Вкус крови. Рассказы. Повесть

Времена

«Ну и времечко было!

Эпоха была!

Времена!

Впрочем, было ли что-нибудь

Лучше и выше

Чем то правое дело

Справедливое наше

Чем Великая Отечественная Война?»

(Борис Слуцкий)

Эту удивительную историю рассказал мне мой попутчик в поезде Калининград-Москва, когда летом 2005 года я возвращался из санатория в Светлогорске, бывшем немецком Раушене. Тысячу с небольшим километров, что могло бы занять на современном поезде не более пяти часов, мы преодолевали сутки. Шесть – с въездом и выездом – границ! И на каждой длительные стоянки. Россия, Литва, Белоруссия, снова Россия

Он был уже стар – назову его N, – лет восьмидесяти, но крепок. Ветеран Великой отечественной войны. Разговор начался вот с чего. Мы вспомнили, как Пётр Первый купил территорию Прибалтики у короля Густава Шведского за два миллиона талеров вместе с населением. Впрочем, это история запутанная, но не о том речь. Если бы на нашем пути не стояла Литва, дорога была бы гораздо приятнее. И вот – констатировали мы с грустью – отжали Россию от Балтийского моря. И что? Кто виноват? А наш Калининград – в клещах! Когда на столе появилась бутылка конька, он стал рассказывать

– Я воевал на Волховском фронте. Это были длительные тяжелейшие бои. Когда мы наконец перешли в наступление, первой была Польша. Там было разрушено абсолютно всё. Отступающие немецкие войска просто не оставили камня на камне. Польшу мы прошли быстро. Двадцать пятого марта подошли к Данцигу – польскому Гданьску. Тут была загвоздка. Но Рокоссовский действовал в лучших суворовских традициях. «Ребята, вот крепость! В ней вино и бабы! Возьмёте – гуляй три дня. А отвечать будут турки!». Ну да, гуляли – веселились, подсчитали – прослезились. Но это потом уже. Очень большие были потери. В моей штурмовой группе в живых осталось меньше половины состава. А дальше – Восточная Пруссия. Тишь да гладь и божья благодать. Маленькие уютные городки, красота, просто сказки венского леса. Всё в целости. Однако впереди Кенигсберг. Неприступная крепость. Ну так же как Перед Данцигом. «Ребята!…» И так далее. Это уже девятого апреля

Он прервал рассказ. Помолчал. Налил. Мы выпили не чокаясь. Понятное дело

– Когда всё отгрохотало, – продолжил он наконец свой рассказ, нам дали отдохнуть. Правда, уже не три дня, а неделю. Надо было ждать пополнения… Сами понимаете… Я пошёл искать пристанища где-нибудь недалеко от вокзала, чтобы не заплутаться. В одном из переулков мне приглянулся небольшой двухэтажный особнячок с вывеской «Аптека». Каким-то чудом в этом квартале несколько домов избежали разрушения. Резная металлическая ограда, калитка в палисадник не заперта. Я вошёл, поднялся по ступенькам – их было три, – постучал в дверь. Мне открыла молодая девушка, лет восемнадцать, подумал я.

Он снова помолчал. Я не торопил его. Скорее был удивлён тем, что он улыбается

Мы ещё выпили. И тут он наконец подошёл к самому главному

– Я был молод, силён, жизнерадостен. Усталый конечно, грязный, голодный. Она, видимо, была готова к самому худшему. Знала уже что твориться в городе. С её стороны это была настоящая отвага. Может быть, обыкновенная покорность судьбе. Или – ясновидение

Он усмехнулся, хитро посмотрел на меня, как бы заостряя моё внимание на последнем

– Мне отвели одну из многочисленных спален на втором этаже, где обитала семья: отец-аптекарь, мать, дочь. В подвале было оборудовано бомбоубежище, где они и переждали нашу артподготовку. Мы познакомились. К тому времени я уже неплохо говорил по-немецки. Девушку звали Марика. Она была необыкновенно красива. А я в свои двадцать с лишним ещё оставался девственником

Он опять помолчал. Почесал в затылке. Словно размышлял – сказать, не сказать

– Солдатики постарше советовали: пользуйся случаем, бери любую, всё твоё. Потом жалеть будешь. Нет, понимаете, это было не по мне. Хотя… примеров было много

– Ещё бы не понять, – сказал я, – жестокое было время

– Когда через два дня я немного пришёл в себя – отмылся, отоспался, отъелся, – а всем этим делом руководила Марика, – первое произведенное ею впечатление завладело мной безраздельно. Я словно выпал из реальности. Меня окружали книги, музыка – это было что-то неземное. Оглушало, как иногда оглушает тишина. По утрам Марика прибирала мою комнату. Мы перебрасывались какими-то замечаниями – погода, новости, мои дневные планы. И вот был какой-то момент, когда даже не соприкоснувшись, мы оба с волнением ощутили ту загадочную мгновенную близость, что связывает порою теснее, чем закадычных друзей или давних любовников. Это было как удар молнии, освещающий все самые тёмные закоулки дома. Или – души. Оба мы почувствовали смущение. Марика быстро вышла из комнаты, а я стал собираться для прогулки в штаб дивизии, где мне должны были вручить награды. Какие? – этого я ещё не знал. Ну, к вечеру вернулся, показал ей – орден Красной звезды и медаль за взятие Кенигсберга. Марика была в восторге. Кажется, радовалась больше меня. За ужином всей семьёй отметили это событие. Папа с мамой были, правда, немногословны и поторопились выйти из-за стола

Он снова помолчал. Мы ещё выпили. Я уже понял к чему клонится, но, разумеется, не торопил рассказчика

– Мы с Марикой ещё немного посидели за столом и разошлись. Я ушёл в свою комнату и лёг. Близилось к полуночи. Я лежал без сна. Наконец набрался решимости встал и пошёл. Её дверь была не заперта. Она читала лёжа при свете лампы на ночном столике. Отложила книгу. Ждала меня? Не знаю. Я подошёл к кровати и стал на колени. Ну, дальше чего рассказывать…

Что до меня, то я оценил его деликатность. Это как у Бунина – в рассказах о любви не забывайте никогда о «фигуре умолчания». Она будит воображение читателя

– На подступах а Берлину я был тяжело ранен. Для меня война была кончена. Наступила новая пора – приспособиться к мирной жизни. Тоже было непросто. Оправиться от ран. Не спиться. В этом мне повезло. Но это уже другая история

– Ладно, – сказал я, – это другая. А та, – первая, – без продолжения?

– Если бы не было продолжения, – он хитро усмехнулся, – то я бы и не начинал. Наверное знаете не хуже меня – жизненные истории порой бывают покруче литературных. Кстати, вот о чём забыл сказать. Когда нас через десять дней подняли по тревоге, Марика разрыдалась. «Тебя убьют, тебя убьют…» Она повисла у меня на шее, не отпускала. Тогда я отдал ей эти полученный там награды и сказа – сохрани. Если не убьют – вернусь. А убьют – тебе на память. Вырвался из её горьких объятий и убежал

Мы стали на литовской границе. По вагону прошла сначала молодая дама в форме и с собакой, искали наркотики. Потом молодые парни тоже в форме и с какой-то хитрой аппаратурой, на которой проверяли визы. Парни заставляли смотреть им прямо в глаза – сравнивали фото с оригиналами. Туалет на это время заперли. Поезд стоял два часа. Мы смотрели в окно. Какого-то несчастного высадили на пустую платформу. Вот так, сказал N., нас отблагодарили

– Ладно, проехали, жду продолжения, – сказал я.

– Я понимаю, – сказал он, – но прежде я расскажу, что произошло с этой семьёй после моего ухода, а потом – как я об этом узнал

Я не возражал

– После окончания войны в Восточной Пруссии началась депортация коренного населения. В том числе конечно и в Кенигсберге. Марика была беременна, о чём заручилась справкой в ближайшем советском госпитале. Там принимали местных жителей. С этой справкой, с моим наградным листом, орденом и медалью она пришла в городскую комендатуру на приём к заведующему Отделом переселения. Её встретил немолодой уже офицер Смерша. Впрочем, точно не знаю. Но думаю, что этим занимались те самые ребята, которых мы так боялись на фронте. Им палец в рот не клади. Марика объяснила – зачем. Она попросила оставить её семью на жительство в городе. Офицер был невозмутим. Он вышел в другую комнату и долго отсутствовал. Вернулся. Сел за свой стол, долго молчал, перебирал бумаги. Потом наконец заговорил

– Он жив. Лежит в госпитале. В Москве. Залечивает раны. Он вернётся. Ждите. Желаю счастья. Вот вам вид на жительство

Мы помолчали

– Это похоже на святочный рассказ, – сказал я.

– Похоже, – сказал N, – что поделаешь. Но не всё же раскапывать могилы. Однако вот вам и подобающий конец. Жизнь пролетела быстро Любовь, семья, дети. Я сказал уже – мне повезло. Ещё Монтень сказал: стареть – это прекрасно. Я, старик, с этим согласен. Но в старости живёшь воспоминаниями. Я уже был вдовцом… Так случилось…

Он помолчал. Я же со своей стороны не хотел проявлять излишнего любопытства

– И вот, не знаю почему, меня вдруг стало тревожить то, одно… короче, моя фронтовая любовь. И я отправился в Калининград. Выйдя на привокзальную площадь, не узнал её. Всё – новая застройка. Пошёл прямо на север по главному проспекту, теперь он назывался «Ленинский». Как тогда – не помню. Моим ориентиром был Кенигсбергский собор. Его было видно издалека. Теперь что-то стал узнавать. И ту улочку – теперь она звалась «Портовая» – не мог не узнать, на перекрёстке, не доходя одного квартала до собора. И что же вы думаете! – как у Блока! – Ночь, улица, фонарь, аптека, бессмысленный и тусклый свет, живи ещё хоть четверть века, всё будет так, иного нет… Шучу, конечно. То было утро, но аптека была на месте, только прописана по-русски

Тут нас опять прервали литовские пограничники – выезд из Еввросоюза. Всё то же самое – смотреть в глаза, дама собачкой и прочее

И тут мой попутчик не выдержал

– Нет на них Смерша!

Он скрежетнул зубами. Мы ещё выпили. Молча

– Ну ладно, – продолжил он свой рассказ, – немного уже осталось. Короче, как и тогда, калитка была не заперта, я вошёл, поднялся по ступенькам, нажал на звонок. Мне открыл юноша лет восемнадцати. Моя молодая копия! Дед, заходи, сказал он, мы тебя ждали. Я вошёл. За накрытым столом сидели – кто бы вы думали? – моя дочь с мужем! Я конечно забегаю вперёд. Я узнал это, когда они представились – Алисия, Алексей. Внука звали Николаем. Во главе стола сидела красивая молодая дама, это была моя Марика. Ей было всего лишь пятьдесят пять лет. Мы обнялись. Ну… вот и всё

– И это всё? – спросил я.

– На следующий день мы с ней обвенчались в Кенигсбергском соборе. В его левом приделе проходят богослужения

– Она оказалась ясновидящей? – спросил я.

– Да. Поэтому и ждала меня. Знала, что вернусь. А способность эту необыкновенную приобрела в результате сильнейшего нервного потрясения, испытанного тогда, незадолго до нашей встречи, при обстреле города

– Поздравляю вас! – воскликнул я, исполненный искреннего восхищения

– Спасибо, – он пожал протянутую мной руку, – но это венчание состоялось ровно двадцать лет назад. Тогда, кстати, ещё не было проблем с переездом. А теперь вот каждый год, чтобы навестить детей, внуков и правнуков от первого брака, трачу столько времени и нервов

– Вы прожили несколько жизней, – сказал я, – это даётся не каждому

Он грустно покачал головой

– Помните Хемингуэя? – Праздник, который всегда с тобой? —Может быть, вам покажется странным, для меня такой праздник – это война. Ему ведь в Париже тоже было не сладко – одиночество, безденежье. Праздник – это просто полоса жизни, насыщенная самыми глубокими впечатлениями

На белорусском вокзале перед тем как выйти на платформу мы обнялись. Так вот в жизни случается – против своего ожидания приобретаешь новых друзей

Степь

«У нас была великая эпоха»

(Эдуард Лимонов)

Подлетали к Тюратаму. Самолет заходил на посадку.

Кошкин заглянул в иллюминатор. Где же та памятная 41-я площадка? Все изменилось. Только степь осталась прежней. Бескрайняя. Могучая как все простое и загадочное. Целая жизнь отделяла его от того дня, когда он вот так прилетел сюда впервые, чтобы совершить нечто великое, героическое, что должно было войти в историю страны, став переломным моментом в ее жизни.

Аэродром явил себя не в пример большим, обзавелся современным аэропортом со всеми положенными ему атрибутами: таможней, багажными каруселями, контрольно-пропускными пунктами, всенепременной торговой суетой и даже небольшим рестораном.

В зале прилета их группу встречали. Молодой казах держал над головой табличку, на которой черным по белому было начертано нечто понятное, очевидно, только тем кто прилетел сюда с той же целью что и он, семидесятичетырехлетний профессор Петр Кошкин. Увидев ее, он даже вздрогнул, как мог бы наверное вздрогнуть от раздавшегося поблизости выстрела. «24.9.1960». На дворе стоял октябрь 2010 года.

В небольшой группе мужчин, которые стянулись к загадочному призыву, царило молчание. Все примерно одного возраста, Пожилые, сосредоточенные. Никто, очевидно, не был знаком. Не узнавали друг друга? Ждали.

По истечении положенного в таких случаях времени мужчина-проводник сделал знак следовать за ним, и все направились к выходу. Под козырьком, опоясывающим здание аэропорта, их ожидал автобус. Солнце клонилось к закату, степь дышала дневным настоем разнотравья. Ах, эти восходы и закаты в казахской степи! Когда гигантский огненно-красный шар всплывал над горизонтом, все на фоне его становилось мелким и незначительным, даже то, что пятьдесят лет тому назад возвели они здесь собственными руками, ценой упорного, изматывающего, многомесячного труда. Подготовленную к запуску межконтинентальную баллистическую ракету самоновейшей конструкции. Двадцатичетырехлетний инженер-«наземщик» Кошкин был мастер своего дела.

Нет, он ничего здесь не узнавал. Здание гостиницы, которое помнилось двухэтажной приземистой постройкой блочного типа, преобразилось в современную высотку, сверкающую остекленным металлом. Полвека не прошли даром. Еще бы, подумал он, ведь они шагнули в космос! Может быть, и тот, их первый неудачный шаг тоже не был напрасным? Было б так, если не цена за него заплаченная.

Регистрация не заняла много времени. Вновь прибывшие стали расходиться по номерам. Проводник еще в автобусе оповестил их о времени и месте завтрашнего сбора. Кошкин забрал свой чемоданчик и двинулся к лифту. Стоящий у входа в кабины человек в форменной одежде осведомился об апартаменте, но прежде чем нажать кнопку нужного этажа быстро склонился к кошкинскому уху и что-то скороговоркой сообщил. Профессор хоть и был глуховат, но ввиду хорошей дикции корреспондента однако расслышал. «Можно казашку заказать». Расслышать-то расслышал, да не сразу понял, только головой тряхнул. И поехал, усмехаясь в седые усы.

…Она работала в столовой самообслуживания на сорок третьей площадке, в жилой зоне для размещения воинской части и корпуса инженеров-испытателей. Стояла на раздаче, иногда сидела на кассе. Кошкин сразу ее заприметил. Уж больно хороша была. Настоящая дочь степей. Столовая работала круглосуточно, как и все они, призванные сюда по долгу службы, а то и безоглядной страстью к науке. К началу своей смены, будь это утром, вечером, ночью она являлась верхом на скаковом жеребце под седлом, в легких атласных шароварах и такой же просторной накидке, приводящей на память нечто персидское из Омара Хайяма, которым упивался Кошкин в недолгие часы отдыха. Однажды подойдя к столовой после ночной смены, на рассвете, он увидел на фоне восстающего солнечного диска, окрасившего степь в тона красной меди, – увидел всадника, мчащегося навстречу в легком облачке им самим вздымаемой пыли. Они столкнулись у входа, где молодая казашка ставила своего конька у коновязи, по всему, и сделанной только для нее. В здание столовой вошли вместе. От ее разгоряченного тела исходил какой-то непреодолимый магнетизм, побудивший Кошкина, идя рядом, приблизиться вплотную к девушке, молча завладеть ее рукой и остановить. Они стали в полутемном коридорчике, ведущем в столовый зал. Теперь он уже не помнил тех первых слов, которые призваны были стать вестью о завладевшем ими взаимном стремлении друг к другу. Они были знакомы всего лишь несколько дней – завтрак, обед, ужин. Чаще – завтрак и ужин. Или ужин и завтрак. Только завтрак. Только ужин. Его работа свивалась кольцами суток, где трудно было отличить начало рабочего дня от его конца. Нет, первых слов он не помнил. Возможно, их и не было. Были зеленые глаза, в которых мгновенно вспыхнувшая насмешка сменилась серьезностью – он сразу это понял – ответного согласия. Он сел за столик как можно ближе к раздаче, люди приходили и уходили, он никого не видел. Сидел, пил пиво, смотрел, как она работает. Нет, она не работала – летала. Подумал – сколько грации! Изредка она бросала на него нетерпеливые взгляды. Это было нетерпение встречи. Вот что он помнил. Когда наконец пришло к концу это первое безмолвное свидание, и они вышли под открытое небо, она сказала: «Я хочу показать тебе степь. Ты не знаешь ее». Он пошутил: «Боливар двоих не снесет». Она удивилась: «Боливар?» Почему он решил, что ее коня зовут Боливар? Он продолжал шутить: у него на лбу написано. «Нет, моего коня зовут Кайсар». А тебя? «Наргиз».

Кайсар унес их в степь.

Воспоминания нахлынули с такой силой, что Кошкин даже зажмурился. В номере открыл окно и долго стоял, глядя вдаль поверх разномастных крыш Байконура. Отошел только для того чтобы сделать из коньячной бутыли несколько хороших глотков. Снова подошел к распахнутому окну. Степь открывалась такой же, какой он помнил ее – величественной и прекрасной. Стоял, ждал заката. Ждал этого феерического, ни с чем не сравнимого зрелища, которое часто посещало его во сне на протяжении этих пятидесяти лет, так быстро, подумал он, промелькнувших перед его удивленными глазами. И еще подумал: все что было здесь – здесь и теперь. А был здесь тогда молодой русский парень, полюбивший красавицу-казашку, – независимую, своевольную, страстную как степная орлица. Она завладела его сердцем, а взамен отдала все, что может отдать мужчине полюбившая женщина. Степь окрылила их и вознесла на седьмое небо.

А потом случилось то что случилось. Чудовищная, величайшая в истории ракетостроения катастрофа. Первый запуск «Изделия Р-16» должен был состояться 24 октября. Из Центра торопили, приближалась 45-я годовщина Великого Октября. Родина ждала исторического события – в этот день над ней должен был вознестись «ядерный щит». За тридцать минут до старта произошел преждевременный запуск двигателей второй ступени. Нижележащие топливные баки ступени первой взорвались, и в течение одиннадцати секунд гигантский огненный вал смел на своем пути все что лежало окрест на расстоянии полусотни метров. Сто двадцать шесть погибших, сорок два раненых. Инженер-лейтенант Кошкин был одним из них. Его спасло то, что закончив свою работу, он в это время уже удалялся от старта. Огненная волна всего лишь облизала его своим слабеющим языком, сделав одежду на спине угольным компрессом, смоченным парами азотной кислоты. Он упал и потерял сознание от боли.

Очнулся в лазарете, когда с него, нашпигованного обезболивающим, сдирали одежду вместе с кожей. Лежал на животе, боялся открыть глаза, шевельнуться. А когда все же решился приподнять веки, увидел ее, свою возлюбленную Наргиз. Она сидела на низкой скамеечке у кровати, склонившись к его лицу, опершись ладошками о край постели, боясь прикоснуться к его воспаленной коже. Потом он снова потерял сознание и больше никогда уже ее не видел. То была их последняя встреча. Впереди у него лежали годы лечения. Господи, ведь знали, что эта адская смесь, именуемая топливом, – пороховая бочка, к которой нельзя даже приближаться.

Солнце ушло за горизонт, повеяло прохладой. Кошкин закрыл окно, отошел в глубину комнаты. Стал раскладывать вещи. Потом не раздеваясь прилег на кровать. Траурный митинг был назначен на десять утра на центральной площади Байконура. Он задремал.

В дверь постучали. Вставать не хотелось. Войдите, негромко сказал он. Дверь отворилась, на пороге стояла девушка лет девятнадцати. Горничная, подумал Кошкин. Алкоголь, он знал, всегда отбивает у него память. Пришлось напрячься. Девчонка спиной прижалась к двери, казалась испуганной. И тут его ошпарило: «казашку заказать»!. Девушка по вызовам! Он сел на кровати, пытаясь сосредоточиться, вернуться к реальности. Она все стояла. «Ну что же ты, проходи, садись». Она подошла и села рядом с ним. Короткая юбочка, круглые коленки. Совсем не похожа на казашку. Русская? Повеяло чем-то до боли знакомым. Молодостью? Как пахли молодые женщины, которых он любил? Сейчас он помнил только тот неповторимый аромат степи, который смешивался с ароматом кожи его возлюбленной Наргиз. «Как тебя зовут?» Девушка помолчала, будто вспоминая что-то, потом ее миловидное личико осветилось улыбкой: «Наргиз». Он даже не понял сначала – она ли это сказала, или имя прозвучало внутри него самого, как эхо прокатившееся в горах. Алкоголь не только отбивал память, он еще и закладывал уши. Повтори, попросил он. Она повторила: «Наргиз». Воцарилось молчание. Чтобы заглушить панику, нарастающую в душе, Кошкин поднялся, подошел к столу, в два стакана налили понемногу коньяка, вернулся, снова сел рядом с девушкой. Один стакан протянул ей. «Я не пью». Ах вот как, она не пьет! Тем лучше. Он проглотил два коньяка, стало легче. «Ты давно этим занимаешься?» Она потупилась. Молчала. Ну, ладно, не хочешь говорить, и не надо. «А как зовут твою маму?». Но едва только вырвался этот вопрос, вспыхнул другой, заданный ему самому пятьдесят лет назад в казахской степи: «Если у нас будет ребенок, как мы назовем его?» Вот уж не знаю, сказал он тогда. И добавил: «А у тебя есть любимые имена?» Да, сказала она. Если мальчик – Кайсар. Если девочка – Алия. Кошкин вдруг ощутил головокружение. Не дожидаясь ответа, который, показалось ему, наперед уже знал, он попросил у девушки разрешения прилечь. Вытянулся на кровати, выпростал подушку, подложил под голову, закрыл глаза. «Приляг рядом со мной». Она послушно легла рядом. И уже погружаясь в дрему, спросил: «Ее звали Алия?» Да, ответила девушка, как вы узнали? «Ты похожа на свою бабушку Наргиз». И провалился в сон. Так, бывает, укрываются сном от смертельной опасности. И то верно – опасностью дохнуло в лицо еще там, у входа в лифт, – в этом «заказать» повеяло чем-то недостойным, как будто вся отданная делу жизнь подверглась порче. А во сне Кайсар снова уносил их в степь. Они спешивались у озера и бежали к воде. Потом лежали на горячем прибрежном песке, как, должно быть, лежали Адам и Ева в раю, где никогда не заходит солнце, никогда не наступает ночь.

Проснулся далеко за полночь. В комнате витал аромат ночной степи. Уходя, Наргиз открыла окно. На столе лежала записка «Я знаю кто ты. Бабушка умерла. Мама живет в другом городе. Уходя, я поцеловала тебя. Прощай. Если захочешь, позвони». И телефон.

Голова кружилась. Сердце досаждало перебоями. Он поторопился лечь. Долго лежал без сна. Вспоминал. Размышлял. Он должен вызволить ее отсюда. Помочь. Спасти. Но как?

Подумал: ад и рай, – все здесь, на земле, и нигде кроме земли. И еще подумал с великой грустью: закатилась, канула в Лету наша великая трагическая эпоха, разлучившая так много любящих сердец.