Полоса сверхчувств и сверхнапряжений – позади. Я снова рада ходить по земле, кувыркаться в весенних искристых сугробах, глядеть, задирая голову, в бирюзу весеннего северного неба.
Меня обуяла жажда не философствовать, а жить. Ты прав, сто тысяч раз прав. Не будем торопиться. Отдадим себя во власть Времени.
Ты спросишь, что со мной случилось. И я отвечу: это он, Север. Он печалит, он и радует. Сейчас с ним происходит нечто, действующее на меня, как волшебное зелье. Голубые утра, похожие на белые ночи. Светлые ночи, напоминающие дремоту дня. Нежные, разведённые полярной лазурью и белизной перламутровые краски не то заката, не то восхода. Паруса заснеженных скал над морем. Розовые облака над дальними горами. Чудеса…
Сугробы ещё лежат, и стоит уставшему за долгий день солнцу склониться к горизонту, над тундрой начинают воровато колдовать морозцы – поспешно затягивают льдом оттаявшие озерки, покрывают снег блестящей корочкой наста, пробиваются в щели домов. Но солнце недолго дремлет за сопками – надо спешить. Сколько предстоит растопить снега и льдов, как много отдать тепла, чтобы обнажить и обогреть иззябшую за долгую полярную ночь тундру, заглянуть в каждую ложбинку, в каждое окно. Едва передохнув, с весёлой улыбкой оно вновь принимается за работу. И опять оттаивают снега. Сугробы становятся рыхлыми, проседают, истончаются. В проталинах проглядывают серенькие кочки с прошлогодней брусникой, тонкими стеблями травы, редкими ветками стланика. Проталины подсыхают и начинают источать неповторимый, будоражащий душу запах весны…
В воскресенье мы катались на лыжах. Упадёшь в сугроб, льётся на тебя из голубой опрокинутой чаши невесомое тёплое золото лучей, и не хочется вставать, и кажется, что ничего не бывает лучше, чем этот весенний день в заполярье. Придя домой, я перечитывала твоё сосногорское письмо совсем с иным чувством, чем два месяца назад. Мне так понятны теперь твои горнолыжные восторги.
А вечером мы собрались в нашем порядком подзабытом пристанище. Плясали, дурачились, слушали песни вернувшегося блудного сына Лёшки, который сбежал с «материка», не отбыв и трёх месяцев отпуска вместо положенных шести.
В посёлке свирепствует вирус любви. Людмила Меньшикова вышла-таки замуж за Брезгунова, который держит теперь грудь колесом и носит туфли на каблуках, чтобы казаться выше ростом. Агнесса, красневшая прежде от одних разговоров о любви, крутит напропалую роман, как ты думаешь, с кем? С самим ловеласом Удальцовым и поразительно, он ведёт себя, как рыцарь, забыв о многочисленных «девочках». Реня разразился книжкой «Полуостров любви». Одним словом, эпидемия.
А у геологов глаза блестят оттого, что скоро – поле. Все лихорадочно готовятся к заброске первых грузов. Готовится и наша партия. Мои непосредственные начальники немного смущают меня. У Лёвы уже сейчас прорезаются диктаторские наклонности. Он не терпит возражений, и сделал мне выговор за то, что я называю его по имени.
– Зовут меня Лев Евгеньевич, запомните это, пожалуйста, – сказал он очень строго.
Но что я могу поделать, если язык сам выговаривает: Лёва.
Геолог Стас производит впечатление немого. Я ещё не слышала его голоса. Он высокий, худой, болезненно бледный. Часто дымит в коридоре с ребятами, но всегда молчит.
До вылета меньше месяца. Когда уезжаете вы? Почему ты не писал об этом? Не забудь сообщить мне твой полевой адрес. Обязательно напиши мне до нашей заброски. Жду. Обнимаю тебя.
Твоя.
_ _ _
17.05.1964 года
Дана
пос. Дальний
Почему ты молчишь?
Это так непривычно, непонятно и тревожно. Думаю только об этом. Стас и ещё один наш кадр – промывальщик Костя уже в поле. Вместе с рабочими они готовят базу. Каюр Яша, который помогал здесь с оформлением последних грузов, вылетел тоже.
Мы остались здесь втроём – Лёва, я и Саша Изверов – один из приехавших в экспедицию на практику столичных студентов. Фамилия Изверов вызвала во мне вначале очень острую неприязненную реакцию, что мгновенно отразилось на отношении к ничего не подозревавшему Сашке. Как потом он мне признался, я была похожа на фугаску, которая фырчит и готова вот-вот взорваться. Но свою неправоту я осознала довольно быстро. Сашка – действительно родственник Олега, и внешне чем-то похожи – оба рослые, светловолосые, высоколобые, в обоих чувствуется порода. Но в Сашке нет и тени той спеси и того желания покуражиться над другими, которые хоть и прикрыты благовоспитанностью, но всё же обозначаются в натуре Олега очень явственно. Сашка приветлив, улыбчив, общителен. Как все студенты, немножко шалопай. Знает сто тысяч рецептов, как отлынивать от работы и при этом создавать полное впечатление страшной занятости и крайней заинтересованности в деле. В его походке, манере говорить, в его фирменных джинсах с бахромой и бесчисленными заклёпками, вылинявшей рубахе и сдвинутой набок широкополой шляпе смешано пижонство и призрение к шику, подтянутость и небрежность, серьёзность и легкомыслие, и совершенно невозможно понять, чего же в нём больше, потому что в каждый данный момент он каким-то сверхчутьём находит нужное соотношение. С ним легко, он не относится к пожирателям энергетического типа своего родственничка. Можно только радоваться явлению этого симпатичного разгильдяя на фоне бессловесного Стаса и зануды Лёвы.
Нам выдали личное снаряжение – болотные сапоги, штормовки, накомарники, куколи, оружие. В куколях, говорят, можно спать на снегу. Из своей мелкокалиберки по ржавым банкам я уже стреляла. Сашка сказал, что из меня может получиться снайпер. Если потренироваться лет десять, добавил он через некоторое время. Это у него такая привычка. Спросишь его:
– Ну, как?
– Ничего, – говорит, а через несколько секунд добавляет, – хорошего.
Нас мучают в посёлке из-за того, что перегружена авиация. Но это даже хорошо, потому что должно же, наконец, прийти от тебя письмо!
Эгей! Где ты? Отзовись!
_ _ _
27.05.1964 года
Дана
Поле. База.
Вот мы и в долине реки Каменушки – притока Быстрой.
Два часа неимоверного грохота в вертолёте – и тишина… немыслимая. К которой невозможно привыкнуть. Ступаю осторожно, говорю негромко и бесконечно прислушиваюсь к нежным, легко падающим в синюю бездну неба живым звукам, просачивающимся сквозь эту тишину, как капель сквозь весенние подтаявшие снега. Шуршат, задевая берег, и позванивают, касаясь друг друга, стремительно несущиеся по реке голубые льдины. Шелестят крыльями чайки. О чём-то переговариваются пробирающиеся под сугробами ручейки. Гортанными криками приветствует Север возвращающиеся с юга стаи птиц…. Мне так понятна их радость, их любовь к этой земле.
Вот Лёва забеспокоился – увидел, что я бездельничаю. Наверное, придётся писать тебе урывками, когда удастся выкроить время. Лёва – очень суровый начальник. Не успели мы оглядеться как следует, как он собрал нас и сказал речь. Речь вождя. Работать, сказал он, от зари до зари. Соблюдать железную дисциплину. Беспрекословно подчиняться приказам начальства. И называть его только по имени и отчеству. Странное дело, чем упорнее он старается внушить это несложное правило, тем становится труднее осуществлять. Каждый старается найти лазейку. Стас предпочитает опускать обращение совсем, вместо этого коротко мычит. Костя выбрал дипломатическое среднее между Львом Евгеньевичем и Лёвой – Евгентьич. Если Лёва краснеет и пытается возражать, Костя предупреждает взрыв успокоительной микстурой:
– Это же для краткости. Исключительно ради экономии времени.
Сашка действует по обстоятельствам. Если ему нужна благосклонность начальства, он, не скупясь на тёплые интонации, уважительно и серьёзно произносит полное имя. Когда он чувствует свою независимость или хочет «побалдеть», то говорит Лёва или даже Лёвчик. А когда Лёва – бывает и такое – нуждается в поддержке, Сашка напускает на себя ту загадочность, из которой невозможно понять, какой оттенок он вложил в своё обращение. Одним словом, артист.
Яша почему-то говорит: товарищ директор! А рабочие – гражданин начальник.
Наша база – настоящий город: четыре больших утеплённых палатки на каркасах, тропинки между ними, «кафе» под открытым небом – низенький стол, стульчики из корявых веток стланика, самодельная печка.
Всё. Терпению Лёвы пришёл конец.
… … …
03.06.1964 года
Ура-а-а! Ты нашёлся! Есть телеграмма. Значит, скоро будет письмо.
… … …
05.06.1964 года
Что за диво – снега ещё не стаяли, а такая стоит теплынь. Всё вокруг бело-зелёно-голубое. Воздух – осязаем. Он мерцает, дрожит, переливается, согревающими струями прикасается к телу. Я хожу в рубашке с короткими рукавами. Ребята разделись до пояса. Сашка демонстрирует свою осетинскую талию и атлетические плечи.
– Красив бродяга! – заметил Лёва. – Ни дать, ни взять – кинозвезда!
Сашка с удовольствием позирует, и я наснимала его фотоаппаратом целую плёнку. Меня Сашка фотографировал тоже. Эти кадры должны произвести на тебя впечатление. Болотные сапожищи с ботфортами, на поясе – патронташ и нож в кожаном чехле. Винтовка через плечо и шляпа с вуалью (накомарник) завершают мой портрет. Накомарники – пока для фасона. Сейчас только одинокие деликатные комарики зудят и покусывают слегка, без особого аппетита. Но Лёва многозначительно улыбается, обещая, что скоро грянет мошка.
Ходить в маршруты пока ещё мешает снег. Но там, где можно, мы уже «прочёсываем» местность.
…. … …
06.06.1964 года
База
Ох, уж этот Лёва! Вида праздных людей он не выносит совершенно – это у него пунктик. Стоит ему увидеть человека, глядящего на бесконечные караваны птиц, как он тут же находит абсолютно неотложное дело. По-видимому, это неотъемлемое и бесценное качество начальника, но иногда мне хочется усадить Лёву на одну из проплывающих льдин, чтобы она унесла его далёко-далёко. Сашка – человек более гибкий и приземлённый, он не тратит нервную энергию на неосуществимые замыслы и проекты. Когда Лёва переходит все границы, Сашка задаёт ему вопрос. Тон его так торжественен и серьёзен, что заподозрить его в подвохе невозможно. Лёва расцветает и садится поудобнее. Его хлебом не корми, только дай возможность поучить других уму-разуму. А Сашка подмигивает: отдыхайте!
… … …
07.06.1964 года
База.
Ещё должно быть несколько рейсов вертолёта. Письмо отправлю с последним. Может быть, что-то будет от тебя. Сегодня Яша вылетел за лошадками. С ними должны прибыть и щурфовщики.
Таяние снега завершается. Делаем радиальные маршруты. Пока самостоятельных маршрутов Лёва мне и Сашке не доверяет (почему-то он нас с ним ставит на одну доску), и мы проходим стажировку у него и Стаса.
С появлением лошадок двинемся на север и запад. Дятловский лист останется южнее. Надо будет постараться зарезервировать для него хотя бы несколько дней. Сейчас Лёва об этом и слышать не хочет, да и я ещё не готова к такой серьёзной работе.
Пейзаж меняется на глазах. Всё течёт, журчит, булькает. Вода уносит всё, что связано с зимой, давая дорогу неудержимо наступающему лету.
… … …
09.06.1964 года
База
Лёве захотелось свеженинки, и он снизошёл до того, что пожертвовал пару часов на охоту. Птиц здесь великое множество, особенно уток, гусей, куропаток, и Лёву это летающее мясо дразнило и выводило из себя.
Мы договорились не уходить далеко от лагеря и разбрелись в разные стороны. Со своей мелкашечкой я пошла вверх по реке. Как говорится, долго ли, коротко ли, набрела я на полянку среди стланника. На полянке – петушок, красивый – как жар-птица. Я остановилась и смотрю на него – любуюсь. Он тоже смотрит, с места не двигается. Подошла я поближе. Петушок надулся и стал что-то роптать сердито, распустив крылья и прижав к земле хвост. Расстояние между нами – метров семь, не больше. Расстреливай в упор! Я ещё приблизилась, винтовку подняла, а самой интересно: что же он будет делать дальше? Беги же, лети, глупая птица! – думала я. И он побежал… Прямо на меня. Громко крича и хлопая крыльями.
Я опустила винтовку.
– Прости, пожалуйста, – сказала я петушку. – Я глупо пошутила.
Он сделал ещё несколько выпадов мне вслед, а потом принялся мерно расхаживать по поляне – точь в точь как часовой на своём посту.
Когда я пришла в лагерь, Лёва уже разделывал такого петушка.
– Учись! – сказал он мне.
… … …
12.06.1964 года
Привезли лошадок. Среди них – даже одна мама с жеребёнком. Они пощипывают первую траву, которая лезет из-под земли, как в фильме ускоренной съёмки, и едва успевают отмахиваться от первой мошкары, жаждущей крови.
… … …
13.06.1964 года
С последним рейсом прибыла почта. От тебя письмо! Я даже не успела его вскрыть. Лётчик ждет. Я люблю тебя. Пока.
_ _ _
07.06.1964 года
Михаил
Забайкалье
Базовый лагерь
Здравствуй, Данусь!
Я ограничился бы этим обращением, если бы был уверен, что ты прочтёшь в нём всё, с чем я уходил и с чем возвращаюсь.
Знаю, я доставил тебе своим молчанием немало неприятных минут. Но я не чувствую своей вины. То, что я всё-таки расскажу тебе, – не оправдательное слово, а попытка объясниться.
Случилось со мной то, чего следовало ожидать. Дух не может быть безмятежным столь долгий срок. Пожалуй, ещё перед Новым годом на горизонте появились первые облака. Я старался не смотреть в их сторону, отпугивал их увещеваниями, криками «ура», и как-то их проносило. Но всё-таки хандра взяла меня за горло. Я ощутил на себе её тяжёлую лапу уже, когда писал своё предыдущее письмо. Но тогда я не сдался. Может быть, мне помогло выстоять ожидание твоего ответа. Сам не знаю, что я хотел от тебя услышать, каких ждал слов, но ждал с мучительным нетерпением. Это было жестоко по отношению к тебе, но понял я это позже. Не было у меня права не только требовать, а даже надеяться, что ты дашь мне так много. Я сам удлинил себе путь возвращения к тебе.
Отвечать на твоё письмо о волшебном зелье весны я просто не мог.
Не думай, что я не сопротивлялся. Я испробовал все известные мне средства. Водку. Работу до одури. Шаляпина. Он выручал меня не раз. Особенно его «Молитвы» Эта могучая, исполненная живой страсти музыка возвращала мне чувство мира и покоя. Но в этот раз по каким-то коварным законам получилось всё наоборот. Я вдруг увидел и услышал ту глубину, из которой рождалась эта музыка – извечную правду трагической несовместимости жизни и мечты. Дух сомнения проснулся во мне, и остановить его работу я уже был не в силах. Не в тебе я, Данусь, сомневался. В себе. В том, что из бесформенной и разнородной массы, которую я собой представляю, можно высечь кристалл, который называют счастьем. Хуже всего было то, что я не любил тебя всё это время. Не то, чтобы меня мучила совесть, а просто было непривычно, неприятно, как-то дико. Я не знал, чем это кончится. Но у меня хватило благоразумия набраться терпения и ждать. Тут как раз подоспел вылет в поле. Белов оставался на время в городе, и львиная доля забот легла на мои плечи. Надо ли объяснять, как я был рад этому обстоятельству? С похожим на цыгана аспирантом нашей кафедры Робом и шофёром Васей мы составили довольно дружное работящее трио. Роб, в полном противоречии с конституционными свойствами своей флегматичной натуры, работоспособен, как вол, здоров настолько, что им можно забивать сваи. Внешне постный и равнодушный ко всему, он на самом деле всё видит, всё примечает, всё понимает. Но чему я по-настоящему завидую – его способности мгновенно расслабляться. Во всех промежуточных ситуациях, не требующих активных действий, он расслабляется до того, что мускулы становятся мягкими как воск, но мозг при этом не дремлет. Белов не зря доверяет ему документы и большие суммы денег. Василий – каналья и балабол. Водитель, правда, первоклассный. Любит пофилософствовать: «Из молекулярной химии известно, что человек к человеку притягивается. Оно понятно и естественно – всеобщий закон электромагнитной индукции». Индукция действует – я сам убедился. Васю притягивает к стюардессам, буфетчицам, колхозницам и всем прочим лицам женского пола, коих я не могу перечислить ввиду нехватки бумаги и времени. Это, впрочем, не мешает ему посылать ползунки и детские костюмчики в Славгород, где он оставил жену с тремя ребятишками.
В Забайкальском управлении мы пробыли всего два дня. И с места в карьер – за работу. Я знал, что в этом водовороте слюни пускать некогда, и рвался в него. О тебе я нарочно старался не думать. Втайне уже сладостно предчувствуя, что ты всё равно вернешься, я не торопил тебя, даже не звал. И вот ты вернулась, Данусь. Это было как пробуждение от сна, как возвращение в родные места. Это был праздник праздников. Я почувствовал, как из глубины души поднимается что-то тёплое и до боли знакомое. Как я жалел, что далеко Великоградские проспекты, где на каждом углу можно тяпнуть стаканчик недурственного винца. Я очень боялся, что ты исчезнешь, поэтому только через несколько дней дал телеграмму. И вот теперь, убедившись, что жизнь продолжается, пишу тебе письмо. Хочу сказать, Данусь, одну вещь. Запомни её хорошенько. Если когда-нибудь случится так, что я скажу тебе; устал, разлюбил – не верь! Знай: на всю жизнь я твой. Всё, что есть во мне – дурное и хорошее – я отдал тебе.
В отлива час не верь измене моря -
Оно к земле воротится, любя.
Алексей Толстой
Что бы ни случилось, жди!
… … …
8.06. 1964 года
Забайкалье.
Лагерь мы поставили на берегу ключика. По его берегам – кустарник, есть несколько деревьев. А вокруг – голым-голо. Степь. Сопки, покрытые щебнем.
Взяли повариху. Шаньги печёт знатные. Имеет отпрыска, в котором каждый из нас, в меру своих педагогических талантов, пытается воспитать все те прекрасные качества, которых недостает нам самим.
Работаем без передышки. Солнце жарит немилосердно. К полудню перед глазами начинают прыгать черти, земля норовит уйти из-под ног, а в голове стучат молоточки и ворочаются жернова. Более или менее сносно чувствуешь себя лишь на рассвете, пока солнце не принялось ещё жарить во все лопатки. Если бы ты увидела меня, ты бы надорвала животик от смеха. Островерхий монголоидный череп выбрит (борьба с возможным облысением), борода, с которой я связываю столь радужные надежды, пока представляет собой жалкие клочья, кожа на лице облазит от ожогов. Моё появление в населённых пунктах неизменно вызывает фурор. В лучшем случае, явно из желания польстить, меня называют Фиделем Кастро, в худшем спрашивают, из какой колонии я сбежал. Но к осени я всё равно достигну необходимой для покорения женщин кондиции. В истории известен пример с гадким утёнком.
Что касается каверзных вопросов, Данусь, то если посмотреть на них в упор, приходится признать, что жизнь такова, какова она есть, какие бы объяснения мы ей ни находили. И другого выхода, как отдаться ей, у нас нет. Будем жить, Данусь!
Я вышел на финишную прямую. Остаётся сто дней.
_ _ _
15.06.1964 года
Дана
Поле, база
Здравствуй!
Всё же не зря я высмотрела в тебе светлое начало. Пробивается оно в тебе неистребимо. И это не я к тебе возвращаюсь. Ты сам возвращается к себе. А мне возвращаешь радость.
Что в жизни моей что-то случилось, коллеги мои заприметили сразу.
– Уж больно ты сияешь вся – глазам больно, – высказался Лёва, хитро улыбаясь при этом.
Считая себя проницательным не менее комиссара Мегрэ или Шерлока Холмса, Лёва все мои радости и огорчения связывает с объектом, находящимся в поле зрения – Сашкой. Он зорко и ревниво следит за тем, как Сашка наклеивает на мои образцы этикетки, ремонтирует мне башмаки и носит в палатку чай. При этом Лёве невдомёк, что причина столь неумеренного внимания ко мне со стороны Сашки, скорее всего, кроется как раз в занудном характере самого Лёвы и желчной раздражительности Стаса, у которого обострилась язва из-за собственной безалаберности – он курит натощак, или выпивает банку сгущёнки без чая, или не берёт ничего с собой в маршрут. Несмотря на ехидные замечания и многозначительные ухмылки «трёх старпёров» (так за глаза Сашка окрестил Лёву, Стаса и Костю) и, невзирая на мои запреты, Сашка каждое утро приносит к моей палатке цветы. Я бы, может, и подумала, что он влюбился, но это началось чуть ли не с первого дня в поле, а в посёлке я ничего такого за ним не замечала. К заслугам Сашки следует отнести и то, что он защищает меня от нападок начальства.
В одном из моих первых самостоятельных маршрутов я описала дайку гипербазитов – скрупулёзно замерила элементы залегания, описала характер контактовых изменений и даже порфировую структуру. Гипербазиты здесь редкость, Лёва пошёл проверить, и что ты думаешь? Нашёл в моей «дайке» фауну. Это был, наверно, самый весёлый или один из самых весёлых дней в его жизни. Он всё время усмехался в бороду, восхищенно крутил головой, ещё и ещё раз с хохотом рассказывал каждому историю своей находки. Больше всего ему нравилась его собственная шутка насчет того, что я не видела фауну потому, что сидела на ней. Я долго отшучивалась, потом не выдержала и разревелась. Сашка пошёл к Лёве с актом возмездия. Он взял из его рук пресловутую раковину, долго и внимательно изучал её, потом изрёк многозначительно:
– Так это же не фауна.
– Как не фауна? – изумился Лёва.
– Это оплавленные обломки из тела гипербазитов, – невозмутимо и с достоинством трактовал Сашка, глядя на Лёву своими ясными, без следа лукавства глазами. – Я таких сколько угодно видел в нашем факультетском музее. И в поле встречал. Действительно, некоторые из них напоминают фауну, нас ещё на кафедре предупреждали, чтобы мы не впадали в такую ошибку.
Фауна была стопроцентной, моя оплошность – очевидной, но Стас тоже весело взглянул на Лёву и, пробормотав «вот тебе, бабушка и юрьев день», ушел в свою палатку. Костя, не подозревающий о подвохе, разглядывал образец с неподдельным изумлением:
– Надо же!
Лёва сначала растерянно улыбался, потом побелел, потом покраснел, потом закричал фальцетом:
– Вы что, издеваетесь надо мной?
Он подносил фауну к носу Сашки, указывал на веером расходящиеся рёбра, на великолепно отпечатавшуюся в камне замковую часть моллюска и, задыхаясь, доказывал, что он не осёл.
В конце представления, видимо, сочтя, что Лёва свою меру наказания получил, Сашка ещё раз внимательно посмотрел на раковину и сказал совершенно чистосердечно:
– А может, я и ошибаюсь.
Лёва, мне кажется, ещё не остыл до сей поры, но надо мной измываться остерегается.
– Я так рассчитывал, – признался мне Сашка, – что Лёва меня выгонит, и я буду ходить в маршруты с тобой.
Но Лёва расставаться с Сашкой не собирается. Может, считает, что Сашка всё-таки лучше Лёни, который сопровождает в маршрутах меня.
Лёня – бывший московский вор, выпускник «Колымской академии». Когда он устраивался на работу, руки его тряслись так, что он не мог расписаться на документах. Принятый в поле сухой закон Лёня воспринял как личную трагедию. В первые дни с ним невозможно было разговаривать. Он бросался на всех как зверь. Сейчас понемножку отходит, но иногда словно срывается с цепи. А как он скорбел, когда Лёве с вертолётом пришла посылка, в которой оказались две пустых бутылки из-под коньяка. В записке от жены были слова: «Передаю гостинцы с надёжным человеком». Все смеялись, а Лёня грозился разыскать «надёжного человека» и переломать ему кости. Теперь каждое утро Лёня начинает с фразы: «таких подлецов надо расстреливать на месте без суда и следствия.»
К перепадам в настроении Лёни я привыкла. То у него душа нараспашку, то замкнётся в себе – слова из него не выудишь, то бурчит целыми днями, как баба Яга. Когда он в хорошем настроении, я окружена заботой и вниманием – на привале «накрыт стол», заварен душистый чай из листьев чёрной смородины, каких-то травок и кореньев.
– Попьём чайку, поищемся, – приговаривает он.
После трапезы он ещё больше смягчается и начинает рассказывать разные истории из своей многострадальной жизни. О «щипачах» – низшей воровской касте; о ворах-рыцарях защитниках интересов трудового народа, благородных, восстанавливающих социальную справедливость в обществе путём изъятия награбленных денег, всегда выручающих друг друга; о жене – «хорошая баба была, ей-ей, жаль, не дождалась, за дружка выскочила»; о своей семье – «мать рожала, как кошка, и всё от разных отцов, меня ненавидела – наверно, был лишний, тринадцатый, в последний раз был в отпуску, выпить со мной не захотела…» Слушаю я Лёню и проникаюсь сочувствием к его горемычной жизни. Одно меня в нём смущает: как увидит какую-нибудь живность – сразу за карабин. Слава богу, всё время промахивается – руки ещё подводят.
Однажды после обеденного чаепития сидели мы в лощине. Я просматривала записи, Лёня ворожил над потухающим костром. Мне показалось вдруг, что кто-то смотрит на меня. Я подняла от журнала глаза, и встретилась взглядом… с огромным бурым медведем. Неподвижно, вполоборота, повернув в нашу сторону свою умную морду, он стоял в пяти-шести метрах от нас на другой стороне лощины. Взгляд у него был изучающий и немного удивлённый – что, мол, за странные существа появились в моих владениях? С минуту мы смотрели друг другу в глаза. Медведь не менял позу и казалось, не собирался уходить.
И тут его увидел Лёня, Какая гамма чувств запечатлелась на его лице! Можно только пожалеть, что рядом не было мсьё Анатоля с его искусной камерой. Однако всего несколько мгновений понадобилось Лёне, чтобы прийти в себя и схватиться за карабин. Заметив, что мы всполошились, медведь повернулся и побежал. Не суетливо, не в панике, а так, подальше от греха, чтобы с нами не связываться. Только что этот громила казался таким неповоротливым и вдруг его как будто подменили. Как он красиво бежал! Земля гудела от его мощных прыжков галопом. Пока мой Лёня возился с карабином, мишка уже был далеко. Леня всё-таки выстрелил. Осечка. Лёня сплюнул, завуалировано выматерился и бросил в сердцах карабин. А я от души порадовалась за мишку.
Костёр Лёня разжигает великолепно – одной спичкой в любую погоду. Он точно рассчитывает направление ветра, выбирает самое удобное место. За теми, кто пытается ему подражать, наблюдает с лёгким презрением. В тайны своего искусства никого не посвящает, ограничиваясь ничего не значащими фразами, вроде:
– А чё тут хитрого? Берёшь спичку и поджигаешь.
Превзойти Лёню не удаётся никому, и он официально получил титул бога огня. Свою роль он исполняет с рвением. Отбирает и сортирует дрова, следит за пламенем, дежурит у костра, пока все не разойдутся.
Вот и сейчас он восседает на своём пеньке и ворошит палочкой угли, принимая участие в вечерней беседе, ставшей своего рода ритуалом.
– Древние люди умнее были, – говорит Каюр Яша.
– Таких, как ты, – конечно, – беззлобно откликается Лёня.
– А ты про окаменелых космонавтов слыхал? – пропуская мимо ушей слова Лёни, спрашивает Яша.
– Нет, – признается Лёня. – Я только про мамонтов слыхал. Но это всё враки. Не было тут никаких мамонтов. По тундре сколь ни ходи, для одного слона, не то, что мамонта, жратвы не наберёшь. И про космонавтов – враки.
– Ну, и рассуждения, – замечает промывальщик Костя, – Уши вянут. Тундры здесь раньше не было, к вашему сведению. Здесь росли деревья, как
в Африке. И мамонты питались деревьями.
– И что, все деревья сожрали? – удивляется Лёня.
Костя вздыхает и с досадой машет рукой – дескать, что вам дуракам, толковать? Но роль просветителя льстит его самолюбию, и он меняет гнев на милость.
– Леса уничтожило оледенение, – поучительно говорит он.
– Ишь, грамотный, – почему-то неодобрительно говорит Яша. – Зачем в промывальщики пошёл?
– Потому и пошёл, что грамотный. Научусь мыть – в старатели подамся. Разбогатею.
– Зачем богатеть? – наивно спрашивает Яша.
Отвечать на такие глупые вопросы у Кости уже не хватает терпения, хоть к объяснениям у него страсть. Он всегда все растолковывает: почему птицы летают, а лягушки квакают, почему трава зелёная, а небо голубое, почему у него третьи сутки не работает кишечник…
– Как интересно, – говорит в таких случаях Сашка. – Я весь горю от нетерпения – что же было с вашим кишечником дальше?
Сейчас Сашка сидит молчит и мрачно посматривает на мою палатку, обидевшись, что я не согласилась посидеть с ним у костра перед расставанием на несколько дней.
… … …
24.06.1964 года
Поле
База
Вернулись – и не узнали нашу стоянку. Она буквально утонула в зелени. Река чистая, синяя. От снега не осталось и следа. Птицы щебечут – заливаются.
Устали мы! Не столько от работы, сколько от мошки. Вот настоящие хищники Севера. Как мы всё это выносим, сама не понимаю. Жарища – дышать нечем. Ноги изнывают в резиновых сапогах – тундра никогда не просыхает. За спиной килограммов десять груза, да ещё винтовка, да ещё молоток и полевая сумка, а вокруг – миллионы ненасытных неотступных кровопийц, которые беззвучно и настырно лезут за воротник, за манжеты, в глаза, в нос, в рот, не оставляя тебя в покое ни на секунду. Единственное спасение – ветер. Но он как будто умер или истратил свою энергию зимой. Мы пытались работать ночью, ведь совсем светло. Но днём невозможно спать – палатки раскаляются, а расстегнуть положок не даёт всё та же вездесущая мошка. Особенно досажает она лошадям. Они смотрят на нас затравленно и жалобно, словно взывая о помощи, и я тайком от Лёвы смазываю их репудином, количество которого почему-то рассчитано только на людей. Совесть моя при этом чиста, потому что Стас мазутой не пользуется – мошка его не трогает- факт поразительный, требующий научных объяснений.
Здесь от реки веет ветерком, и мы вздохнули с облегчением.
Знаешь, удивительное чувство я испытала, увидев издали знакомые контуры палаток, голубой дым и фигурки снующих на обжитом пятачке людей. Тёплая волна омыла моё сердце – как при возвращении домой. Для нас сварен традиционный компот, уже настоявшийся и остуженный в речке. Саша и Яша готовят баньку. Делается это просто: разжигается большущий костёр, в котором раскаляются камни. Потом костёр разбрасывают, а над камнями ставят палатку – и парилка готова.
Говорят; завтра должен быть вертолёт. Значит я отправлю своё послание.
Люблю. Твоя.
_ _ _
09.07.1964 года
Михаил
Забайкалье,
базовый лагерь.
Данусь!
Впервые в жизни я стал предметом всеобщей зависти. Толстых писем здесь не получает никто. Жаль, что я не могу ответить тем же. Бытие наше просто и размерено. Я заключил перемирие с жизнью. Мы не терзаем друг друга, Я прощаю ей мелкие пинки, она не относится всерьёз к моим изменам.
Нельзя сказать, что Сашины букеты оставляют меня равнодушным, но одного взгляда на календарь достаточно, чтобы прийти в равновесие.
Службишка моя меня вполне устраивает. Вначале была небольшая заминка и паника. Закартированные Беловым штоки давали, вопреки всякой логике, отрицательную аномалию. Я многократно проверял расчёты и показания приборов – тела штоков оконтуриваются прекрасно, но картина противоположна ожидаемой. Одним словом, мы побуксовали – работали до изнеможения, а с места не двигались. Всё прояснилось с приездом шефа. Реагировал он бурно и неоднозначно. Вначале обнимал нас (ах вы, шурики, орёлики, мазурики), потом материл, (время идёт, а вы толчётесь на одном месте), потом бил себя по лбу (раздери меня леший на четыре части). Он забыл предупредить нас, что глубинные разломы могут заглушить положительный фон штоков. Уяснив, что всё в порядке, мы воспрянули духом и теперь стремительно двигаемся вперёд. Обнаружили несколько кварц-волъфрамитовых жил. Я припрятал для тебя друзу чистейшего горного хрусталя.