"Несомненно, он сотрудник ГПУ, – прошептал Вик, – и он за нами наблюдает. Видишь, как он себя ведёт? Всякий раз, проходя мимо, он на нас косится. Но ты просто веди себя естественно и притворись, что его не замечаешь", – что я и сделала, стараясь казаться настолько беспечной, насколько это было возможно.
Из-за нью-йоркской леди и той задержки, которую она вызвала на границе, наш поезд опаздывал на два часа, но я ничего не имела против, поскольку мы двигались через знакомые мне места и я занималась тем, что, узнавая их, показывала Вику и рассказывала связанные с ними истории.
Вот Луга, где осенью 1921-го года я провела несколько месяцев на постоялом дворе для паломников небольшого женского монастыря и чуть было не сгорела заживо, когда здание, построенное из сухих сосновых брёвен, однажды ночью вспыхнуло и было очень быстро уничтожено пламенем.
А вот Гатчина, где в мрачном старом дворце, подаренном Екатериной Великой своему сыну императору Павлу, обитала вдовствующая императрица Мария и куда мне доводилось ездить на официальные приёмы. Станция выглядела точно так же, как и в те славные дни, только здесь больше не было императорских карет с кучерами и лакеями, одетыми в свои традиционные ливреи с алыми накидками, по всей длине которых были вышиты мелкие чёрные двуглавые орлы, и в шапочках с плюмажем, из-за чего те выглядели так, будто только что прибыли из комической оперы. Тогда эти экипажи ожидали придворных дам, прибывавших по случаю дворцового приёма из Петербурга. Теперь же вместо них я узрела несколько грузовиков и пару-тройку Фордов с маленькими красными флажками.
Позже слева вдалеке замаячил холм Дудергоф, который навёл меня на мысль о Красном Селе, где я провела много дней, будучи совсем молодой женщиной.
А потом появилась Пулковская гора с обсерваторией на её вершине. Однажды очень холодной, залитой звёздным светом январской ночью я примчалась туда на тройке из Петербурга с группой таких же молодых, как и я, друзей, и нам разрешили посмотреть в огромный телескоп на сияющие зимние звёзды. В ту ночь лошади несли нас бешеным галопом, поднимая копытами мелкую снежную пыль, которая, попадая на наши лица, жалила их и вызывала покалывание. Тогда на мне красовалась ярко-красная бархатная шуба с широким собольим воротником и такой же шапкой, и когда я проходила мимо зеркала в раздевалке обсерватории, я помню, что, остановившись перед ним, рассмеялась, поскольку мои щёки были столь же красными, как моя шуба, а мои волосы казались седыми, покрывшись снежной пудрой. На обратном пути мы спели все песни про тройку, которые знали, и ямщик пел вместе с нами, а после научил нас нескольким старинным народным песням, которые мы никогда раньше не слышали. Я попыталась спеть одну из них Вику после того, как рассказала ему эту историю, но по какой-то причине голос перестал мне повиноваться и мои усилия закончились жалким карканьем.
"Ты никогда не можешь правильно исполнить мелодию", – критически произнёс он, и в кои-то веки я не стала с этим спорить.
Вскоре мы прибыли в Ленинград, как раз когда начало темнеть и в городе замерцали огни. Поезд замедлил ход и, осторожно пробравшись по паутине путей, наконец доставил нас на знакомый старый вокзал, который ни капельки не изменился.
Снаружи, в "Линкольне", приехавшем нас встретить, мы обнаружили принятого нами за ГПУшника молодого человека, которому каким-то образом удалось быстрее нас добраться до автомобиля и оказавшемуся герром Карлом Руппрехтом, мирным туристом из Франкфурта-на-Майне. Тот уже был встречен другом-немцем и радостно болтал на своём родном языке после вынужденного двухдневного молчания. Позже, познакомившись с нами поближе, он признался, что в поезде смотрел на нас с таким же подозрением, с каким мы относились к нему.
2
Моё первое впечатление о Ленинграде повергло меня в явный шок, хотя и очень приятный. Когда я покидала город в октябре 1922-го, он всё ещё находился в плачевном состоянии – улицы едва освещены, проезжая часть и тротуары разбиты, всё в колеях и ямах. Магазинов тогда практически не было, несмотря на то, что шёл год "новой экономической политики", и повсюду стоял смрадный запах канализационных стоков или, вернее, их прискорбного отсутствия.
Теперь же я лицезрела прекрасно освещённые улицы, наш лимузин мчался по превосходному асфальту, со всех сторон были ярко выглядевшие магазины, зловоние исчезло, и кучи людей толпились на тротуарах и до отказа забивали трамваи. Это была странная человеческая масса, совершенно непохожая на ту, которую мы привыкли видеть в больших городах. В том, что касалось одежды, я не заметила классовых различий. Все, за исключением солдат и матросов, выглядели совершенно одинаково потёртыми и бедными. Никто не казался ни перекормленным, ни недоедающим, и все куда-то спешили, были нетерпеливы и возбуждены, будто их действиями управляла одна и та же внутренняя движущая сила.
"Ну и дела! Только посмотри, как они облепляют трамваи! Я никогда в жизни не видел, чтоб куда-то направлялось столько людей", – заметил Вик, некоторое время понаблюдав за происходящим. Наша маленькая русская сопровождающая Катя, приехавшая встретить нас на вокзале, радостно согласилась, воскликнув: "О, да, мы все, как у вас говорят, 'куда-то едем и что-то делаем'. Просто подождите и увидите нашу всеобщую занятость". И она, безусловно, оказалась права.
Онемев от волнения и затаив дыхание, я разглядывала пролетавшие мимо знакомые улицы, но когда мы выехали на старый Невский проспект, что ныне назван проспектом 25-го Октября, я больше не смогла молчать.
"Смотри, Вик, смотри! – закричала я, внезапно обретя дар речи. – Видишь тот дом? Это место, где я играла в детстве, а там, дальше по Фонтанке, мой старый дом. Тот, что с балконом … а вон мои окна".
Но он, толкнув меня локтем в рёбра и прорычав: "Будь добра, потише", – заставил меня повторно замолчать. Позже, уединившись в нашем номере, он прочитал мне целую лекцию о ненужности вещания направо и налево о том, кем я являюсь, сказав, что вполне достаточно, что об этом уже осведомлено советское правительство.
"Нет смысла привлекать к себе внимание незнакомцев. Просто будь чуточку посдержаннее", – заключил он, и я пообещала, что так и сделаю.
В конце концов мы оказались на площади напротив бывшего Николаевского вокзала, нынче именуемого Московским, объехали отвратительный громоздкий памятник Александру III, который остался стоять скорее как насмешка, чем как что-либо ещё, и, остановившись перед гостиницей "Октябрь", вышли, дабы быть тотчас сопровождёнными в предназначенный нам номер на втором этаже.
"У меня для вас сюрприз, – провозгласила Катя. – Если желаете, то можете сегодня вечером пойти в оперу. Там дают 'Руслана и Людмилу', и мне удалось достать два очень хороших места".
Придя в восторг от такой перспективы, мы, естественно, сказали, что нам бы очень хотелось пойти, и стали приводить себя в порядок. Наш номер был большим, чистым и удобным, с двумя блестящими латунными кроватями и набором красивой мебели. Но, что самое приятное, вода в ванной оказалась обжигающе горячей, к нашему огромному удивлению, поскольку люди, побывавшие в России, рассказывали, что, хотя им и предоставляли номера с ванной комнатой, там всегда отсутствовало горячее снабжение.
"Но, Боже правый, что же мне в оперу надеть? – печально спросила я Вика. – Я ведь совсем не ожидала, что всё так выйдет, и у меня даже нет с собой вечернего платья, а лишь синий саржевый костюм, который только самую малость наряднее дорожного коричневого. О Господи, я же буду выглядеть как пугало", – причитала я.
"Ерунда, – нетерпеливо возразил Вик. – Надевай то, что у тебя есть, и совершенно не беспокойся. Держу пари, что здесь никто особо не наряжается".
И он опять оказался прав. Так и было.
Торопясь сбежать вниз по непривычно пологим ступеням главной лестницы и неожиданно поскользнувшись, я очутилась внизу быстрее, чем ожидала, однако, за исключением пары синяков и ряда саркастических замечаний, брошенных Виком, никакого иного вреда моё скатывание не принесло, и я, поднявшись со всем возможным достоинством, вошла в сопровождении мужа в ресторан.
Мы попали в длинное и довольно-таки узкое помещение с мягкими сиденьями по обе стороны от прохода и компактными весёленькими столиками, которые выглядели вполне цивилизованно, будучи снабжены белыми скатертями, салфетками и столовым серебром. В вазах по центру столиков имелись цветы, а установленные через равные промежутки высокие торшеры излучали сквозь жёлтые шёлковые абажуры мягкий и тёплый свет.
Там уже сидело и ужинало большое количество людей – насколько я смогла понять, все они были русскими, – а в дальнем конце зала играл оркестр.
Наш первый ужин состоял из борща, ростбифа и компота, а также чая и минеральной воды. Было два вида хлеба – чёрный и серый – оба хорошие, хотя я лично предпочла первый, а Вик – второй. Мы поспешили поесть, поскольку время летело незаметно и нас ждало авто, чтобы отвезти в оперный театр.
К нам присоединились наш маленький немец, а также двое иностранцев, которых мы раньше не видели. Мы направились в бывший Императорский Мариинский театр, который теперь был переименован в Государственный театр оперы и балета, и я чувствовала себя, будто во сне, будто вот-вот попаду в страну чудес. Сколько раз в своей жизни я побывала в этом театре – и ребёнком, и юной девушкой, и очень молодой женщиной, – всегда сидя в ложе, облачённая в красивую одежду с драгоценностями. Оперы, балеты, гала-представления – я помню их все, начиная с того момента, когда мне было около четырёх лет и я, сидя в директорской ложе, смотрела свой первый балет, тогда как Нана, моя няня, кормила меня между актами бутербродами и молоком, и заканчивая трёхсотлетием Дома Романовых, коему был посвящён торжественный показ оперы "Жизнь за царя", когда в своей ложе присутствовали император с императрицей и все мы были в диадемах и бриллиантах; а потом, уже в последний раз, во времена правления Керенского, когда был устроен грандиозный "революционный концерт" и в императорской ложе сидели Вера Фигнер, Засулич, Морозов и другие ветераны революции10.
Интересно, что же меня ожидает теперь? Как будет на этот раз выглядеть театр?
Мы вновь проезжали знакомые улицы и дома, и везде мне хотелось закричать и показать их Вику, но я этого не делала, помня его совет не привлекать к себе внимания. Вот старый дворец Щербатовых на Невском, а вот дом Балашовых на улице Гоголя, где я обычно играла по воскресеньям со своей двоюродной сестрой Зози́ и где впервые вышла в свет и плакала навзрыд, спрятавшись за старым сундуком, так как узнала, что Петя – юноша, в которого я была влюблена – помолвлен с другой. Увидела я и старый яхт-клуб, где мой отец обычно проводил послеобеденные часы, играя в бильярд с великим князем Николаем, и, чуть далее, огромный дворец Юсуповых на Мойке, где был убит Распутин.
Наконец мы прибыли в театр. Толпы людей вливались внутрь, и всё это казалось ужасно знакомым, но в то же время странным и нереальным. Вместо обычной хорошо наряженной театральной публики тут были, опять же, за исключением военных, лишь бедно одетые люди, более или менее похожие друг на друга, хотя кое-кто и предпринял попытку улучшить свой внешний вид, которая подчёркивала их решимость соответствовать случаю.
И когда мы сели на свои места во втором ряду и я огляделась вокруг, картина вновь показалась мне и привычной, и кардинально изменившейся одновременно.
На сей раз в императорской ложе, украшенной огромной надписью алыми буквами на белом фоне, гласившей: "Зарезервировано для текстильщиков", – сидело несколько рабочих мужчин и женщин, нетерпеливых, возбуждённых и выглядевших ужасно довольными, словно дети, получившие вкуснейшее лакомство.
То же самое касалось и других лож – на всех них красовались надписи, указывавшие на то, для каких конкретных организаций те были забронированы, и они были заполнены работниками, которые разговаривали, смеялись и наслаждались жизнью совсем не так, как это делали бывшие их завсегдатаи более пятнадцати лет назад. Исчезли прекрасные платья, длинные белые перчатки, украшения и веера светских дам, блестящие мундиры гвардейских офицеров, немного скучающие позы, низкие благовоспитанные голоса и мягко модулированный смех. Вместо этого объявился совершенно другой тип людей, которые и веселились абсолютно иначе, оживлённо беседуя, близко склонив головы, громко смеясь над вещами, которые казались им забавными, радостно маша друг другу, споря, флиртуя или пялясь по сторонам с величайшим интересом в глазах.
И Вик, как истинно мудрый человек, подытожил всю ситуацию в нескольких словах. "Что мне в них нравится, так это их естественность и в то же время стремление сохранять пристойность", – сказал он. И это было правдой.
Сама старая опера "Руслан и Людмила" и всё, что с ней связано, – голоса певцов, костюмы, декорации и оркестр – были идеальны. Возможно, именно в таком виде она была представлена в Метрополитен-опера и заслуживала только самых высоких похвал. Было странновато, что на сцене подобной публике показывали князей и княжон, витязей и бояр, однако это никак не повлияло на отменное качество того вечера. Зрители вели себя превосходно. Никто не входил и не выходил, никто не ёрзал, во время представления из зала не доносилось ни звука, а выражение восторженного интереса на всех лицах говорило о том, что каждая нота оперы была должным образом оценена и доставила удовольствие. В перерывах между актами мы прогуливались по коридорам и я прислушивалась к разговорам, которые в основном касались спектакля, а также побеседовала со многими людьми.
"Ву́ндербар! Ко́лоссаль!"11 – восклицал наш маленький немец, подбегая к нам и будучи очень взволнованным и полным энтузиазма по поводу оперы. Его место оказалось далеко от наших, и он разыскивал нас, дабы поделиться тем, что он обо всём этом думает. Тогда же к нам присоединился ещё один член нашей группы, американский электрик, ставший на родине безработным и приехавший в Россию в поисках трудоустройства.
"Как долго продлится это шоу? – скорбно спросил он. – Я бы отдал всё, чтобы попасть сегодня вечером на славный нью-йоркский водевиль, в котором много цыпочек, канкана и всего такого".
Я заверила его, что в следующем акте будет какое-то количество танцев, и он покинул нас слегка повеселевшим.
Выйдя после окончания спектакля из театра, мы обнаружили, что нас уже ожидает "Линкольн", и, собрав свою паству (ведь я, будучи единственной, кто говорил по-русски, стала предводительницей), приехали в гостиницу, перекусили и легли спать.
"Никогда бы не подумал, что ты будешь моим гидом, – заметил Вик, выключая свет. – А где же тот хвалёный туристический сервис, про который я так много слышал? Определённо, в твоей стране происходят странные вещи".
"Ну, а со мной-то что не так? Ты думаешь, я не знаю город, где родилась? – возмущённо ответила я. – А что касается нововведений, то будет забавно открыть их для себя вместе".
Так и закончился наш первый день в России.
Город, где я родилась
1
"Если бы тебе пришлось выбирать, что ты сильнее всего хочешь увидеть в Ленинграде, что бы это было?" – задала я вопрос Вику на следующее утро, вполне серьёзно относясь к своей роли гида.
"Царское Село, – быстро ответил он. – Я так много читал о нём, что всякий раз, когда я думаю о Ленинграде, мои мысли возвращаются к Царскому. Давай туда поедем".
"Хорошо, – согласилась я, – хотя начинать с пригородов, прежде чем увидеть сам город, не совсем правильно".
"Почему? Разве это не та страна, где всё должно делаться не так, как везде?" – парировал он.
Итак, мы отправились в Детское Село, как нынче величают бывшее Царское, вкусив весьма плотный завтрак, состоявший из кофе, яиц (не слишком свежих), чёрного хлеба, масла, сыра и джема.
Карл Руппрехт и ещё один немец, герр Фурман, попросились с нами, и все вместе мы помчались на вокзал, где с некоторым трудом залезли в переполненный поезд.
Мы попали в вагон третьего класса и, обнаружив, что почти все места заняты, расселись кто где смог. Я устроилась между студентом и старым крестьянином с длинной седой бородой. Напротив меня сидел мужчина средних лет, который читал книгу по экономике и время от времени поглядывал на всех поверх постоянно сползавших с его заострённого носа очков. Вик вместе с молодым Руппрехтом расположились в соседнем отсеке, а Джерри Фурман с абсолютно потерянным видом стоял в проходе, явно чувствуя себя неуютно.
Услышав, как я произнесла по-русски несколько слов, студент нетерпеливо ко мне повернулся.
"О, так вы говорите на нашем языке! Это чу́дно, – воскликнул он. – По вашей одежде я понял, что вы все иностранцы, и пожалел, что не смогу с вами пообщаться. Вы, я полагаю, из Америки? Ну, и как там дела? Как поживает безработица?"
Я нашлась, что ответить, и вскоре между нами завязался серьёзный разговор, а все остальные пассажиры вокруг, подавшись вперёд, внимательно слушали. Они, похоже, особенно заинтересовались, когда я поведала им, что я русская, что вышла замуж за американца и отсутствовала десять лет, но теперь вернулась, чтоб увидеть всё своими глазами, а также показать родную страну своему супругу.
"Хорошенькие же вещи вам предстоит здесь увидеть, – пробормотал справа от меня бородатый старик. – Жизнь стала невыносимой".
В тот же момент совершенно другим тоном, звеневшим от энтузиазма, студент воскликнул: "О, это неправда! Вы увидите здесь великие вещи – замечательные!" – и стал рассказывать мне, что было сделано, "например, для студентов", большинство из которых во время своей учёбы получало стипендию от государства.
Потом к нам присоединился человек, читавший экономическую книгу, при этом не восхваляя и не осуждая существующие порядки, и вскоре разговор стал всеобщим. К моему удивлению, мнения высказывались вполне свободно. И даже разгорелся жаркий спор о достоинствах пятилетнего плана. Однако я отметила, что горечь, нервозность и раздражение прежних дней исчезли, сменившись намного более нормальным и терпимым отношением друг к другу дискутировавших сторон.
"Нельзя ожидать, что всё будет идти именно так, как хочется, – заметил рабочий, который сидел у окна и молча слушал спор между сторонниками старой и новой России. – Не забывайте о том, что нам мешают, что мы сражаемся в одиночку, непризнанные и подвергаемые травле со всех сторон".
"Да, это так, – согласился мужчина средних лет. – Вы правы. Мы ведь прошли через мировую войну, революцию, гражданскую войну, голод и 'все казни египетские'. И, как вы только что подметили, враги нашей свободы нападали и продолжают нападать на нас со всех сторон. Диву даёшься, как мы умудряемся столь хорошо справляться в подобных обстоятельствах, и историки будущего, несомненно, воздадут нам за это должное".
"Должное за отъём моих кур и моего зерна", – проворчал старый крестьянин, но в этот момент мы прибыли в Детское Село и вышли из поезда.
"Передайте американским студентам, чтобы они приезжали посмотреть, как мы тут прогрессируем, – весело воскликнул студент, открыв окно и высунувшись как можно дальше, чтоб быть услышанным. – Не забудьте передать им моё приглашение, хорошо?"
Со станции мы тут же двинулись к дворцам. Вик нёс под мышкой краюху хлеба и колбаску, оставшуюся от берлинских запасов.
"Отправляясь на обзорную экскурсию после завтрака, – говорили нам перед отъездом из Америки опытные путешественники по России, – помните, что вы вернётесь в гостиницу лишь через много часов и, следовательно, будете умирать от голода. Поэтому вам всегда стоит брать с собой, что перекусить".
Находясь под большим впечатлением от этого совета, мы и решили захватить с собой в поездку хлеб и колбаску; немцы же, стоило им узнать, что мы запрятали в неуклюжем на вид свёртке, одобрительно просияв, предложили нести его по очереди.
Поскольку тротуары были страшно скользкими и транспорта почти не было, мы шли по проезжей части. Однако дважды нам пришлось отходить в сторону, дабы пропустить роты солдат. Те были очень добротно одеты, по-видимому, сытно накормлены и выглядели воплощением здоровья, энергично маршируя мимо нас и распевая революционные песни.
"С этими ребятами всё в полном порядке, – заметил Вик. – Они в довольно хорошей форме".
И герр Фурман громко посетовал, что не захватил с собой фотоаппарат, так как желал бы сделать несколько снимков "столь живо обсуждаемой Красной армии".
"Лучше оставьте Красную армию в покое", – посоветовал Вик и как в воду глядел, потому что некоторое время спустя в Москве герр Фурман попал в большую беду, пытаясь сфотографировать военную демонстрацию в честь пятнадцатилетия революции.
Чуть дальше мы увидели очередь, выстроившуюся у кооперативного магазина, и я привлекла к ней внимание Вика. "Только посмотри, как их мало, – воскликнула я. – Ты не можешь себе представить, сколь длинными были очереди десять лет назад". А позже один коммунист поведал нам, что именно по длине очереди можно судить о том, как ходит общественный транспорт. "Если с ним всё плохо, то очередь на остановке накапливается моментально; если же хорошо, то очередь короткая или её нет вообще, – объяснил он, – и тогда мы ужасно рады".
Мы двигались по улицам мимо Екатерининского парка – того самого старого парка, где мы с мамой проводили все наши дни бурным летом 1917-го, когда не смогли поехать в нашу орловскую усадьбу и были вынуждены снять дачу в Царском Селе. Вдалеке я сумела разглядеть знакомые широкие аллеи, тогда как мой разум живо прокручивал воспоминания обо всех прекрасных променадах, прудах и беседках, что делали этот парк столь восхитительным местом. Мы практически жили в нём в течение того странного лета, с утра до вечера прогуливаясь или же сидя в нашей любимой беседке, спрятавшись подальше ото всех, читая, делая записи в дневник, занимаясь шитьём и разговаривая – не в силах наговориться, будто понимали, что вскоре расстанемся навсегда. И вот пожалуйста, пятнадцать лет спустя я вступила в тот же парк как американская туристка на обзорной экскурсии. "Невероятно, как может играть человеком судьба", – продолжала думать я, и только знакомое присутствие Вика в его грубом старом пальто, чуть пахнущем хорошим американским табаком, и успокаивающее тепло его руки, ощущавшейся столь надёжной, пока я цеплялась за неё ледяными пальцами, удерживали меня от того, чтобы рухнуть на одну из старых скамеек и зарыдать.
Наконец мы, войдя в необъятный курдонёр12, остановились перед Екатерининским дворцом. Бело-серебристо-голубой, он сиял на солнце, и его величие и великолепие вновь после стольких лет так сильно изумили меня, будто я узрела его впервые в жизни.
"У него есть в мире лишь один соперник – Версаль", – гордо объяснила я Вику и немцам, тут же услышав, как неподалёку русская девушка, которая, судя по всему, вела экскурсию для группы крестьян, сказала им: "Когда в восемнадцатом веке французский посол впервые увидел этот дворец, он был так поражён его красотой, что сделал императрице комплимент, заметив, что не нашёл здесь лишь одной вещи: 'футляра на сию драгоценность', что, конечно же, ужасно ей понравилось, поскольку та очень гордилась своим домом".
Уловив эти слова, я подумала, сколь же необычно было услышать подобное от молодой большевички, говорившей об императрице и французском после столь спокойно, с отстранённостью историка и без малейшего намёка на враждебность. Это так отличалось от поведения большевиков десять лет назад, когда Екатерину II назвали бы "Кровавой Катькой", а французского посла – "врагом народа".
Из курдонёра мы прошли во дворец и, сдав в гардероб наши калоши и знаменитый хлеб с колбаской, а также надев огромные войлочные тапочки, отправились на экскурсию. Поднявшись наверх, мы сначала посетили сине-золотую церковь, расположенную в левом крыле дворца, а затем двинулись через казавшуюся бесконечной анфиладу комнат, протянувшуюся по всей длине здания. Голубые гостиные, белые, жёлтые, зелёные и малиновые "Столбовые", залы для знати, залы для гвардейцев, залы для дипломатов – они простирались перед нами, пышные, позолоченные, холодные, неуютные. Миновав Парадную лестницу, мы прошли в Серебряную столовую, и в огромный Тронный зал, и всё дальше и дальше сквозь череду Антикамер, пока все они нам не надоели и мы не почувствовали, что повидали достаточно. Но знаменитая Янтарная комната вновь подогрела наш интерес, и мы также задержались в Лионском зале из ляпис-лазури и в прекрасных ампирных апартаментах императора Александра I. И куда бы мы ни пошли, мы видели большие группы рабочих и крестьян, внимательно слушавших своих гидов, которые тщательно объясняли каждую деталь дворца как с исторической, так и с архитектурной точки зрения. Я тоже по мере сил старалась уловить сказанное и поэтому узнала их интерпретацию той роли, которую сыграла монархия в истории России, когда всем, по их словам, владели правящие классы и ничего не доставалось крестьянам. Хотя эта тема была тщательно проработана, я вновь не услышала ни одного из "кровавых выражений" времён Красного террора, и экскурсоводы называли монархов просто: Екатерина II, Николай II …
В конце концов наш долгий обход Екатерининского дворца завершился, и, поменяв войлочные тапочки на свои калоши и провиант, который стал уже нас порядком тяготить, мы направились в Александровский парк, окружавший Александровский дворец. Построенный знаменитым архитектором Кваренги для внука Екатерины Александра I, этот дворец столь же прост, сколь богат Екатерининский. Его в качестве своей резиденции использовал и последний царь. Одно крыло, где жил Николай II со своей семьёй, теперь является музеем, другое – домом отдыха для рабочих.
И опять я вошла внутрь со странной смесью ощущений, стараясь идти как можно медленнее и отставая от остальных. Я много раз бывала в этом дворце на приёмах последней императрицы, а летом революционного 1917-го года видела, как обречённый бывший монарх одиноко копался в саду, только изредка прибегая к помощи дочерей. Теперь же это походило на посещение дома мёртвых, населённого призраками.
Пройдя через небольшую прихожую с мраморными бюстами детей императора Николая I на каминной полке и через заполненную картинами и сувенирами, связанными с поездкой последнего царя и царицы во Францию в девяностых годах, так называемую комнату Феликса Фора13, мы оказались в маленькой домовой церкви, где царские стулья стояли точно так же, как раньше, – за ширмой с панелями из тёмно-синего стекла.
Оттуда мы прошли в бело-кремовую Мраморную гостиную, где однажды, будучи совсем юной девушкой, я опозорилась на придворном представлении, громко расхохотавшись как раз в тот момент, когда шедшая впереди меня тучная пожилая дама низко присела в реверансе перед императрицей и её обтягивающая атласная юбка, скреплённая ненадёжными застёжками, внезапно и с треском распахнулась прямо на её чреслах. И, хотя моя мать ругала меня и угрожала наказать, всё было безрезультатно, поскольку я никак не могла остановить свой смех.
Вдруг меня из моих грёз выдернул голос смотрительницы. "И вот, – сообщила она, – та ширма, за которой неизменно дежурил вооружённый солдат на случай, если он понадобится императору или императрице. А вон там, на тех стульях у двери, ведущей в парк, они сидели и всю ночь ждали Керенского, который должен был доставить их на поезд, увозивший в сибирскую ссылку. Эта дверь историческая, ведь через неё Романовы покинули Россию навсегда".
Мы молча посмотрели на стулья, на дверь и так же молча вышли из помещения.
В следующем зале я наткнулась на большую картину, изображавшую императора Николая I верхом на коне и гарцующего рядом с ним моего прадеда, фельдмаршала князя Паскевича.
"Здравствуй, прадедушка", – прошептала я и, подойдя к полотну, слегка дотронулась до носка его ботинка.
"Просим посетителей не прикасаться ни к чему грязными руками", – строго сказал другой смотритель, бросив на меня осуждающий взгляд, и я, извинившись за свой проступок, поспешила за остальными, уже ушедшими далеко вперёд.
Там оказалась комната, где стояли детская деревянная горка и игрушки царевича Алексея, а также придворные платья императрицы на проволочных каркасах. Платья уже выглядели выцветшими и старыми.
Далее мы проследовали через библиотеки и столовую в парадную гостиную императрицы, где она обычно принимала посетителей. И я была потрясена, увидев стулья, расставленные в точности так, как они всегда и стояли во время приёмов. Пока я, замерев, глядела на них, в памяти прошла вся вереница разноцветных платьев, надевавшихся ею в таких случаях. На стене висел её знаменитый портрет в натуральную величину кисти Каульбаха14, а также гобелен, изображавший Марию-Антуанетту в красном платье вместе со своими детьми.
"Странный поступок для Александры – держать это в своей гостиной, учитывая судьбу французской королевы15", – заметил Вик, и мы прошли по коридору в первый кабинет императора, где висел ещё один замечательный портрет императрицы, а также два полотна, изображавших, согласно объяснению экскурсовода, встречу высокого, как великан, Петра Великого и маленького мальчика, короля Франции Людовика XV, одетого в бледно-голубой костюм. На первой картине были видны две низко кланявшиеся друг другу коронованные головы. На второй же Пётр переносил мальчонку через порог, поскольку, согласно этикету, оба короля должны были войти в зал одновременно.
Во втором личном кабинете императора всё было так, как он оставил: его письменный стол, буквально заваленный семейными фотографиями, и даже старый календарь, на котором до сих пор была указана дата его отъезда в Сибирь; большая турецкая тахта у стены и маленький столик и стул его сына, где тот обычно сидел и играл.
При осмотре ванной комнаты экскурсовод указал на огромную мраморную ванну и сказал: "А это был бассейн Николая, где вода непременно была окрашена в розовый или голубой цвет, чтобы выглядеть как можно более привлекательной. Однако, так как раньше воду меняли лишь один раз в неделю и в ней купалось всё семейство, она, разумеется, никогда не бывала особо чистой", – что звучало как анекдот, поскольку в это трудно было поверить.
"Я думаю, этот человек привирает или даже выдумал эту чепуху", – прошептала я Вику, который, как водится, громко рявкнул: "Тише!"
В третьем и последнем кабинете царя, оформленном так, чтобы походить на корабельную кают-компанию, на бильярдном столе всё так же лежали военные карты с воткнутыми в них мелкими флажками.