– Я вижу зарождение жизни так же ясно, как и её окончание, – пояснила Хельга. – В тебе зажёгся свет, девочка, свет твоего ребёнка. Можешь верить мне.
Ребёнок. Сердце так быстро забилось в груди, что Гретта даже сжала его ладонью. Ребёнок, дитя… Её дитя… Её и Берхарда. Радостное волнение осушило слёзы и принесло новый порыв надежды.
– Берхард, ты слышишь? – вновь воззвала Гретта к юноше. – У меня будет ребёнок! От тебя. Это плод нашей любви. Вернись. Живи! Если не ради меня, так хотя бы ради нашего ребёнка! Берхард! Берхард!
Но всё напрасно. Юноша по-прежнему лежал без движения, почти без признаков жизни. Новые слёзы отчаяния навернулись на глаза девушки.
– Я всё равно верю, что ты будешь жить, – прошептала она.
В комнате повисла тишина, скорбная и тяжёлая. Гретта, склонив голову, нежно поглаживала Берхарда по руке, трогала обручальное кольцо, которое она надела на палец любимого, произнося клятву верности, вспоминая моменты великого счастья, подаренные любовью. Кларк с сочувствием наблюдал за девушкой, прекрасно понимая всю её трагедию. Хельга сидела в кресле молча и неподвижно, углубившись в свои нерадостные мысли.
Вдруг в этой тишине раздался глубокий, очень глубокий вздох. Все встрепенулись от неожиданности, устремив взоры в сторону звука. Берхард повернул голову и издал короткий стон.
– Берхард… Берхард, – осторожно позвала Гретта, спешно вытирая слёзы со своих щёк.
Юноша снова глубоко вдохнул, задержал воздух в груди и шумно выдохнул. Веки его дрогнули. Хельга и Кларк торопливо приблизились к кровати больного.
– Он приходит в себя, – сказала знахарка.
– Наконец-то, – обрадовался Кларк. – Значит, выживет.
– Да.
– Нужно сообщить ландграфу.
– Да, иди, успокой его. И разыщи лекаря.
Но сразу Кларк не ушёл, а остался удостовериться, что друг его действительно очнулся.
Берхард приоткрыл глаза. Покрывавший взор белый туман быстро рассеялся, и юноша отчётливо увидел родное и милое лицо. Что это, сон? Но нет, он почувствовал тепло руки на своей щеке, и услышал ласковый голос:
– Берхард…
– Гретта… – произнёс юноша, и слабый звук оцарапал пересохшее горло.
Как приятно было видеть её улыбку, её добрые глаза. Как это хорошо – просыпаться и знать, что любимая рядом. Вот только тупая боль во всём теле портила радостные чувства.
– Кажется, я заболел… – попробовал улыбнуться Берхард.
– Ты обязательно поправишься, – пылко заверила Гретта. – Я в этом не сомневаюсь.
Краем глаза Берхард заметил движение с другой стороны и повернул голову. Стоявшую у кровати женщину он сразу узнал.
– Хельга? – удивился юноша. – Как ты здесь?..
– Это я позвал её, – отозвался Кларк.
Берхард молча переводил взгляд с друга на Хельгу, постепенно понимая, что с ним произошло на самом деле. Просто так, из-за обычного обморока, Кларк не стал бы звать знахарку. Значит, случилось нечто серьёзное, может даже сбывалось предсказанное ею. Ноющая боль ломила всё тело, пульсируя в висках и на запястьях. Берхард попытался поднять руку, но оказался настолько слаб, что не смог сделать этого. Однако опустив глаза, он заметил повязки на своих руках и нахмурился, не понимая, откуда они взялись.
– Лекарь Гойербарг пускал кровь, – объяснил Кларк, заметив недоумение друга.
Пускал кровь? Зачем? Из всех чувств в душе Берхарда осталась только тревога.
– Что со мной? – спросил юноша.
Но при Гретте Кларк не хотел говорить правду.
– Главное, что самое страшное уже позади, – неопределённо ответил он.
– Утром ты потерял сознание, – стала рассказывать Гретта. – Потом у тебя поднялся жар, началась лихорадка. Ты пролежал в беспамятстве целый день и лишь сейчас очнулся.
– Лихорадка… – задумчиво повторил Берхард.
С лихорадкой лекарь Гойербарг и один бы справился. Так зачем позвали Хельгу?
– Пойду к ландграфу, обрадую его, – сказал Кларк и вышел из комнаты.
В боку резко кольнуло, и Берхард невольно поморщился.
– Как ты себя чувствуешь? – подойдя ещё ближе, поинтересовалась Хельга.
– Всё тело ломит, – признался юноша. – Внутри… боль везде… Пить хочется.
– Помоги ему сесть, – попросила Хельга Гретту, а сама отошла к столу, где стояла чашка с травяным отваром.
Гретта подложила подушки под голову и спину Берхарда и помогла ему приподняться. Берхард чувствовал себя неловко от своей слабости. Он никогда так сильно не болел, всегда был в состоянии сам за собой ухаживать. А теперь вдруг не может даже сесть без посторонней помощи. Подошла Хельга и подала питьё. Берхард с удовольствием выпил прохладный, чуть горьковатый напиток. И опять же не без чужой помощи. Юноша устало откинул голову на подушку и прикрыл глаза. Вот уж не думал он, что простые движения могут отнимать столько сил. Хельга приложила ладонь ко лбу больного, потом к его плечу, потрогала руку.
– Ты можешь идти, – обратилась женщина к Гретте.
Девушка вскинула на знахарку обеспокоенный взор.
– Нет, я останусь с Берхардом, – твёрдо заявила она.
– Мне нужно осмотреть его.
– Осматривайте при мне.
– А я прошу тебя уйти, – не отступала Хельга.
Гретта упрямо вздёрнула подбородок и осталась на месте.
– Всё будет хорошо, Гретта, иди, – тихо попросил Берхард. – Я после сам пошлю за тобой.
Девушка сдалась. Раз надо, значит, надо. Опустив глаза, она молча поднялась с места и направилась к выходу. Но перед уходом обернулась и проговорила:
– Я буду ждать твоего зова, Берхард.
Как только дверь за девушкой закрылась, Берхард повернулся к Хельге:
– А теперь скажи мне правду.
Знахарка присела на кровать и взглянула в тревожные глаза внука.
– Твоё тело разъедает яд, – прямо ответила она.
Берхард отвёл взор. Хотя он и ожидал услышать именно это, всё равно испытал страх. Сердце сжалось, и в горле комок горечи перекрыл поток воздуха.
– Кто об этом знает? – хрипло спросил Берхард.
– Лекарь, Кларк, твой отец… Возможно, граф Кроненберг…
– А Густав?
– Мне кажется, он знал об этом ещё вчера.
Берхард закрыл глаза и сжал веки. Слёзы обиды и безысходности упрямо рвались наружу. Почему? За что? Ведь всё досталось ему. Ведь он больше не имел претензий. Ведь он обещал прекратить вражду. За что же тогда?
– Это медленный яд?
– Да.
– Я умру?
– Мы сделали всё, чтобы прогнать от тебя смерть. И, кажется, у нас это получилось. Смерть не ушла, но отступила.
Берхарду удалось унять слёзы. Юноша открыл глаза и снова повернулся к Хельге, желая задать очередной вопрос. Однако не успел ничего спросить, так как в этот момент открылась дверь, и в покои вошёл Генрих Регентропф. Он был бледен, но глаза его возбуждённо горели, и в движениях ощущалась нервозность. Дабы скрыть от сына, что тоже болен и вынужден проводить время в постели, Генрих оделся, привёл в порядок свою внешность.
– Берхард, ты очнулся, сынок! – радостно воскликнул ландграф, спешно подойдя к кровати сына. – Наконец-то! Наши мольбы услышаны! Как же ты нас напугал, Берхард, своим обмороком…
– Мне Хельга сказала правду, – остановил Берхард потоки восклицаний. – И вы, отец, также ведаете причину моего недуга.
Генрих смутился, тема вражды его сыновей была для него тяжела.
– Я не прощу Густава, – тихо продолжал Берхард. – И если выживу, потребую у него ответа за совершённое им предательство.
– Ты обязательно выживешь, – заверил Генрих, заметно нервничая и избегая смотреть сыну в глаза. – Ты главное живи, а там… поступай, как хочешь.
Сердце беспрестанно покалывало, капли Гойербарга ему уже мало помогали. Генрих сохранял спокойствие, но бледность лица и нахмуренные брови выдавали его страдания.
– Мальчик скоро поправится? – спросил Генрих у Хельги.
– Нет, – честно ответила та. – Берхард почти что вернулся с того света. А дорога оттуда всегда тяжелее, нежели дорога туда.
Дверь открылась, и в комнату вошли лекарь Гойербарг и Кларк Кроненберг. Генрих отошёл в сторону, уступая место. Но Берхард окликнул его:
– Отец, как чувствуете себя вы?
Генрих слабо улыбнулся и махнул рукой.
– Обо мне можешь не беспокоиться, Берхард. Со мной всё хорошо.
Лекарь подошёл к больному, взял его руку, нащупал подушечками пальцев пульс. Затем он склонился и приложил ухо к обнажённой груди юноши, послушал ритм сердца. Выпрямившись, приложил ладонь ко лбу, убедился, что жара нет.
– Ваши травы, Хельга, сотворили чудо, – изумился Гойербарг.
– Больше меня за жизнь Берхарда боролась его мать, – спокойно отозвалась знахарка.
– Мама… – прошептал Берхард. – Она здесь?
– Она стоит у твоего изголовья, – сказала Хельга.
Опустив взор, Берхард взглянул на жемчужный кулон, покоившийся на его груди. Юноша попытался поднять руку, чтобы сжать жемчужину в ладони, как он обычно это делал, но подобное действие оказалось ему не под силу. Обессилившая рука упала на одеяло. Берхард откинул голову, разум опутывал туман, отдаляя смысл происходящего. Стало трудно слушать, трудно смотреть.
– Я устал, – проговорил юноша. – Я очень устал.
Берхард закрыл глаза и спустя всего несколько мгновений провалился в тяжёлый сон.
Генрих вернулся в свои покои, где его ожидала Патриция. Тяжело опустившись в кресло, мужчина сгорбился и склонил голову. Он чувствовал себя разбитым, мыслей в голове не было, чувства все притупились. И только сердце периодически продолжало вздрагивать от боли. Патриция приблизилась к супругу.
– Что сказал лекарь? – поинтересовалась она.
– Сказал, что Берхард выживет, – бесцветно ответил Генрих.
Патриция молча отошла к окну и задумчиво уставилась на моросящий дождь. Она не знала, радоваться ей или огорчаться. С одной стороны, с души её сына снимется грех братоубийства, с другой – между братьями снова начнутся распри, и ненависть друг к другу лишь укрепится. И нет гарантии, что Густав не предпримет новую попытку убрать со своей дороги Берхарда.
– Ты, конечно, расстроена этим, – вдруг добавил Генрих.
Патриция вздрогнула и обернулась.
– Ты ошибаешься, – ответила она. – Я не желаю смерти Берхарду.
– Ты всегда желала ему смерти. С самого его рождения. Даже раньше.
Патриция прошла и встала напротив мужа.
– Уж не обвиняешь ли ты меня в убийстве твоего сына? – с обидой спросила она.
Генрих откинулся на спинку кресла и посмотрел на Патрицию. В его взгляде не было ни любви, ни ненависти, ни жалости, ни злости, ни тревог, ни надежды – взгляд был абсолютно пуст.
– Когда мне сказали, что Эльзу убили по твоему приказу, я не поверил, – тихо и всё так же бесцветно заговорил Генрих. – Когда мне доказывали, что именно ты убила Карен Вольфгарт за то, что она раскрыла твоё первое преступление, я отвергал очевидное. Я не верил, что моя добрая чистая супруга даже в порыве гнева может быть способна на подобные хладнокровные преступления. Уж не знаю, почему ты терпишь Берхарда? Наверное, чтобы научить Густава так же подло убирать мешающих ему жить людей. Наверное, тебе приятно смотреть, как твой сын превращается в бездушного убийцу брата.
Патриция усмехнулась – долго же Генрих считал её безгрешной. Но теперь сохранять маску обиженной, но невинной женщины уже не имело смысла. Да и надоело.
– А ты не взваливай всю вину на меня, – сказала Патриция, скрестив на груди руки. – Во всём, что ты перечислил, твоя вина не меньше моей. Ту юную Штаузенг ты убил греховной связью с ней. Если б не изменял мне, так и в душе моей не возникла бы к ней ненависть. А значит, и слишком любопытной фрау Вольфгарт нечего было бы раскрывать да разгадывать. Своего ненаглядного Берхарда ты начал убивать с того момента, как ввёл его под крыши этого замка. Неужели, ты и правда был уверен, что я смогу полюбить сына твоей любовницы? Если бы ты оставил Берхарда на воспитание его деду, то сидел бы сейчас твой сыночек в сапожной лавке и никому не мешал.
– Регентропф не может сидеть в какой-то лавке, – возразил Генрих, и в его взгляде пустота начала заполняться гневом, а усталое сердце участило ритм.
– Конечно, не может, даже если он незаконнорожденный, и не имеет никаких прав прямого наследника! – возмущённо воскликнула Патриция, всплеснув руками. Долго скрываемые эмоции вырвались наружу и выплёскивали всю правду. – Ты сам заставил Густава ненавидеть сводного брата, постоянно превознося Берхарда над ним, обижая несправедливостью. Да, признаю, я хотела убить Берхарда. И я сделала бы это уже давно. Но случилось нечто непредвиденное и страшное. Ведьма, что живёт в твоих лесах, связала заклятием жизни Берхарда и Густава. Если Берхард умрёт, через три дня Густав последует за ним. Вот почему сын твой жив до сих пор. Узнав о его тяжёлом состоянии, я испугалась за Густава. Смерть Берхарда я переживу, даже буду рада ей, но смерти Густава мне не вынести.
– Что за сказки ты мне тут рассказываешь? – поморщился Генрих не то от презрения, не то от нового укола боли.
– Если бы это были сказки! Но это правда. Жизни двух юношей крепко связаны. И потому я не меньше тебя желаю, чтобы Берхард жил.
– Зачем же тогда ты вложила в руки Густава яд?
– Я не давала ему яда, не приказывала убивать брата. Я вообще ничего не знала о планах Густава!
– Лжёшь.
– Можешь мне не верить. Я не стану ничего доказывать.
Гордо вздёрнув подбородок, Патриция отвернулась от супруга и, отойдя вглубь комнаты, села на стул. Оттуда она видела, как Генрих скорчился от очередного приступа сердечной боли, как он спешными и нервными движениями достал склянку и опрокинул в рот остатки снадобья. Она слышала стон больного родного человека, однако в этот раз в её душе не возникло даже самого маленького сочувствия.
– Сколько бы трагедий не случилось, если б ты двадцать лет назад не совершил грех прелюбодеяния, – с тихой горечью произнесла Патриция.
Генрих молчал. Может, обдумывал все высказанные признания супруги, может, заставлял себя успокоиться, чтобы унять боль. А может, молчанием соглашался с обвинением. Генрих посмотрел на пустую склянку – лекарство закончилось. Принимал он его всё чаще, но помогало оно всё меньше и меньше. Генрих откинул прочь ненужную более вещь.
– Между прочим, та ведьма, служанка дьявола, призналась, что твоя возлюбленная Эльза была её родной дочерью, – вновь заговорила Патриция. – А значит, и кровь Берхарда не так уж чиста. Ты знал о грязном происхождении своей любовницы?
Но Генрих не хотел говорить об этом. Стоит ему продолжить заданную тему, и начнётся новый поток взаимных обвинений и упрёков. Не нужно. Он и так всё понял. Хельга знала, что Патриция постарается избавиться от Берхарда, и потому сотворила такое страшное заклятие. Она выстроила между Патрицией и Берхардом стену в виде угрозы для жизни Густава. Ахим Штаузенг знал, что его внука ждёт нелёгкая жизнь в замке, и надел на его шею защитный амулет, возможно, так же заговорённый колдуньей. Даже Клос Кроненберг, зная о коварстве Патриции, советовал держать подальше от неё Берхарда и присматриваться к поведению Густава. Все всё знали, один только он, глава семьи, оставался наивным доверчивым дураком, всем всё прощал, воспринимал большие проблемы за мелкие неурядицы.
– Ведая о таком заклятии тебе нужно было мальчиков сближать, а не ссорить, – сказал Генрих. – Густав знает о словах Хельги?
– Нет.
– Так скажи ему.
– Зачем? Чтобы он ненавидел не только Берхарда, но и нас с тобой?
– Чтобы он не повторил попытку убить брата.
Кряхтя, Генрих встал с кресла, прошёл к двери и выглянул за неё.
– Немедленно разыщите Густава, скажите, чтоб срочно пришёл ко мне, – приказал он солдату, а после тихим шёпотом добавил. – А также пригласи графа Кроненберга и приведи конвой.
Потянулись минуты ожидания. Генрих и Патриция молча сидели в разных углах комнаты, каждый уйдя в свои мысли. Генрих не знал, как поступать ему дальше. Он был зол на Густава, на Патрицию, на себя лично. События и эмоции выходили из-под контроля, и его, как хозяина замка, как хозяина жизни, это очень угнетало. Патриция тоже терялась в догадках – что же будет дальше? Как поступит её супруг, узнав всю правду? Как поступит Густав, узнав, что Берхард выжил? И что делать теперь ей самой?
Время тянулось, и мысли становились всё тревожнее. Наконец дверь отворилась, в покои отца уверенной походкой вошёл Густав. На губах его играла самодовольная улыбка, глаза блестели.
– Вы снова звали меня, отец? – звонко, даже весело спросил юноша.
Язык его слегка заплетался, и движения были немного развязны.
– Я смотрю, ты пьёшь и веселишься, когда твой брат лежит при смерти, – хмуро заметил Генрих.
– Думаю, отец, для вас не будет открытием, что к Берхарду я равнодушен, и его самочувствие меня совершенно не интересует, – с усмешкой ответил Густав.
– Тебе даже не интересно, жив ещё Берхард или уже нет?
– А что, он умер?
Цинизм сына раздражал Генриха и нервировал.
– Стража! – позвал он.
– Что ты хочешь сделать? – встрепенулась Патриция, почувствовав неладное.
В покои господина вошли четверо вооружённых солдат и остановились, ожидая приказаний.
– Густав, я обвиняю тебя в покушении на брата твоего, – встав, высказал Генрих.
Увидев солдат, Густав заволновался, весёлое похмелье в голове растаяло, уступив место тревоге.
– Ещё надо доказать, что это я посягал на его жизнь! – воскликнул он.
– Твоя мать мне всё рассказала.
– Матушка? – Густав в изумлении уставился на Патрицию, но после взгляд его наполнился презрением, и юноша процедил. – Ну что ж, спасибо.
– Посидишь в темнице, пока Берхард не поправится. Увести! – приказал Генрих.
Всё с тем же презрением Густав смерил взглядом отца.
– Вы зря так поступаете, – прошипел он.
– Может быть. Уведите!
Двое стражников взяли юношу под руки и вывели из комнаты.
– А вы двое проводите госпожу до её покоев, – распорядился Генрих, обратившись к оставшимся солдатам. – И проследите, чтобы она не выходила оттуда до тех пор, пока я ей этого не позволю.
– Ты с ума сошёл, Генрих! – запротестовала Патриция.
Но Генрих не желал ничего обсуждать. Его сердце вновь полосонула острая боль, и, подавив стон, мужчина лишь махнул рукой и отвернулся. Патрицию увели. Но спустя всего минуту дверь вновь открылась, и в комнату вошёл граф Кроненберг.
– Мне передали, что вы хотели меня видеть, ландграф, – закрыв за собой дверь, отвесил он короткий поклон.
– Да, у меня к тебе поручение, друг мой.
Генрих чувствовал себя всё хуже. Дыхание его отяжелело, и сердце щемило, будто зажали его в железные тиски с острыми шипами.
– Я сейчас видел госпожу ландграфиню с двумя стражниками, – заметил Клос Кроненберг. – Что произошло?
– Я потом тебе всё объясню. А сейчас послушай меня. Я напишу письмо королю, а ты его ему доставишь. Да как можно скорее. Где все гости?
– Большинство ещё в зале, ужин продолжается. Но некоторые уже разбрелись по комнатам… Или ещё где-нибудь время проводят.
– Пока я буду составлять письмо, прошу тебя собрать всех в рыцарском зале. У меня к ним важное сообщение. И позови, пожалуйста, ко мне моего брата Норберта.
– Всё исполню, ландграф.
Клос вновь поклонился и отправился выполнять поручения. Однако перед уходом обернулся и озабоченно поинтересовался.
– Как вы себя чувствуете, ландграф. Может, пригласить лекаря?
– Не нужно, – отмахнулся Генрих. – Я в порядке.
Прежде всего, Клос отыскал Норберта Регентропфа.
– Просит к себе? – удивился Норберт. – Но я был у брата буквально перед ужином. Случилось что-то серьёзное за это короткое время?
– Я не знаю, граф, – честно признался Клос. – Мне не было дано никаких пояснений.
– Хорошо. Я конечно же, зайду к нему. В каком Генрих состоянии?
– Он уже встал с постели… Однако мне показалось, что самочувствие его с утра мало улучшилось. К тому же к сердечным болям добавились ещё какие-то заботы. Ландграф не пожелал приглашать лекаря, и всё же позовите его с собой. Вы сможете найти Питера Гойербарга в покоях Берхарда.
Так Норберт Регентропф и поступил. Вместе с лекарем он вошёл в покои брата. Вошёл и замер, устремив испуганный взгляд в сторону окна. Генрих сидел за столом, положив голову на чистый лист пергамента лицом к окну; правая рука его безвольно свешена, а под ней на полу валялось белое гусиное перо.
– Кажется, ему плохо, – заволновался Норберт.
Лекарь поспешил к больному, приложил пальцы к сонной артерии на шее, заглянул в лицо. А после медленно выпрямился.
– Сегодняшний день оказался слишком тяжёл для ландграфа, – упавшим голосом проговорил Гойербарг. – Его сердце не выдержало.
– Мой брат… – трагично ахнул Норберт. – Генрих умер?
– К прискорбию, да.
Норберт Регентропф подошёл к своему старшему брату и, приподняв его голову, повернул лицом к себе. Глаза Генриха были закрыты, черты спокойны, лишь меж бровями так и осталась складка боли.
– Давайте положим его на кровать, – попросил Норберт лекаря.
Мужчины аккуратно перенесли тело ландграфа на кровать и накрыли простынёй.
– Бедный мой брат, – проговорил Норберт, остановившись у кровати и глядя на бледное лицо умершего. – Я его очень любил. Знаете, гер Питер, он для меня всегда был схож с крепостной стеной. Такой же крепкий, надёжный… нерушимый. И вдруг эта стена пала. Нет. Я никак не могу принять его смерть. Столь неожиданный уход. Всего лишь пару часов назад я видел его живым, говорил с ним…
Норберт не смог больше сдерживать эмоции и закрыл лицо руками, едва усмиряя слёзы горя. Лекарь Гойербарг стоял рядом молча со скорбно склонённой головой. Он почти тридцать лет являлся хранителем здоровья ландграфа и всей его семьи, следил за работой больного сердца Генриха. И вот не уследил. А ведь был совсем рядом, в соседних покоях. Питер даже почувствовал вину за смерть своего пациента.
Норберт убрал руки от лица, шумно выдохнул и заставил себя вернуться в реальность.
– Нужно оповестить всех о кончине ландграфа, – сказал он. – Свадьбы, естественно, будут отменены. Вместо них состоятся похороны. Как… Как это ужасно!
– И надо сказать госпоже ландграфине, – добавил Питер.
– Это в первую очередь, – согласился Норберт. – Я лично сообщу Патриции. А уж она после объявит всем гостям. Как Берхард?
– Сейчас он спит. Думаю, мальчик поправится, хотя и не скоро.
– Как считаете, ему пока не следует говорить о смерти отца?
– Нет, не нужно. Берхард ещё слишком слаб для такой новости.
Весть о кончине мужа Патриция приняла в строгом молчании. Она уже с утра была готова принять это известие. Не хотела, но была готова. Бедный Генрих, как он мучился в последний день жизни, сколько боли перенёс, сколько постигло его разочарований! За одно мгновение Патриция простила супругу всё. В её душе больше не осталось ни обид, ни злости, ни упрёков, только маленький огонёк любви, приглушенный скорбью утраты. Горе и печаль сдавливали сердце, но слёз не было.
– Стражник сказал, что Генрих приказал не выпускать тебя из комнаты, – выдержав скорбную паузу, продолжил говорить Норберт. – А Густава вообще отправил в темницу. Что произошло, Патриция?
Женщина отвлеклась от горестных мыслей и вернулась в реальность. И вдруг подумала: смерть вовремя забрала Генриха, с Густава будут сняты все обвинения, о её преступлениях так же никто не узнает. Если, конечно, перед смертью Генрих не поведал о них ещё кому-нибудь. Но он вряд ли успел.
– Между отцом и сыном произошла крупная ссора, – тихо пояснила Патриция, – а я вступилась за Густава. Вот Генрих в порыве гнева нас и наказал. Однако, уверяю тебя, ничего серьёзного.
Норберт понимающе покивал головой.
– И кстати, – добавила Патриция, – пожалуйста, прикажи освободить нас из-под стражи. Теперь тот спор окончен навсегда.
– Да, ты права. Прикажу немедленно. Густаву ты сама?.. Его сама известишь?
– Какая разница? Можешь и ты сказать. А гости уже знают?
– Нет ещё. Но Генрих для чего-то велел всех собрать в рыцарской зале, хотел что-то важное сообщить всем… Так что сейчас все в сборе…
– Вот и отлично.
Патриция выпрямилась, скинув с плеч печаль. Наступают большие перемены в её жизни, предстоит много важных дел, нужно быть сильной, нужно быть твёрдой. Впрочем, она такой была всегда, жизнь не позволяла ей расслабляться.
– После Генриха правление Регенплатцем отойдёт к Густаву, – перешла Патриция на деловой тон. – Ты знаешь об этом, Норберт?
– Да. Генрих говорил мне, что поменял решение и назначил своим преемником сына младшего.
– Нужно, чтоб и об этом все знали. Я прошу тебя, Норберт, как старшего из рода Регентропф сообщить гостям нашим, а так же приказать возвестить по всему Регенплатцу о смерти ландграфа и о переходе с этого дня власти и титула к Густаву Регентропфу. Ну и о том, что свадьбы отменяются.
– Конечно, конечно, – согласился Норберт. – Всё так и сделаю. Сейчас освобожу Густава от отцовского наказания и выйду с ним к собравшимся.
Норберт Регентропф ушёл. Оставшись одна, Патриция вновь окунулась в горестные мысли. Она устало прошлась по комнате и остановилась у окна, задумчиво вглядываясь в набирающий силы дождь. Как бы ни было это странным, при рождении нового члена семьи Регентропф обязательно шёл дождь. Говорили даже, что в былые времена по этому дождю предсказывали судьбу родившегося. Оказывается, дождь не только встречал, но и провожал Регентропфа.
Как плохо, что Генрих ушёл, ни с кем не простившись, не покаявшись. И наверняка испытывая сильную боль. Бедный Генрих. Печаль и скорбь вновь заполнили душу Патриции. Больше никогда не услышит она голос своего супруга, не заглянет в его голубые глаза, не почувствует его прикосновения. Жить с ним было трудно, порой невыносимо, но ей хотелось жить именно с ним, именно с этим мужчиной. С мужчиной, которого она любила, несмотря ни на что. И вот теперь этого мужчины не стало, и в душа опустела, осталась одна тоска. Какова станет жизнь её без Генриха? Патриция не сомневалась, что такой же пустой и тоскливой.
Останется одна радость – её сын Густав. Всё вышло так, как она мечтала. По закону, по справедливости. Густав, законный сын Генриха фон Регентропфа по праву примет титул ландграфа и займёт место на троне Регенплатца. И даже если Берхард выживет, он ничего не сможет изменить.
В это время Клос Кроненберг, выполнив данное ему поручение, вернулся в комнату ландграфа. Увидев лежащего на кровати Генриха и стоящего рядом лекаря Гойербарга, Клос испугался.
– Что случилось, гер Питер? – осторожно спросил он.
– Ландграф скончался, – просто ответил лекарь.
– Не может быть, – ахнул Клос. – Я же… вот только говорил с ним…
– Однако это правда, – вздохнул Питер. – Граф Регентропф отправился оповестить ландграфиню, а я вот остался, дабы не оставлять ландграфа одного…
Клос Кроненберг приблизился к кровати и взглянул в окаменевшее бледное лицо покойного. Несмотря на различие в социальном статусе, они с Генрихом были друзьями, большими друзьями. Верными, открытыми, помощниками, защитниками. Утратить такого друга нелегко. Это всё равно, что утратить свою правую руку.
На сердце у Клоса стало столь тяжело, будто он потерял родного брата. Мужчина прогнал навернувшуюся слезу и отвернулся. Его взгляд упал на стоявший у окна стол, на лежавший на нём свиток пергамента, на открытую чернильницу, на перо с испачканным заточенным стержнем. Генрих хотел составить письмо для короля, сказать о чём-то важном. Но успел ли? Клос подошёл к столу и развернул пергамент. В нём было всего несколько неровных строк с точками мелких клякс. Будто у пишущего человека рука не просто дрожала, а вздрагивала. Клос тихо прочёл: «Ваше величество, взываю к вашему правосудию! В моей семье произошла трагедия, отравлен мой старший сын Берхард. Он ещё жив, но жизнь его весит на волоске. Я знаю убийцу. Как ни тяжело признав…»
Письмо обрывалось, едва начавшись. Однако Клос всё понял. Он вспомнил Патрицию, уходившую в сопровождении стражи – значит, вина за отравление Берхарда лежала на ней. На ней и на Густаве. Генрих догадался об этом, возможно, даже имел доказательства, и решил, несмотря ни на что, свершить суд над супругой. Именно для этого он и писал королю Фридриху, дабы просить его быть судьёй в столь тяжком преступлении. Для того он и собрал всех гостей в рыцарской зале, дабы предупредить, что праздники окончены, и свадеб не будет. Какие уж тут свадьбы, если Берхард при смерти, а Густав…
А где же Густав? Обвинён ли он в покушении на брата? Взят ли так же под стражу? Даже если и взят, суд над ним уже не состоится. Ни над ним, ни над Патрицией. Обвинитель умер, унеся с собой и доказательства, свидетелей нет. А на одних домыслах и подозрениях суда не сотворишь.
Тяжело вздохнув, Клос скомкал пергамент и сунул за пояс. В этом доме уже столько трагедий и ненависти, что не стоило их ещё увеличивать.
Берхард вздрогнул и проснулся. Ему приснилось что-то ужасное, но что именно, он уже не помнил. Вернувшись в тишину реальности, разум немедленно выкинул из памяти страшное сновидение. Юноша открыл глаза. В его покоях стоял полумрак позднего вечера, разбавленный тусклым светом четырёх свечей. За окном раздавался шум дождя.
У кровати в кресле с опущенной головой сидел Кларк Кроненберг и, казалось, тоже дремал.
– Кларк. Кларк… – негромко позвал друга Берхард.
Кларк поднял голову:
– Ты проснулся, Берхард? Не замёрз?
– Нет. Мне скорее жарко, чем холодно.
– На улице ещё больше похолодало. Уж даже не верится, что вчера стояла жара. – Кларк покинул кресло и приблизился к другу. – Как ты себя чувствуешь?
– Всё тело ноет. Будто меня избили, – всё так же тихо пожаловался Берхард. – Я долго спал?
– Нет. Да и сон твой был беспокоен. Больше походил на бредовое состояние.
– Прошу, подай мне немного воды.
– Да, конечно.
Кларк прошёл к столу и наполнил кубок водой из кувшина.
– А где Хельга? – спросил Берхард.
– В кухне. Готовит тебе бульон и отвар. – Кларк вернулся к другу и, придерживая ему голову, помог утолить жажду. – Ты сегодня почти ничего не ел. Голоден, наверное?
Напившись, Берхард устало уронил голову обратно на подушку.
– Я не чувствую голода, – ответил юноша. – Только слабость. Мне кажется, я умру…
– Не говори так, – немедленно запретил Кларк. – Хельга уверена, что смерть отступила. И лекарь Гойербарг доволен твоим состоянием. Они не скрывают, что выздоровление будет долгим. Но оно будет…
– Где лекарь?
– У твоего отца.
– Как его здоровье?
Кларк уже знал от отца о кончине ландграфа, но также вместе с этим известием он получил приказание не сообщать о трагедии Берхарду. Впрочем, и без приказа Кларк ничего не сказал бы, прекрасно понимая, что эмоции горя лишь ухудшат и ещё больше ослабят состояние больного.
– Пока всё так же, – неопределённо ответил Кларк. – Не лучше, не хуже. За тебя переживает.
Берхард замолчал. Закрыл глаза и немного передохнул.
– Матушка не заходила? – после вновь спросил он.
– Нет. Ни она, ни Густав.
– Они, верно, ждут вести о моей кончине.
– Уверен, ты не доставишь им такого удовольствия.
– Не знаю, – с сомнением выдохнул Берхард.
– Ты должен верить в лучшее… – настаивал Кларк.
– Мне плохо, Кларк. Тело будто тлеющими углями наполнено… а голова иглами… Мысли путаются… Дышать трудно…