена не подозревала, почему её обычно уставший по выходным муж вдруг стал заниматься семейным досугом.

Так шли дни, за днями недели, высасывая деньги из и без того скудного бюджета для развлечений озабоченного папаши. Когда было невмоготу, а финансов на Геру не было, Паша пользовался услугами совсем замшелых продажных баб, чтобы хоть немного «вставило». Женщины стали для него настоящим наркотиком, и ему постоянно нужна была новая доза.

Вскоре Гера со всеми своими чудесами перестала вызывать былой восторг. У организма будто выработалось привыкание, и Паше нужно было что-то посильнее, чтобы реально торкнуло.

Спустя пару месяцев чувство вины было таким сильным, что вместо того, чтобы его заглаживать, Паша стал пытаться избегать общения с женой и детьми.

Он катился по наклонной и уже даже не сопротивлялся.

– За Машу! – произнёс тост плешивый сослуживец.

Маша лучезарно улыбнулась, а Паша залпом выпил бокал шампанского.

Он редко пил. Только по праздникам. Никогда не брался за бутылку, чтобы расслабиться или забыться. Бурная молодость осталась позади, так что последние несколько лет Паша ни разу не допивался даже до состояния легкого опьянения. А тут его понесло. За первым бокалом последовал второй, потом третий и так до тех пор, пока Паша не окосел и не стал приставать к имениннице.

Особой красотой Маша похвастаться не могла, посему не стала отталкивать ухаживаний. Она работала в соседнем отделе и всегда находила Пашу симпатичным, хотя общались они довольно редко и только по делам. А тут он недвусмысленно тащит её в уборную.

Там всё и случилось. Плохо соображающий мачо насадил Машу, после чего благополучно проблевался. Два этих события не были связаны, хотя, возможно, Павлушу заштормило от усердных подрыгиваний.

Тот день стал началом эпопеи офисного секса и продуктивного запоя.

Каждый вечер после работы Паша брал себе бутылочку пива, чтобы расслабиться, а заканчивал тем, что еле добирался до квартиры.

Лена была вне себя от ярости, видя, что муж пропивает семейные деньги. По-началу её мало волновало само состояние супруга. Он тихо приходил, так же тихо ложился, никого не беспокоил. Вонял, правда, только. Но со временем ситуация стала меняться в худшую сторону. Паша постепенно начал отпускать свою мятежную душу и нуждался в тёплых беседах с кем-нибудь родным и понимающим.

– Т-ты мне скаж-жи… мля… я – мужик или к-к-кто?..

– Ляг ты спать уже, алкаш поганый! – орала Лена, не волнуясь о спрятавшихся в своей комнате детях.

Потом она долго дулась, обижалась и могла совершенно оправданно не готовить ужин. Из-за этого возникали новые пьяные ссоры, а Паша продолжал куролесить.

– Как тебе не стыдно, тварь ты эдакая?! – разорялась Лена, развлекая соседей очередным скандалом. – Ненавижу тебя! Ненавижу! Все деньги пропил, ублюдок!

Было воскресенье. Паша отходил от пятничного загула. Он не пришёл ночевать. Поехал к Маше и остался у неё до самого утра. Лена истерила, что есть мочи. Паша впервые в жизни толкнул её, чтобы освободить себе дорогу к вожделенной кровати.

Теперь он сидел в спальне. Телевизор был выключен, жена не смотрела свой дурацкий сериал, хотя должна была быть крайне важная для разгадки тайны дяди Васи серия. С кухни доносились голоса. Паша прислушался. Нет, всё-таки смотрит. Включила на ноуте и смотрит. Тут хоть потоп будет, а Лена все-равно станет пялиться в свою «санта-барабару».

Вчера было гораздо хуже. Физически. Явное алкогольное отравление. Боялся копыта отбросить. А сегодня вроде получше, но стала просыпаться совесть.

«Что ж ты делаешь? Что ты творишь, идиот?!»

А Паша не знал. Он бы рад был остановить всю эту кутерьму: девушки, переставшие доставлять желаемое удовольствие, а только отнимавшие время и деньги; страдающие дети; мучающаяся жена и пустой кошелёк, – но не мог. Он уже чувствовал, как внутренние демоны шепчут, требуя очередную «пилотку».

«Ты конченный человек, Паша».

Он знал это и даже не думал выкарабкиваться.

Из открытого окна веяло свежим воздухом подступающей осени. Наверное, Ленка открыла, чтоб выветрить перегар.

Потребовалось лишь мгновение, острый укол отчаяния и понимания того, что выхода нет. Всего пара шагов. Полное отсутствие мыслей. Только неведомая сила – или слабость – толкнувшая на последний шаг.

Он громко орал и пытался ухватиться за невидимую соломинку. Несколько секунд. Страшная боль. Крики случайных прохожих и из ниоткуда материализовавшиеся зеваки.

В домофон позвонили. Лена причмокнула, недовольно оторвавшись от просмотра и пошла в коридор.

– Елена Серова? – раздался мужской голос.

– Да…

– Участковый.

Не успев сообразить, Лена уже нажала на кнопку открытия двери после этого грозного слова. Спустя пару мгновений она повесила трубку домофона и быстро метнулась в спальню, чтобы поднять мужа для разговора с непрошеным гостем – не самой же ей с ним, в конце концов, разговаривать. Да и вообще, вдруг это Пашка сам чего-то натворил…

Комната была пуста.

– Мама, кто там?

– Дядя милиционер! – по-старинке вякнула Лена, решив припугнуть детей, чтобы они сидели тихо.

«Подлец», – подумала она, решив, что муж куда-то смылся. Потом она догадалась посмотреть в туалете, но там его тоже не оказалось. Тогда она с поникшей головой направилась открывать дверь совершенно некстати наведывавшемуся участковому.

– Здравствуйте, – произнёс он шибко неприветливо. Его брови были собраны в кучу, вырисовывая глубокие морщины на переносице.

– Здравствуйте.

– Вы… знаете, где Ваш супруг?

– Так и знала! – воскликнула Лена и стиснула зубы от злости.

– Что знали?

– Что натворил что-то, – выпалила она, но тут немного задумалась и с подозрением посмотрела на полицейского.

– Он был дома?

– Да… а что случилось-то?!

Гнев стал перетекать в ещё менее приятное чувство тревоги и нарастающего беспокойства.

– Боюсь, что Вам придётся прийти на опознание.

– Что?..

– Час назад его обнаружили на асфальте под вашими окнами. Свидетели утверждают, что он выпрыгнул из окна. Соседи опознали в трупе Вашего мужа, но требуется…

– Бред… – только и сказала Лена, не разбирая слов участкового. Она поняла только то, что этот мужик в форме утверждает, будто бы Паша сиганул из окна. Её Паша. Кормилец и отец семейства. Паша, которого она воспринимала как данность и даже не обращала внимания на то, что с ним происходит.

– Елена…

– Мой Пашка? – перебила участкового негостеприимная хозяйка, так и не впустившая его за порог.

Тот промолчал.

Долгие несколько секунд, понадобившиеся для того, чтобы Лена домчалась до окна. Истошный вопль забитой белуги.

Лужи крови на забросанном ошмётками асфальте – само тело уже отправили в морг. Тело Паши. Её бестолкового Пашки, обрюхтившего её четыре раза и заставившего сделать аборт. Пашки, от которого она родила троих карапузов, с которыми он нянчился и которым менял подгузники. Того самого Пашки, который на руках вносил её вот в эту вот квартиру. С которым они когда-то были счастливы.

Это его кровью залит асфальт под окном. Это он выпрыгнул из него, пока она смотрела свой сериал. Он в страшной агонии лежал переломанный там внизу и скончался за минуту до приезда «скорой».

А в соседней комнате его трое детей, пока ещё не знающих, что у них больше нет папы. Не знающих, что их любимый и любящий отец вышел из окошка маленькой спальни и оставил их без своей заботы и опеки.

О нём теперь будут судачить соседи и шушукаться за спиной у остатков семейства.

Ещё немного и всем станет пофиг на эту трагическую историю. Лишь время от времени кто-то вспомнит и скажет, пытаясь поддержать разговор о всяких страшилках: «А вот у нас в соседнем доме один мужик…»

И только те, кого он в каком-то занюханом уголке своей души думал, что спасает, до скончания дней будут гадать, за что он так с ними поступил.

ВИКА

Вика часто гуляла в парке в полном одиночестве. Всем она говорила, что любит бывать одна, хотя на самом деле надеялась на встречу с прекрасным принцем. Она носила с собой томик стихов Ахматовой или романчик Шарлотты Бронте.

В школе её дразнили чокнутой, потому что она отличалась от остальных девчонок тем, что до самого выпускного оставалась девственницей. Просто умора!

В институт она поступать не стала, потому что не видела себя ни в одной из общеизвестных профессий. На жизнь зарабатывала шитьём – благо, мама успела всему научить до того, как сбежала со своим новым хахалем. Её можно было понять, ведь муженёк ей достался тот ещё: злобный, авторитарный и совершенно не терпящий неповиновения. Бывший военный, старше её на целых пятнадцать лет. А вот дочку свою прихватить забыла, и вся злоба преданного мужчины выплёскивалась на бедную девчушку.

Окочурился папашка спустя год после того, как Вика закончила школу, и предоставил её самой себе. И вот уже пять лет почти каждый день, если позволяла погода, она выходила в окутанный светом фонарей ближайший парк и бродила в поисках того, кто скрасит её одиночество.

Друзей у Вики не было кроме тех, что она смогла завести в интернете на всяческих форумах для рукодельниц и страдалиц. Живьём она их никогда не видела, но успела полюбить и благодаря им создать для себя некое подобие иллюзии благополучия.

Но душа просила любви.

Бывало Вика встанет перед зеркалом в прихожей, собираясь на очередной променад, и передумает идти. Красотой она никогда не отличалась: непонятные зубы разного размера, будто несмышлёный малыш напихал бесформенных пластилиновых кусочков «Мистеру Зубастику»; нос с горбинкой, почти как у той самой Ахматовой, чьи стихи она так любила, только больше; карие невыразительные глаза, жидкие волосёнки и торчащие уши. Но вот тело! Тело у неё было что надо: точёная фигурка с узкой талией, стройные ножки и покатые бёдра, грудь третьего размера, упругая, подтянутая, как два надутых мячика, в которые так и хотелось поиграть. Но пользоваться своими достоинствами Вика не умела, так же как и скрывать недостатки. Отец вбил ей в голову, что косметикой пользуются только гулящие девки, и всякие мини, декольте и каблуки придуманы именно для них. Посему Вика одевалась скромно, искусством макияжа не владела, украшения подбирать не умела, окромя тех, что сварганила собственноручно. Она очень любила своё вязаное колье, так подходившее к её вязаному же свитеру коричневого цвета. Колье тоже было коричневым, но более тёмного оттенка. Знатоки бы сказали, что свитер её терракотовый, а колье оттенка бистр, но, несмотря на постоянную работу с цветом, Вика так и не смогла принять такое огромное разнообразие дурацких названий. Всякий раз когда очередные заказчицы просили платье цвета гуммигут или глициниевую юбку, она впадала в ступор и набирала поисковый запрос, чтобы понять, что нужно этим странным дамам.

Помимо названий цветов и дам, пользующихся ими, Вике ещё много чего казалось странным. Например, она не понимала, почему мужчины обязательно должны быть кобелями, а женщины сучками, которые хотят, чтобы первые на них вскакивали.

Не понимала она и зачем её отец после ухода матери, напиваясь вусмерть, лез со слезами и объятиями, которые переходили те, что дозволены между дочерью и отцом. Он никогда так ничего конкретного и не сделал, но в те непонятные минуты в руках отца Вика не знала, что делать, и съёживалась от растерянности, неприязни и страха.

В очередной раз Вика стояла перед зеркалом в прихожей. Она всматривалась в свои серенькие глазки, пытаясь разглядеть за ними глубокую, или широкую, ну или уже хоть какую-нибудь душу, но видела только свои никчёмные глаза, которые увлажнились от подобной досады.

«Никуда не пойду, – отчаянно подумала Вика. – Кто захочет знакомиться с такой, как я?»

С такой, как она, за все пять лет неспешных прогулок желание завести знакомство изъявляли только какие-то алкаши или непотребные мужчинки. А принца как не было, так и нет.

Частенько Вика заглядывалась на случайных прохожих и уже много раз виданных местных молодых людей, но всем им она была неинтересна. Ведь в характеристики её «принца» входила внешняя привлекательность, на страшненьких она не засматривалась, так же как и эти красавчики, не желавшие водиться с «крокодилом».

В дверь позвонили. Вика утёрла слёзы и посмотрела в глазок. На пороге стояла соседка, время от времени наведывавшаяся то за солью, то за ещё какой дребеденью. Хозяйка неохотно открыла, готовясь к новому попрошайничеству.

– Викусь, привет.

– Здравствуйте, – поздоровалась Вика. Несмотря на не такую уж и большую разницу в возрасте, она никак не могла заставить себя говорить с соседкой на «ты». Когда им с отцом дали эту квартиру взамен старой в доме под снос, Вике было четырнадцать, а этой даме аж двадцать два года. Она только вышла замуж за крайне симпатичного парня, и они вместе заселились в своё новобрачное жилище. Тогда она была очень красивой, и Вика смотрела на неё с завистью, ненавистью и восхищением. Теперь она превратилась в жуткую квашню после рождения троих детей, а муж всё ещё казался привлекательным, хотя и немного потрёпанным.

Вику это в какой-то мере даже радовало. Нет, не потрёпанность соседа, а увеличение в объёмах его жены. Так она вызывала гораздо меньше зависти и восхищения. Но вот как она продолжала удерживать подле себя такого видного мужчину, для Вики оставалось загадкой. «Только из-за детей, небось».

– Нет пары яичек взаймы, а?

Хотя соседка вечно просила взаймы, долги никогда не возвращала. Вика вздохнула и, вымученно улыбнувшись, сказала:

– Да, конечно, сейчас. Заходите.

– Если есть, то штучки три-четыре, – крикнула та вдогонку удалившейся на кухню Вике.

Вика принесла полупустую пачку с четырьмя яйцами и протянула нахлебнице – или наяичнице.

– Спасибо, Викусь, так выручила! А то детей кормить совсем нечем. Ну, я побегу, сейчас реклама закончиться.

– Не за что.

Вика засветилась своей кривозубой улыбкой, отчасти чувствуя радость оттого, что она хоть кому-то может принести пользу. Но всё же раздражения и негодования от подобной наглости и бестактности было куда больше, так что улыбка спала, как только за непрошеной гостьей захлопнулась дверь.

Вместо нежелания казать миру свою страшноту появилось стойкое желание оказаться подальше от всеобъемлющей нахальности некоторых представителей человеческой расы. Накинув куцее пальтишко, Вика вышла в сумрак февральского вечера.

На улице было зябко и многолюдно. Труженики спешили в свои тёплые норки посте тяжелого рабочего дня. Многих из них ждали, кого-то с ужасом, а кого-то с радостью. Кого-то любили, кого-то терпели или ненавидели. Среди формально одиноких были кошатники и собачники, чьи питомцы приносили своим хозяевам радость и зачастую были гораздо большими друзьями, чем двуногие собратья.

А Вику не ждал никто. Она терпеть не могла животинку и жутко раздражалась, когда кто-то из её виртуальных друзей ставил на аватарку милую киску или того хуже – глазастую мартышку. В арсенале её родственников была сбежавшая мамашка, откинувшийся батя, ветхая бабка в Оренбуржской области, которую она видела от силы два раза, и дальние родственники, время от времени приезжавшие по праздникам в её безрадостном детстве. Ни с кем из оставшихся в живых она знаться не хотела.

А так хотелось любви.

И хотелось не бежать в заснеженный парк на поиски суженного, а сидеть с ним дома в обнимку и быть любимой. Ведь это так просто, нормальное человеческое желание чувствовать себя нужным кому-то, быть для него целым миром и окунаться в его мир, осваивая новые горизонты многообразия человеческой души.

Случались с Викой и влюблённости. Обычно это были очень красивые и не очень хорошие мальчики, парни и мужчины. Но в каждом за внешней красотой она стремилась разглядеть и внутреннюю, извечно натыкаясь на серую невыразительность эгоистичных душонок. Несмотря на очевидность их полнейшего безразличия или даже презрения к ней, она наделяла их качествами рыцарей и надеялась на взаимность.

Каждый в калейдоскопе так и не ставшими её мужчин был на бережном счету, и Вика часто мысленно возвращалась в те времена, когда они наполняли её сердце. Бывало, влюблённости вспыхивали вновь, хотя эти люди давно не появлялись на горизонте. Тех, что Вика имела возможность отыскать в запутанной паутине мировой сети, она непременно находила и делала их странички соцсетей вынужденными заложниками своего браузера. Она могла часами разглядывать фотографии, просматривать записи и не решаться поставить один-единственный лайк.

Свежий снежок припорошил расчищенную утром дорожку между зеленых насаждений, вдоль которой стояли резные лавочки с редкими отважными, решившимися сидеть на морозе. В руках Вики, по обыкновению, находилась книга. На этот раз она взяла «Грозу» Островского, одно из немногих произведений школьной программы, зацепивших её юные ум и душу.

Порой она даже читала прихваченные в дорогу сокровища, но зачастую просто носила с собой как маячок тому ненаглядному, который сможет разделить её интересы и увидит в пустоте блёклых глаз то, что она найти так и не смогла.

Смотря на себя из глубин замутнённого сознания, Вика видела милую никем не понятую девушку. Она не знала, почему мир и люди в нём так к ней жестоки. Она вечно мусолила эти мысли в своей юной головке и удивлялась тому, как ничто не меняется и продолжает тухнуть, как и в те годы издёвок одноклассников и отцовского менторства.

Её вечно шпыняли совершенно незнакомые люди, которым она ровным счётом ничего плохого не сделала. То кассир обсчитает и возмутится, если она вопреки своему обычаю укажет на его оплошность. То случайный прохожий на совершенно свободной дороге заденет так, что потом синяк ещё не делю не сходит. То бабушка-одуванчик обматерит на чём свет стоит только потому, что Вика решилась предложить ей свою помощь в ношении сумок. Все её не любили, и Вика с этим соглашалась, потому что видела – любить её не за что. Но всё же истово противилась такому положению вещей и желала быть любимой и нужной.

На одной из лавок лежал проссатый бомж, и Вика с отвращением отвернулась. Потом несколько раз обернулась, чтобы про себя возмутиться его отвратительности и опущенности. Дальше её взору предстала милая парочка, лобызавшаяся под заснеженной сосной. Вика с завистью и негодованием смотрела на их обнимашки, мечтая оказаться на месте этой счастливицы и укоряя незнакомцев за столь неприличное поведение в общественном месте.

Навстречу и в обгон с тыла шныряли родители с детьми и влюблённые, державшиеся за руки. До чего же они раздражали! Чтобы снизить давление социума, в котором все вечно кружились вокруг межполовых взаимоотношений, Вика начала рассуждать на тему того, что в современном обществе вовсе необязательно быть чьей-то женой. И вообще, быть чьей-то. Многие сильные женщины смогли достичь заоблачных высот, избежав участи быть замужем.

Но она-то была не сильная. Она-то ничего не добилась. И не добьётся. Поэтому ей просто необходимо было быть чьей-то женой. Просто необходимо быть чьей-то.

И так хотелось любви…

И вдруг она увидела идущего навстречу симпатичного парня. Он смотрел в свой телефон, экран которого освещал его задумчивое лицо, припорошенное двухдневной щетиной. Он плёлся медленно, никого вокруг не замечал.

В душе Вики сразу что-то встрепенулось, а в надлежащих органах защемило от вожделения и тёплого чувства то ли любви с первого взгляда, то ли страсти, то ли чего-то ещё непонятного, но чрезвычайно приятного и волнующего.

Мимо красавчика пронёсся папашка с хохочущим сыном на «бублике», и тот оторвался от своего телефона, чтобы проводить взглядом отвлёкшую его от важных дел команду. Раз уж пришлось посмотреть дальше своего носа, он ещё и пробежался взглядом по округе, скользнув по Вике, отчего она чуть не задохнулась в волнительной судороге, и вернулся к своему мобильнику, в котором было гораздо интереснее, чем в этом серебрящемся снежинками парке.

Он прошёл мимо. А Вика продолжала приходить в себя после того незабываемого мгновения, когда его глаза удостоили её своим вниманием. Пусть это было лишь на долю секунды, пусть он даже не заметил, что она попала в его поле зрения, но этого было вполне достаточно, чтобы пообещать ему свои непрошеные руку и сердце.

Вика замедлила шаг, не решаясь идти дальше, ведь это значило бы идти дальше от него. Развернуться прямо на этом вот самом месте она тоже не могла – что подумают люди?! Время шло, нужно было что-то решать. Тогда Вика остановилась и сделала вид, будто вспомнила что-то важное, быстро полезла в сумочку и, не найдя воображаемого искомого объекта, развернулась на сто восемьдесят градусов.

Это представление никого не заинтересовало. Всем было плевать, забывала она что-то, или её просто припёрло посрать. Своей суетой она только помешала парочке прохожих и чуть не потеряла незнакомца из виду.

Нащупав его взглядом, Вика стала следовать за ним, будто бы просто прохаживаясь в том же направлении, что и он. Часто люди чувствуют, когда их кто-то преследует, в народе ещё говорят «жопой чуют». Видимо, у этого паренька «локатор» был что надо, потому что он стал вести себя как-то нервно, время от времени оборачивался, и тогда Вика, вогнанная в краску, была вынуждена замедлять шаг и отводить взгляд в сторону.

Так они дошли до самого выход из парка, и тут произошло неожиданное.

– Привет, – сказал он.

– Привет, – ответила ему стройная девушка в белом полушубке.

Он обнял её и поцеловал быстро, но нежно, как целуют тех, кого тебе действительно хочется целовать, а не тех, кого просто надо.

Вика стушевалась и замерла на месте. Её будто предал кто-то очень близкий, обещавший хранить верность и быть с нею и в горе, и в радости.

Парочка быстренько обсудила свои планы и ушла в направлении круглосуточного кафе-бара.

Сдерживать слёзы Вика не умела, а реветь была мастер. Чуть что – сразу в слёзы. Оставаться на улице не было никакого смысла, поэтому она пошла домой, утирать слюни и сопли.

«А чего ты хотела? – насмехался внутренний голос. – Думала, что он обратит внимание на такую кикимору? Выдумала! Дура. Ду-у-ура!»

Остаток вечера Вика провела в одиночестве. Сначала она смотрела в окно и плакала, надеясь, что хоть одна живая душа поднимет свои глазёнки и увидит её бесконечное горе. Семнадцатый этаж был очередной помехой судьбы-злодейки, так что ни один смертный не узрел её вселенской печали.