Поймём ли мы когда-нибудь друг друга?

Наша жизнь похожа на путешествие по горам. Каждый перевал кажется последним, но, поднявшись на него, вновь видишь встающие из дымки заснеженные обманчиво близкие вершины. Ты устал. Ты обессилен. В изнеможении ты садишься и закрываешь глаза. И, кажется, уже никогда не подняться. В такие минуты не стоит уверять себя, что есть ещё, мол, порох в пороховницах. Не стоит вскакивать и мчаться вперёд, когда дрожат колени и обливаешься потом. Лучше всего позволить себе расслабиться. Пока не станешь наливаться энергией. Пока не забрезжит впереди свет, а он забрезжит, это так же верно, как за ночью следует день. Но если вдруг, не собственными усилиями, а волею судьбы ты окажешься вознесённым на одну из вершин, помни, что эта вершина иллюзорна, она – мираж, который может исчезнуть в любую минуту. Подлинны вершины лишь те, до которых мы добираемся сами едва ли не ползком, взращивая свой дух в одолении препятствий. У всех у нас разные координаты, и лишь состоянием духа можно определить степень удалённости от подножий и степень близости к вершинам. Несовпадение внешней и внутренней биографий бывает поразительным. Драмы таят в себе возможность прозрений, возвышения ведут к духовному краху, слёзы омывают душу, как землю – дожди. Бывают в жизни периоды, кажется, наполненные событиями, но о них не можешь ничего вспомнить. Одиннадцать лет я проектировала мосты, дренажные системы, ездила в командировки, играла в теннис, принимала участие в банкетах и всё это время не жила. Только сейчас я начинаю выбираться из-под обломков, под которыми я была погребена в шестьдесят четвёртом. Расчищая завалы в своей душе, я избавляюсь от того, что мешает жить: от сентиментальности, излишнего пафоса, чрезмерных претензий к людям. И под сметённым, сокрушённым, разрушенным я неизменно нахожу тебя. Нет, ты не ангел, не кристалл Мудрости и не эталон Силы. Ты единственный не потому, что в тебе есть, а по тому, чего в тебе нет. В тебе нет фальши. Ты – подлинный. Вот магнит, который всегда меня притягивал к тебе, не давая свернуть с дороги, ведущей в эту волшебную страну.

… … …

Вечерами, когда всё замирает в нашем городке, даже не летит тополиный пух, и над землёй, напоённой запахом бузины и жасмина, поднимается круглая розовая луна, из глубины сердца восходит неизбывная грусть.

Выплеснуться бы ей через край да раствориться в спокойной тишине, но не перед кем её выплакать, некому высказать. Помутит, помутит она душу и возвращается обратно, чтобы завтра снова не давать покоя… Это чисто женская, бабья тоска – по твоим глазам, по твоим рукам, по груди, к которой можно прижаться.

… … …

Медленно, медленно выплывает откуда-то музыка, тонкая, белая на голубом фоне, как паутина в августовский день.

Сегодня я, кажется, не вымолвила ни единого словечка, и мне не тягостно, мне хорошо. Слушай, а ведь можно, наверно, прожить до ста лет и не узнать вкуса жизни, радости молчания. Каким богатым бывает молчание, как много оно может вместить – весь мир, всю нежность. Если бы ты оказался рядом, даже слово люблю было бы лишним. Я бы просто любила тебя. Я принесла бы из колодца воды – той, что ломит зубы, а вкуснее – всё-таки нет. Я смотрела бы, как ты пьёшь. А по утрам обливала бы тебя из ковша. Ты бы фыркал от удовольствия, а брызги разлетались бы во все стороны. Я встречала бы тебя с работы, грязного и усталого, снимала бы башмаки, отмывала бы тебя и укладывала спать на крахмальные простыни.

… … …

Дороги… Моя судьба, моё вдохновение. Почти постоянно я в разъездах, и это так привычно, так мило моей душе. Дороги дают мне всё – возможность побыть с тобой, пищу, воду. Здесь дивная традиция – сажать вдоль обочин фруктовые деревья. В июне-июле можно вдоволь наесться черешни и шелковицы, вишни. Чуть погодя дозревают яблоки и груши, потом молочные грецкие орехи заменяют завтрак, обед и ужин…. И в любое время года, на самой безлюдной просёлочной дороге тебя гостеприимно поджидает длинноногий колодец-журавль.

Веду записи всюду: на перекрёстках дорог, на автобусных остановках, в поле…. Взываю к тебе, не надеясь получить ответ. Словно выпускаю из рук птиц, которые никогда не возвращаются обратно…

… … …

Я ехала в село на попутной машине. Мелькали зелёные холмы, деревни с красивыми домиками и виноградниками на склонах, тянулись бескрайние поля. В кузове погромыхивали ящики. Через маленькое смотровое окно мне был виден мужчина, сидевший в кабине рядом с водителем. Он молча уставился на дорогу, выражение лица его было скучное, отрешённо-пустое. Как страшно, подумала я, одиночество дорог тому, у кого нет в жизни какого-нибудь человека, события, мечты, надежды – потаённого местечка, в котором можно зарыться, как сурок, и оттаять, отогреться, разомлеть….

… … …

В полях пахнет свежескошенной травой. Звенят кузнечики. На крутых берегах реки дремлют, доживая свой век, старые ветряные мельницы.

Опустишь реку в быстрые воды и вдруг ощутишь остро и ясно пульс и течение великого потока бытия.

… … …

Я иду по пыльной дороге. Над зелёными холмами, трепеща крыльями, заливаются жаворонки. Мне доставляет удовольствие смотреть, как над скирдой кружит аист. Как на возу, гружёном доверху свежескошенной травой, сидит, надвинув на самые глаза кепку, мужик с бронзовым от загара лицом. Сидит в спокойной вольной позе, ни о чём, может быть, не думая, а просто щурясь от солнца, поглядывает вокруг. Как через холмы шагает высоковольтная линия, ухода вдаль, где туманным силуэтом замыкают долину горы.

Вот маленький трактор катится быстро по пыльной дороге, зарываясь носом в ухабы и бодро выкарабкиваясь из них. Вот едет грузовик с картошкой. На картошке, повязанная белым платком, устроилась сухонькая сморщенная бабка в широченной юбке. Вот едет телега с навозом. Впереди на белой строганой доске сидит крепкий старик, с ним рядом – мальчишка лет восьми. Шея у мальчишки тоненькая, голова крупная, с шапкой жёлтых, как солома, волос. Старик что-то серьёзно говорит мальчугану, но тот отвернулся и смотрит в мою сторону – его одолевает любопытство, кто я такая и что я записываю. Я улыбаюсь и машу ему рукой.

Я смотрю на это всё с восторгом, но он не похож на чувства, обуревавшие меня одиннадцать лет назад. В нём есть привкус горечи зрелых лет. В юности мы всё воспринимаем, как удары судьбы, или, напротив, как её дары. Мы ещё не можем ощутить себя частичкой этой прекрасной стихии. А сейчас жгуче чувствуешь причастность ко всему этому и смотришь с такой жадностью, будто видишь горизонт, скрывшись за которым, уже не сможешь бросить на все это взгляд.

Я уже не спешу, не перешагиваю через дни. Даже сидя где-нибудь на обочине в ожидании попутного транспорта, я не нервничаю, не считаю время потерянным. Всякую минуту я живу.

Я почти не бываю в городе. И мне хорошо. Гостеприимные хозяйки. Брынза. Тёплое парное молоко. Молодая картошка со сметаной. Чёрная переспелая вишня. И воздух, который пьёшь, как целебный напиток.

Мне хотелось бы пожить среди арабов, корейцев, индусов, японцев, папуасов, болгар, разделять их заботы, участвовать в их обрядах.

Бывает славно ехать на телеге среди загорелых носатых мужиков, которые уже в годах, но крепкие ещё и любят побалагурить в промежутках между степенными мужицкими разговорами об урожае, о погоде, о том, как скверны нынешние порядки и как были хороши прошлые…. Хорошо ехать и слушать эти разговоры, не вслушиваясь в них, но сознавая, что они небезынтересны и тебе, и среди этих людей ты не чужая, не станешь раздражаться, вникая в их дела, и с удовольствием рассмеешься с ними над острой шуткой.

… … …

Второй день ветер рвёт на деревьях листья. То небо было хмурое, а теперь – какой-то выцветшей голубизны. Под ветром трава ложится, теряя свой изумрудный цвет, становясь седовато-белёсой, и в этом – своё настроение, свой мотив…

Среди всего, что было, ты, казалось бы, самая большая утрата, но разве можно утратить то, из чего рождаешься заново, чем прирастаешь каждое мгновенье? И может быть, настоящее вообще не исчезает, не растворяется, как величайший дар, как просветляющая сила.?

… … …

Любовь –окно в мир, через которое Вселенная устремляется в душу, а душа вырывается на просторы Вселенной. Совсем как когда-то мне хотелось нарисовать, они становятся равновеликими и равнозначительными – Вселенная без труда помещается в душе, а душа оказывается настолько большой, чтобы заполнить собой всё, что существует. Душа расширяется стремительно, безудержно, осваивая всё новые пространства, разрастаясь до бесконечности.

Как передать тебе всё возрастающее чувство новизны? Я как будто вышла внезапно из трюма на палубу и не могу привыкнуть к безграничности океана, продлённой безграничностью небес. Мой дом – тот же корабль, но мир стал иным. В нём недействительны законы, прежде казавшиеся мне фундаментальными, незыблемыми, вечными. Здесь нет медлительности и скорости, дали и близи, поверхности и глубины, темноты и света. Здесь нет живого и мёртвого, всё – в моём сердце.

Здесь, внутри себя, находишь ответы на все вопросы.

Странными здесь кажутся рассуждения о любви к людям, о том, каковы они, какого отношения заслуживают. Ведь если мы говорим: «о, я слишком хорошо знаю людей, доверять им было бы непростительном ошибкой», «люди злы, коварны, лживы, нет существ более жестоких» или признаём, что в целом люди не настолько уж отвратительны, а порою даже симпатичны, в рассуждениях наших заключено противопоставление: с одной стороны – я, с другой – люди. Сегодня я не могу сказать, что люблю людей – просто я чувствую себя наравне с ними частицей немного осмыслившей себя материи. Злоба, коварство, лживость и жестокость в нас обратно пропорциональны степени открытости.

Человек закрытый неполноценен, глубоко несчастен и обескровлен постоянной борьбой. Но весь драматизм, вся напряжённость его существования, то окрашенного тонами избыточного восторга, то заполненного опасениями, подозрениями и неприятием – следствие укоренившегося ощущения нетождественности себя и окружающего мира. Человек словно загнан внутрь зеркального шара, до отказа наполненного бесчисленными отражениями его собственных мыслей и представлений. С миром другого, такого же закрытого человека он соприкасается одной точкой, да и то лишь при благоприятном стечении обстоятельств. Всё остальное, чем насыщено окружающее пространство, не попадает внутрь этих шаров, отражаясь от их зеркальной поверхности. Взгляд обречён метаться по кругу внутри своего опыта, и ожидания, построенные на основе этих ограниченных суждений, неизбежно ведут к разочарованиям, к «зёрнам разлада». Даже явление Возрождения любви мужчины к женщине или женщины к мужчине, если оно мобилизует только внутренние ресурсы, – замкнутый цикл, зависящий от глубины развития личности, но всё-таки имеющий конец, равный катастрофе. Это или мирная катастрофа, когда чувство, прошедшее круг, продолжает метаться внутри него, медленно умирая безо всякой надежды на обновление, или пожизненная каторга сдерживаемой ярости отчуждения.

Первый признак того, что человек ещё не вкусил чудес свободного полёта – суета, погоня за славой, почестями, богатством, властью. Увидев совершенным благоуханный цветок, прекрасную картину иди драгоценный камень, человек немедленно тащит их в свой дом, воображая, что теперь-то он ими владеет. Он путешествует, накапливает интеллект, наблюдает звёзды. Но набитый до отказа всякой всячиной вроде честолюбия, зависти или чувства превосходства, он и Землю, и Знания, и Вселенную тщится втянуть в крохотное пространство своего мирка, не подозревая сколь жалки и ничтожны его потуги. Куда бы он ни поехал – в Сьерра-Неваду, в Гималаи или на другую планету, внутренняя тревога гонит его дальше. Его легко узнать по характерным чертам: высокомерию, апломбу, прямолинейности и безапелляционности суждений, склонности к вспышкам гнева, к радикальным реформам и фантастическим проектам, брезгливому отношению к животным и потребительскому – к природе вообще, холодному безразличию или жестокости к другим на фоне повышенного внимания к интересам собственной персоны и уверенности в своей непогрешимости. Так он идёт по жизни, расталкивая других, в синяках, непонятый и одинокий, пока кто-нибудь или что-нибудь не ударит по его западне с такой силой, что в ней появляется трещина, сквозь которую становится видна красота и необъятность мира. Человек начинает открываться.

Этот миг прозрения угадывается безошибочно по неожиданно разливающемуся в душе спокойствию – не равнодушию усталого сердца, а ровному тёплому свету – источнику великой жизненной силы и радости бытия, исходящему отовсюду и ниоткуда, изнутри и извне, пронизывающему всё от мельчайших частиц до самых далёких галактик. Я всегда верила, что этот свет существует. Я ощущала его прикосновение в золотых снах моего детства, я улавливала его во всепрощающей доброте моего ангела – мамули, я пыталась разгадать его тайну, отраженную в пленительном облике Дарьи. Оказалось, этот бездонный и неисчерпаемый океан всегда в нас и всегда рядом с нами, но он недоступен, пока мы закрыты.

Откуда же столько силы и радости в спокойствии открытого человека? Когда он, избавившись от сковывающих его границ, впускает в себя и сам заполняет собой бесконечные пространства, спадает напряжение противоборства, исчезает ощущение собственной замкнутости и одиночества. Он сказочно богат, потому что где бы он ни находился, весь мир – его; он полон любви – к кому он может испытывать злобу, если «всё» и «все» – внутри него; он уже не сгорает от неутолимой жажды, вызванной тем, что его не понимают. Он понимает! – вот что главное. Вот почему в нём столь совершенно и безукоризненно чувство меры в суждениях, действиях, мыслях, внешности, в самоощущении и самовыражении. Он общителен, но не назойлив, склонен к юмору и самоиронии, он легко проникает в суть проблем, с первого взгляда распознавая надуманность и ложность. Он кроток, но непобедим, потому что не вступает в бессмысленные сражения.

Но во всём этом есть одна заковыка: закрытого человека мне представить нетрудно, но есть ли полностью открытые люди?

Может быть, большинство из нас приоткрыты? В зависимости от того, насколько велико окно и насколько мы избавились от воинственности и страха перед миром, мы вылетаем на короткое или долгое время из своего кокона на крыльях любви, вдохновения, общения с природой и поражённые внезапным исчезновением пелены на глазах, восклицаем недоверчиво-изумлённо: Я – это мир?!

Я – это мир. Я начинаюсь здесь, простираюсь в ту бесконечность, которую не в силах охватить моё воображение, и не кончаюсь нигде. Всё, что происходит во мне – малейшее напряжение, закипающие слёзы, свет любви, боль в сердце, радость движения – всё отзывается в мире, ничто не проходит бесследно.

Мир – это я.

Танцует ли женщина на Гаити, спешит ли, спотыкаясь, к матери ребёнок, скулит ли в канаве бездомный пёс, падает ли подстреленная птица – это я. Восходит ли солнце над далёкой ажурной горной грядой – оно ласкает меня. Кто-то любят неистово и жарко – это я. Кого-то унижают, предают, втаптывают в грязь – меня.

Но если кто-то наживается на другом, отталкивает другого локтем, стреляет другому в спину, держит пари на жизнь и счастье другого, если кто-то бросает кошку в кипящую смолу – это всё тоже я!

Во мне не только свет Дарьи, поэтичность Рени, отвага Удальцова, прямолинейность Углова, мягкая уравновешенность Дика. Патологическая жадность Нонки, непроходимая тупость Кэт, злобная мрачность Гориллы, презрение к человечеству Олега Изверова тоже неотделимы от меня. Я чувствую, что когда-то, может быть, очень давно, а может, и недавно я была или могла быть именно такой.

На дальних дорогах, на земле с обособленной, отдельной, очищенной от суеты жизнью я пыталась отыскать причину человеческих страданий, причину вечной, непрекращающейся войны между людьми. Но когда мою жизнь, как тело Антона, разорвало на куски, я обнаружила, что мина была внутри меня.

Мы не знаем себя. Если в нас нет ржавчины, мы убеждены, что состоим из благородного металла, а уж если ржавчина завелась, мы во всём обвиним проклятую сырость… Мы редко вглядываемся внутрь себя, зато проявляем завидную решительность в суждениях о других. Этот – ничтожество, мразь, а тот – милейший человек. Наблюдая потом, какая странная метаморфоза происходит с «милейшим человеком», который вчера ещё был прилежным рядовым тружеником, а сегодня вдруг сделался начальником, мы искренне недоумеваем: «Чёрт знает что такое! Ещё вчера он был прост и обходителен, а сегодня проходит мимо и не узнаёт!» Мы убеждены непоколебимо, что с нами-то такого не случится никогда. Мы верим, что всё подленькое и мелочное, ползающее вокруг нас, мешающее нам жить и дышать, к нам не имеет никакого отношения.

Преступления, с которыми нам приходится сталкиваться так или иначе, мы не соотносим с кругом своей жизни – они совершаются где-то и существами другой породы. Если же с нами и случается что-то нечистое, всегда находится исчерпывающее и оправдывающее истолкование этого недоразумения в обстоятельствах. А когда факты не соответствуют нашим понятиям о корнях преступности, например, нам становится известно, что учащиеся элитарной школы, дети из вполне благополучных семой, избили до смерти свою одноклассницу, что одарённый юноша, студент, чтобы избавиться от своей жены, сконструировал хитроумное устройство, убивающее неожиданно выстрелом в лицо, что кандидат наук, торопясь скорее получишь наследство, спицей пронзил сердце своей матери, мы ссылаемся на не типичность и пожимаем плечами: кто бы мог подумать! Наверно, и сами преступники, если бы им заранее, наперёд, рассказали о том, что им предстоит совершить, были бы немало удивлены и даже оскорблены.

Допуская теоретически, что корень зла – в человеке, мы относим эту премудрость на счёт какого-то абстрактного или уж, по крайней мере, другого человека.

Рассуждая о фашизме, мы ищем в толковых словарях определения его политической сущности, но теряемся в догадках, когда речь заходит о его человеческих корнях. Между тем, как бы ни грешил социалистический реализм тяготением к чёрно-белому письму, у Александра Чаковского, например, в его «Блокаде» главари немецкого фашизма – обыкновенные люди. Вот бывший торговец шампанскими винами, «человек со смазливым лицом парижского бульвардье или содержателя одного из сомнительных заведений на Александер-платц, с фатоватой улыбкой», «необразован, ленив, но тщеславен и высокомерен», «хорошо знает, кто бог и кто ему молится…». Если не ставить перед этой характеристикой страшную в своей исторической конкретности фамилию Риббентроп, мало ли наждётся по городам и весям людей, которые слились бы с этим портретом? А этот заискивающий тон в разговоре с Молотовым – фальшивая позолота грядущего обмана, предательства, низости – разве мы не сталкиваемся с этим в нашей повседневной жизни? А милые человеческие слабости в характере самого Гитлера?!

В повести Юрия Пиляра «Люди остаются людьми» исполнительный прилежный капитан, действуя согласно инструкции, никак не соглашался дать бывшему москвичу разрешение на прописку, советуя ему ехать туда, откуда он прибыл, а прибыл тот человек из Маутхаузена. В пренебрежении к чужой жизни породнились симпатичный советский капитан и идеологи геноцида. Видимо, вирус фашизма живёт в каждом человеке, и вероятность его проявления тем выше, чем больше человек закрыт.

«У тебя, наверно, совсем другая жизнь» – написал мне недавно Реня. А я подумала: как странно! Разве может в нашей жизни измениться что-нибудь так сильно, чтобы её можно было назвать совсем другой? В моей груди бьётся то же сердце, те же темнеют на нём зарубки, и старые раны ноют в душевное ненастье… В каждом зрелом человеке все прожитые годи живут как хохломские матрёшки, которые вкладываются друг в дружку.

И всё-таки Реня угадал: во мне зародилась и формируется другая жизнь, но уже не моя, а другого, нового существа, может быть, даже и не похожего на тебя или на меня, но развивающегося довольно быстро, вследствие чего я расширяюсь в полном смысле слова – не так стремительно, как в духовном плане, но зато вполне очевидно. Постепенно я становлюсь похожа на муравья, только без талии. Удивительная вещь: я не испытываю по этому поводу никаких особых волнений, тем более что у меня нет токсикации, просто я поглощаю огромное количество яблок. Нет страха, сомнений, опасений, но нет и приподнятости, озарённости, может быть, обычных в этом состоянии. Всё представляется мне совершенно естественным, то есть настолько естественным, что ничего другого как бы и не могло быть, и эта убежденность, видимо передаётся окружающим – никто не задаёт мне дурацких вопросов, никто не бросает косых взглядов. Не говоря уже о моих родителях – ни одного нравоучения, ни одного упрёка! Я их обожаю, а они счастливы, что я не вспоминаю о чемоданах. Если и уезжаю на несколько дней, всегда возвращаюсь к воскресному пирогу.

Дальние дороги меня и не влекут. Всё главное совершается во мне – нужно только к себе прислушиваться. Когда я вечерами брожу по нашей восточной окраине, где с одной стороны – оранжевый свет окон, с другой – внизу, под крутым склоном – затихающая сумятица звуков центральной части города, над которой в розоватом сумраке висит ущербная луна, и кто-нибудь спрашивает меня, кого я жду или ищу, я отвечаю с улыбкой: себя.

С тех пор как я, покинув собственные пределы, странным образом оказалась погружённой в свою глубину, на мне словно замкнулось гигантское волшебное кольцо, силовые линии которого, проникая во все предметы и явления, высвечивают, раскрывают их суть. Как спускающаяся на город ночь обнимает, уравнивая в правах, умников и дураков, трудяг и воришек, красавцев и уродов, так и Мудрость мира, милосердная в своём бесстрастии, великая в своей всеобъемлющей реальности, отражается не только в грандиозных событиях, но и в деталях, кажущихся незначительными при поверхностном взгляде. Мне остаётся только настроиться и впитывать нахлынувший на меня поток. Сидя далеко за полночь над своими записками, я ничего не выдумываю – просто извлекаю из всего, что вижу, Знание, в котором нет провалов и противоречий, мешающих видеть связь вещей. Нет ничего, что мешало бы, раздражало, казалось бы лишним. Напротив, одно дополняет другое, подтверждая единство мира. Сложность, однако, заключается в том, что я не знаю, насколько мне удастся, используя дарованную мне возможность, расшифровать, выразить то, что я вяжу так ясно. Но какими бы беспомощными ни оказались мои попытки, я не могу не рассказать о них. К моему долгу перед Антоном, магическому влиянию моей звезды и моей любви к тебе сейчас прибавилась надежда, что человечек, которому мы дали жизнь, продолжит мои поиски.

Не думай, что для размышлений мне обязательно нужно уединение, углубленная сосредоточенность. Может быть, самое интересное и неожиданное приходит в голову в поездках – коротких командировках, связанных с изыскательскими работами под осушение, орошение, реконструкцию старых дорог и небольших мостов. В незатейливых интермедиях будней я надежу без труда ответы на многие мучившие нас вопросы – порой они лежат прямо на поверхности, как когда-то алмазы в окрестностях Кимберли. Содержание пьесок почти неизменно. Разнообразие вносят лишь погода, пейзаж и самобытность исполнителей. И выглядит всё примерно так.

Утро. Широкий двор колхозной конторы. По двору взволнованно хожу я. Мимо с безразличным видом снуют колхозники. Наконец, появляется председатель. Я бросаюсь к нему.

Я (умоляюще). – Товарищ председатель! Вы ведь вчера обещали людей?!

Председатель. – Как? Неужели их до сих пор нет? Безобразие! Иван Иваныч!

Подходит щуплый робкий человек и вопросительно смотрит на председателя.

Председатель. Почему нет рабочих?

Иван Иваныч. – Я первый раз об этом слышу. Но раз нужно, через десять минут приведу своих молодцов.

Председатель и Иван Иваныч исчезают. Я приободряюсь. Проходит часа два. Ничуть не смущённый столь явным несоответствием обещанного и исполняемого, приходит Иван Иваныч в сопровождении двух молодых людей весёлого вида.

Иван Иваныч. – Вот вам двое. Черев пару минут будут остальные.

Иван Иваныч удаляется. Молодые люди, грызя семечки, игриво на меня поглядывают.

Один из рабочих. – А может, вам двоих хватит?

Я (серьёзно). – Ну, что вы? Работа тяжёлая. Надо копать шурфы, бурить скважины ручным буром.

Рабочие (в один голос). – Как? Бурить вручную, в тo время как космические корабли…

Рабочие делают мне ручкой и решительно направляются к выходу.

Я (им вслед почти со слезами). – Мы хорошо вам заплатим.

Рабочие (приостанавливаются, на их лицах появляется интерес)

– Хорошо – это сколько?

Я. – По два сорок за метр.

Рабочие с хохотом покидают двор. Минут через сорок Иван Иваныч приводит пожилого мужчину.

Иван Иваныч. Вот вам ещё один.

Я. – Но тех двоих уже нет.

Иван Иваныч. – Вот разбойники! Не волнуйтесь! Сейчас будут.

Через некоторое время Иван Иваныч действительно возвращается с молодыми людьми. Часам к двенадцати подбирается, наконец, бригада, но нет телеги и лопат. Выясняется, что телега выехала часа полтора назад и до сих пор не преодолела расстояние в четыреста метров. Иван Иваныч лично садится в двуколку и едет выяснять обстоятельства. Вскоре подъезжает конвоируемая им телега, и дружная компания отправляется в поле. Неожиданно телега останавливается, Все рабочие направляются в переулок.

Я (в отчаянье). – Куда же вы?

Рабочие. – За лопатами.

Я сижу на телеге в унынии. Независимо от того, светит солнце, хмурится небо или накрапывает дождь, барометр настроения падает. Через полчаса из переулка доносится нестройный хор мужских голосов. Подозревая неладное, я решительно иду в направлении звуков и вижу в конце переулка огромную палатку, в которой догорает костёр свадебного пиршества. Не колеблясь, вхожу. Кроме моих работников, за столом уже почти никого нет.

Я (гневно). – Что же это такое, товарищи?!

Товарищи умильно смотрят на меня потеплевшими глазами.

Первый рабочий. – Ну, что ты, дочка, так кипятишься? Садись, выпей с нами!

Я. – Что вы такое говорите? Работать надо! Время не ждёт!

Второй рабочий. – Да, действительно нехорошо получается. Надо идти.

Второй рабочий встаёт и, держа в руках бутылку, переносит одну ногу через скамейку.

Третий рабочий. – Конечно, нехорошо (подставляет рюмку).

Второй рабочий наливает себе и соседу, выпивает и переносит через скамейку вторую ногу. Пошарив взглядом по столу, он берёт ещё две бутылки пива, суёт их в карманы и хочет направился к выходу.

Все работники (дружно). – А напоследок?

Второй рабочий возвращается. Все наливают себе по последней и выходят из палатки. Усевшись на телегу, с песнями, но без лопат, бригада направляется в поле. За лопатами поедет один из работников, пока остальные будут подкрепляться перед тяжёлой работой колбасой и пирогами со свадебного стола.

Может, всё дело в мужиках – бездельниках и алкоголиках? Так нет же! Усадьбы у них – загляденье. Дома – с мансардами, с солнечными верандами, расписными, по местному обычаю, фасадами. Хозяйственные постройки аккуратные, колодцы украшены узорами из цветного стекла. Каждый клочок земли любовно возделан, каждый куст винограда подвязан. Пока женщины в белых платочках отрабатывают обязательные «нормы» на прополке свёклы (иначе выгонят из колхоза), мужики не чуждаются никакой домашней работы. Неприятности начинаются у них за оградой личного участка. На строительстве колхозного коровника мастерок валится из рук, в спине возникает ломота, а цемент сам собой оказывается в заранее приготовленном мешке – для бетонных дорожек к бане и сараям. Если в колхозном саду перезревшие яблоки падают, укрывая землю, каждый доходчиво разъяснит, что собирать их бесполезно. Транспорта нет, а когда он появится, цех по переработке фруктов будет перегружен. На окладе нет места, да и условия для хранения неподходящие. «А яблони-то глупые!» – сказал мне однажды сторож, – «родят каждый год!» Колхозники могли бы использовать их на вино и сухофрукты, но не положено.

Принцип выше целесообразности – и это заходит так далеко, что целесообразность оказывается не ко двору.

Как-то, придя ранним утром к другой колхозной конторе, я увидела телегу с удобными сидениями и сытыми холёными лошадками, шестерых крепких трезвых мужиков и два больших термоса с горячей пищей для обеда в поле. Я ущипнула себя, чтобы удостовериться, происходит ли это наяву. Оказалось, что председатель -бывший канадский фермер, выходец из этого села. За короткое время колхоз прославился и преобразился: лучшая школа, огромный культурный центр, современная больница. Вскоре я, однако, узнала от своего отца, что председателя сняли за несоциалистические методы ведения хозяйства. Хотели посадить, но личность была слишком известная, да и пресса вступилась. Укатил наш фермер обратно в Канаду. И правильно сделал – к чему нам дурной пример? Представь себе, до чего бы дошло, если бы все мужики начали работать так, как у канадского фермера?! У меня даже мурашки по коже пробегают. В тот единственный в моей практике знаменательный день мы выполнили двухнедельную программу. Оставшееся время я вынуждена была скрываться дома – узнай начальство о таких скоростных темпах, мне и моим коллегам резко сократили бы длительность командировок и размер «полевых» выплат. Далее в связи с убыстрением процесса институт удесятерил бы объёмы работ, все поля покрылись бы сетью каналов, что приводило бы я наводнениям при любом сильном дожде, исчезли бы последние болота и лужайки, а бедные коровки грустно жевали бы пыльные лопухи вдоль заборов. В свою очередь разрастающееся министерство для освоения выделяемых сумм денег ориентировало бы нижестоящие структуры на осушение озёр, изменение русел рек, ускорение таяния ледников и искусственного подогрева Арктики. Как грибы после дождя стали бы появляться исследовательские институты, занятые доказательством исключительной важности и необходимости новых направлений работ. Заглядывать дальше я не рискую, но и не задаю себе больше вопроса, частный ли это случай.

Отец мой по-прежнему считает, что все наши неурядицы – результат «тактических ошибок партии», перегибов местных властей и недостаточной приверженности коммунистической идее. Иногда мне кажется, что это не его убеждение, а боязнь докопаться до правды, которая состоит в том, что неизбежность тотальной лжи заключена в самой коммунистической идее.

Всё начинается с мечты о рае, что в переводе на земные понятия означает общество, где хорошие люди правильно живут, постепенно искореняя всё неправильное и тем самым обеспечивая себе процветание и счастье. Здесь само определение лозунгов и задач требует чёткого разделения на чистых и нечистых, потому что всё последующее функционирование системы связано с искоренением зла.