Вот и приговор есть и срок, и место дальнейшего пребывания осужденного. Едва ли можно сказать, что мучения кончились, скорее они только начинаются.
Чего стоит тюремная утренняя оправка. Еще при подъеме надзиратель сделал важное объявление: он назначил того, кому сегодня из вашей камеры доверено и поручено нести парашу. (В тюрьмах самобытных, серых, заключенные имеют столько свободы слова и самоуправления, чтобы решить этот вопрос самим. Но в Главной политической тюрьме такое событие не может быть доверено стихии.) И вот скоро вы выстраиваетесь гуськом, руки назад, а впереди ответственный парашеносец несет перед грудью восьмилитровый жестяной бачок под крышкой. Там, у цели, вас снова запирают, но перед тем вручают столько листиков величиной чуть больше спичечной коробки, сколько вас есть. (На Лубянке это не интересно: листики белые. А есть такие завлекательные тюрьмы, где дают обрывки книжной печати- и что это за чтение! Угадать- откуда, прочесть с двух сторон, усвоить содержание, оценить стиль- при обрезанных-то словах его и оценишь!– поменяться с товарищами. Где дадут обрезки из когда-то передовой энциклопедии «Гранат», а то и, страшно сказать, из классиков, да не художественной совсем… Посещение уборной становится актом познания.)
Но смеха мало. Эта- та грубая потребность, о которой в литературе не принято упоминать (хотя и здесь сказано с бессмертной легкостью: «Блажен, кто рано поутру…»). В этом как будто естественном начале тюремного дня уже расставлен капкан для арестанта на целый день- и капкан для духа его, вот что обидно. При тюремной неподвижности и скудости еды, после немощного забытья, вы никак еще не способны рассчитаться с природой по подъему. И вот вас быстро возвращают и запирают – до шести вечера (а в некоторых тюрьмах – и до следующего утра.) Теперь вы будете волноваться от подхода дневного допросного времени, и от событий дня, и нагружаться пайкой, водой и баландой, но никто уже не выпустит вас в это славное помещение, легкий доступ в которое не способны оценить вольняшки. Изнурительная пошлая потребность способна возникать у вас вскоре после утренней оправки и потом терзать вас весь день, пригнетать, лишать свободы разговора, чтения, мысли и даже поглощения еды.
Как родился лубянский да и вообще всякий тюремный распорядок- рассчитанное ли это зверство или само так получилось. Подъем- это, конечно, по злостному расчету, а другое многое сперва сложилось вполне механически (как и многие зверства нашей общей жизни), а потом сверху признано полезным и одобрено. Меняются смены в восемь утра и вечера, так удобней всего выводить на оправку в конце смены (а среди дня поодиночке выпускать- лишние заботы и предосторожности, за это не платят).
За оправкой следует прием пищи, не менее зрелищный. В коридоре новое движение: дармоед в сером халате- здоровенный парень, а не на фронте, принес на подносе пять паек и десять кусков сахара. Наседка суетится вокруг них. Хотя сейчас неизбежно будет все разыгрываться- имеет значение и горбушка, и число довесков, и отлеглость корки от мякиша, все пусть решает судьба- но наседка хоть подержит все и оставит налет хлебных и сахарных молекул на ладонях.
Эти четыреста пятьдесят граммов невзошедшего сырого хлеба, с болотной влажностью мякиша, наполовину из картофеля – наш костыль и гвоздевое событие дня. Начинается жизнь! Начинается день, вот когда начинается! У каждого тьма проблем: правильно ли он распорядился с пайкой вчера? Резать ли ее ниточкой? Или жадно ломать? Или отщипывать потихоньку? Ждать ли чая или навалиться теперь? Оставлять ли на ужин или только на обед? И по сколько?
Снова движение в коридоре- чай разносят. Новый детина в сером халате с ведрами. Ему выставляют свой чайник в коридор, и он из ведра без носика льет – в чайник и мимо, на дорожку. А весь коридор наблещен, как в гостинице первого разряда.
Затем следуют проверки, полоса допросных вызовов. Прогулка всего двадцать минут.
Из тюрем переместимся в лагеря.
Концентрационные лагеря, хотя и классовые, были признаны недостаточно строгими. Уже в 1921 году были основаны, в ведении ЧК, Северные Лагеря Особого Назначения – СЛОН. И взоры начальства были переведены на Соловецкие острова- с уже налаженным хозяйством, с каменными постройками, в двадцати-сорока километрах от материка, достаточно близко для тюремщиков, достаточно удаленно для беглецов, и полгода без связи с материком- крепче орешек, чем Сахалин.
Что значит Особое назначение, еще не было сформулировано и разработано в инструкциях. Но первому начальству соловецкого лагеря Эйхмансу разумеется объяснили на Лубянке устно. А он, приехав на остров, объяснил своим близким помощникам.
Первое, что вступивший видит на Попове острове, соединенном дамбой с материком- карантинную роту, одетую… в мешки! – в обыкновенные мешки: ноги выходят вниз как из-под юбки, а для головы и рук делаются дырки (ведь и придумать нельзя, но чего не одолеет русская смекалка!).
С 30-х годов начиналась новая лагерная эра, высшим законом Архипелага стала формула:
«От заключенного нам надо взять все в первые три месяца- а потом он нам не нужен!»
Из рациона гнилая треска, соленая или сушеная; худая баланда с перловой или пшенной крупой без картошки, никогда ни щей, ни борщей. И вот- цинга. С дальних командировок возвращаются «этапы на карачках» (так и ползут от пристани на четырех ногах).
В Никольской церкви и в Успенском соборе растут нары- до четырехэтажных.
По субботам вечерние проверки затягиваются глубоко в ночь.
Мертвых прячут под нары, чтобы получить лишнюю пайку- хотя это невыгодно живым: с холодеющего трупа вши переползают на теплых, оставшихся.
В глуби Соловков- никакой медицины. Исключение только- Голгофско-Распяткий скит на Анзере, где лечат…убийством. Там, в Голгофской церкви, лежат и умирают от бескормицы, от жестокостей- и ослабевшие священники, и сифилитики, и престарелые инвалиды, и молодые. По просьбе умирающих и чтоб облегчить свою задачу, тамошний голгофский врач дает безнадежным стрихнин, зимой бородатые трупы в одном белье подолгу задерживаются в церкви. Потом их ставят в притворе, прислоня к стене, – так они меньше занимают места. А вынеся наружу- сталкивают вниз с Голгофской горы.
Как-то вспыхнула в Кеми эпидемия тифа (1928), и 60% вымерло там, но перекинулся тиф и на Большой Соловецкий остров, здесь в нетопленном «театральном» зале валялись сотни тифозных одновременно. И сотни ушли на кладбище.
Да соловецкий Кремль- это ж еще не все Соловки, это еще самое льготное место. Подлинные Соловки- даже не по скитам, а –на лесозаготовках, на дальних промыслах. Но именно о тех дальних глухих местах сейчас труднее всего что-нибудь узнать, потому что те-то люди и не сохранились. Известно: осенью не давали просушиваться; зимой по глубоким снегам не одевали, не обували; а долгота рабочего дня определялась уроком- кончался рабочий день тогда, когда выполнен урок, а если не выполнен, то и не было возврата под крышу. И тогда уже «открывали» новые командировки тем, что по несколько сот человек посылали в никак неподготовленные необитаемые места.