Вкус крови. Рассказы. Повесть

Старик

Старик вез Мальчика в аэропорт. Он любил сына и любил невестку, но зачем, – вопрошал он, обращаясь неведомо к кому, – они отправили мальчишку за тридевять земель, в какой-то там международный, видишь ли, лагерь, а сами подались отдыхать – от кого? – от сына? Нет, они с женой никогда так не поступали. Они брали детей и ехали в Анапу, или в Евпаторию, в Геленджик. Поездом. В купейном вагоне. Отдых начинался за порогом, едва захлопывалась дверь, и они начинали располагаться на ночлег, с веселой возней и шутками, а за окном проносились благословенные подмосковные леса, поля, деревни, немудрящие дачки, и заходящее солнце стремительно летело вслед за стволами деревьев. Юг России распахивал им навстречу свои объятия неторопливо, будто нехотя, купаясь в теплой влажной истоме. На станциях к поезду стекалось местное население со съестными припасами – и чего тут только не было! И вся захваченная из дома снедь, к тому времени уже на три четверти поглощенная, меркла перед роскошью «даров юга», отодвигалась в сторону и постепенно перекочевывала в мусорный бачок.

Мальчик на заднем сиденье играл с телефоном. Что-то там трещало, звонило, ухало, радостные восклицания сменялись междометиями досады, старик не выдержал.

– Послушай, Артем, убери шарманку. Посмотри, какая красота вокруг.

Дорога в Домодедово и впрямь была хороша. Над лесистыми холмами вставало солнце, высвобождало из росистой дымки разноцветные каменные особняки, словно дорогие украшения, то там, то здесь брошенные в окоем щедрой рукой. Нет, он предпочел бы видеть пасущиеся стада, элеваторы, скотные дворы, простые деревенские избы. Но ведь каждый видит и находит свою красоту. И было бы глупо отрицать этот пейзаж только потому, что в человеческом измерении он пронизан вековой несправедливостью. Существует неумолимая логика событий, вершащая суд и всем раздающая приговоры.

Мальчик не отвечал. Но трескотня сзади прекратилась. Уважает деда. «Дед – живая легенда». Старик усмехнулся. Скорее – полу-живая. Легендарное прошлое – где оно? И кто его помнит? Кто слышал о знаменитых «кузнецовских моторах»? Спроси-ка сейчас кого-нибудь. Прежде чем поднять в воздух новую машину, они десяток моторов подвергали жестокой проверке, на износ, до разрушения, во много раз превосходя ресурсную долговечность. А что сейчас? Тайна, покрытая мраком. Незадолго до увольнения ему поручили в составе закупочной комиссии отправиться в Америку для заключения контракта на поставку партии «Боингов». Они прилетели в Небраску. Пустыня. И сколько видит глаз, уходящие вдаль шеренги самолетов. Тысяча, две? Они даже растерялись. Это – что? Им сказали: отработавшие ресурс, после капремонта. За полцены. Он сделал вид, что не понял. Да они не стоят ломаного гроша. Вечером сказал председателю комиссии: пусть они засунут в свои жопы эту рухлядь, не подпишу ни одной бумаги. Тот рассмеялся ему в лицо. Оказалось, его подписи и не требуется. Просто хотели знать его мнение. Он здесь в качестве консультанта, не более того. Можете, сказали ему, письменно выразить несогласие.

Согласие, несогласие. Ты можешь не соглашаться, а тебя возьмут и уволят. Хоть ты и живая легенда. Что они и сделали. Любимое занятие охлократов – разрушение легенд.

– Артем, ты не забыл «согласие родителей»?

– Нет.

– Проверь.

– Да нет, вот оно.

Шелестит бумагами. Еще одна нелепость. Согласие родителей! А знают ли они – на что соглашаются? Мирзоев убил диспетчера, по вине якобы которого погибли дети. Несчастный Мирзоев, пойти бы тебе и застрелиться, ведь ты же наверняка подписывал «согласие», без которого не пропустили бы твоих двоих детей в самолет. Не иначе этот был один из тех «Боингов», что так красиво маршировали в пустыне.

В огромном зале вылета они долго искали свою группу. Шейные платочки с надписью «Согласие», Ну конечно… Старик поймал себя на том, что брюзжит. Найти бы прежде туалет. Ага, вот он.

– Артем, постой минутку, я отлучусь. Мальчик покорно стал у пилона с рекламным щитом, призывающим летать в компании с «Аэрофлотом». Кажется, он даже не волновался. А ведь первый раз летит. Сколько помнил себя, старик смертельно боялся высоты. Он боялся ее во всех обличьях. В детстве не мог решиться на прыжок в воду с трехметровой площадки. Когда получали новую квартиру, выдвинул лишь одно условие – первый этаж, чем ввел в недоумение родных и друзей. Однажды прокатившись с детьми на «колесе обозрения», долго не мог избавиться от тошноты. Но едва ли не все их послевоенное поколение бредило самолетами, ракетами, бомбами и прочей подобной техникой, все хотели стать «бауманцами», «маевцами», «физтеховцами», на худой конец «менделавочниками» или «мифивцами», все прижимали к своим воинственным сердцам призрак грядущего сражения. И случилось то, что случилось – он стал одним из командиров (ныне, с грустью думал, разваленной) «оборонки».

Но страх остался. Теперь он проецировал его на внука.

Кучку «согласных» они нашли у приемки багажа под номером своего рейса. Сопровождающая, девица едва ли намного старше своих подопечных, раздавала какие-то бумажки, что надо было заполнить, очередная порция «согласий», старик притулился у свободной багажной стойки, наспех расставил галочки в окошках «да», «нет». Мальчик одобрительно кивнул, увидев «нет» по поводу необходимости хранения валюты у руководителя группы. Билеты, путевки, паспорта, еще какие-то бумаги. Образовалась маленькая суета – что брать с собой, что не обязательно. Старик собрал все необходимое и вложил Мальчику в кожаную сумочку на молнии, которую тот нес на плечевом ремне. Сдали багаж и отправились на «вылет».

Где-то на полпути возник контроль, они наспех простились, провожающих отсекли, и дети скрылись в глубине уводящего в темноту коридора. Старик повернулся и пошел к выходу.

Он был уже на полпути к Москве, когда раздался телефонный звонок. Голос Мальчика был исполнен тревоги. Согласие родителей! Старик сунул руку в карман пиджака и к изумлению своему обнаружил там это пресловутое «согласие». Черт побери! Он взглянул на часы. До отлета оставалось пятнадцать минут. Теперь он мчался вперед, ища указатель разворота. Проклятая рассеянность! Ведь он помнил, как держал эту бумажку в руках, вкладывал в общей стопке в сумку Мальчика, и каким образом она оказалась в его собственном кармане, он просто отказывался понять. Но главное – он не мог себе простить, что не дождался отлета! Почему? Не выносил вида взлетающих «Боингов», это так, и все же причина всех его промахов крылась, вероятно, в том, что в душе он был против этой затеи с заграничным лагерем.

Мальчик звонил каждые две минуты. Старик взял себя в руки. Не гнать. Если его остановят, все пропало. С вершины последнего холма наконец-то открылась величественная панорама аэровокзала. Как обманчиво это величие, подумал старик, сколько опасностей оно в себе таит. Почему раньше он никогда не думал об этом? Он еще сбавил скорость. Он был суеверен, как и все самолетчики. Хватит, он не будет спешить. Он спокойно ждал, пока поднимется шлагбаум, поставил машину у входа и пошел в зал вылета. Он шел неспеша. Он вручил себя и своего внука в руки судьбы.

Мальчик выхватил у него бумагу и побежал. Старик смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из вида. Теперь, подумал он, все будет хорошо. Он не мог забыть того случая, когда, сражаясь со своим страхом высоты, этой странной, всю жизнь его преследующей фобией, он перебрал коньяка и опоздал на самолет. Служебные командировки всю жизнь доставляли ему много неприятностей. Тот самолет разбился в тайге на подлете к Хабаровску. Причины остались неизвестны.

Москва встретила его автомобильными пробками. Он редко выводил из стойла своего старого конька, свою «шестерку», поэтому спокойно, даже с удовольствием сейчас пробирался через центр к дому, в Марьину Рощу. С удивлением рассматривал выраставшие по пути то там, то здесь гигантские универмаги, отели, казино, офисы. Нет, это уже была не его Москва.

На одном из перекрестков ждали особенно долго. Старик опустил стекло и спросил у водителя ставшей рядом иномарки с правым рулем: что там случилось, не знаете? «Марш несогласных», – ответил тот.

Хорошо хоть кто-то не согласен, подумал старик. Он поставил кассету с записью Альбинони и постарался забыть о треволнениях дня. Он слушал «Адажио соль-минор».

Через реку и к той деревне

«Свято место пусто не бывает»

(Русская пословица)

Врач сказал: на расстоянии метра, не больше минуты. Время может быть увеличено пропорционально удалению, однако за этим надо строго следить. Было бы лучше, сказал он, подождать четыре-пять дней – пока излучение снизится до приемлемых величин.

Чупров не хотел ждать. Когда за ним приедут, никому не будет дела до его причуд, посадят в машину и увезут домой. Кто знает, дотянет ли он до следующего «курса», три месяца срок в его положении немалый. Прямо сказано: «Вылечить – не вылечим, но жизнь продлим.» Надолго ли? Вот он – «основной вопрос философии». Сколько «быть»? И что такое – «не быть»? Как приготовиться к нему? Ведь смысл жизни – в бессмертии (кто это сказал?) В «камере смертников» надо срочно ему искать замену. Например, дело, которое необходимо завершить. Как они раньше любили говорить – в сжатые сроки. Они всё делали «в сжатые сроки». Любимцы партии и правительства, они изо всех сил старались оправдать эту любовь, гордились избранностью во всём, даже в праве рисковать жизнью.

Сколько ж они знакомы? Ещё с той поры, как тот работал в Шестой клинической, здесь он уже пятнадцать лет, значит не меньше двадцати. Не то чтобы дружили домами, но перезванивались, благо прямая связь, и только выбрать время… Вот чего всегда не хватало. Он часто думал – особенно в эти дни – о людях, которые отдалились из-за нехватки времени, хотя могли бы стать, он это чувствовал, близкими друзьями – просто по складу своей души. Теперь ему хотелось бы им всем о себе напомнить, «передать привет», может быть, услышать «прощальное слово». Он предпочёл бы услышать его живым, но тогда не «видеть» никого кроме родных. Ну, ещё пары-тройки сотрудников, без них не обойтись вынести, погрузить… и так далее. Всё за казённый счёт. Ещё набрать на поминки. Значит продавать книги. Которые собирал всю жизнь. Теперь все они стали нищими: и он сам, и некогда могучее Предприятие, строившее вместе с. другими пресловутый «ядерный щит», «оружие возмездия», которое, в сущности, было ничем иным как быстроходным катафалком для всего земного. Что ж, по заслугам и получили.

На автобусной остановке было пустынно, расписания он не знал и решил подождать немного, чтобы спросить у первого, кто подойдёт от билетных касс. Он подумал, что ждать наверно придётся долго, народ не шёл; это было и хорошо и плохо одновременно – с одной стороны, если в автобусе будет слишком тесно, то он не сможет изолировать себя от всех – так чтобы не причинять вреда; с другой же – он не представлял себе, сколько потребуется времени на весь переход туда и обратно, и хотя только семь утра, а вернуться он должен не позже девяти вечера, само его состояние внушало страх своей непредсказуемостью. Улучшение конечно есть, отрицать нельзя, костыли, с которыми привезли его две недели назад, отставлены в сторону, их заменила трость, вполне подходящая к его сединам, а лёгкая хромота и «подволакивание» не лишены даже страдательного изящества. Как быстро он сможет идти – этого он тоже не знал; позвоночник разбаливался неожиданно, без видимых причин, и тогда лишь одно могло привести в норму – лежать на спине, на жёстком, три, четыре, шесть часов, пока не разойдутся позвонки, стиснутые многочисленными, хотя и небольшими по размерам опухолями. Разумеется, гигантские дозы радиоактивного йода, которыми пичкали его две недели, своё дело сделали, рентген показал резкое сокращение метастазирующей ткани, но боли всё равно были часты и хотя не достигали той силы, которую перебить можно только наркотиками, всё же не уступали «обыкновенному» острому радикулиту. Его-то он знал давно, с молодых лет, но теперь, в сравнении, тот казался милой забавой скучающего от неподвижности организма.

Похоже, информация была верной. В это время дня автобусы от станции уходили пустыми: перегружали прибывших в электрички, шедшие к городу, и отправлялись за новыми партиями. «Дневная миграция». Вечером, когда он будет возвращаться, она опять поможет ему избежать контактов с людьми.

Он устроился на заднем сиденье, в углу у окна и приготовил на всякий случай рвотную таблетку. Если салон всё-таки заполнится, он выставит перед собой, выплеснет на пол озерцо зловония, спрятавшись за ним, отгородившись от людей таким радикальным, хотя и неблаговидным способом. Существовала опасность, что и выброшенная из организма непереваренная пища тоже будет радиоактивна; врач однако сказал – фон её не может идти в сравнение с тем, что несёт он сам, его кости, нашпигованные лечебным изотопом. Поэтому тот, кто будет производить уборку, не подвергнется ни малейшей опасности. Он всё же надеялся, что пятнадцать минут езды – всего-то навсего! – не потребуют этой «крайней меры».

Так оно и случилось. Ни один из четырёх пассажиров, сидящих впереди у кабинки водителя, не попытался к нему приблизиться, в его сторону даже не посмотрели; на первой остановке никто не подсел, а на второй он вышел сам.

Сколько воспоминаний пробуждается разом, когда возвращаешься в места своего детства! Нет ничего слаще – а бывает, и горше, – чем обретение въяве призраков, населяющих наши ностальгические мечтания. Когда возвращаешься «домой», как бы становишься тем, бывшим – ребёнком, юношей, – оживают чувства, полнившие ту жизнь, и мы наслаждаемся ими – даже если вернулись на пепелище.

Когда автобус ушёл, обдав его на прощание смрадным выхлопом, и воцарилась тишина, вместе с ней явились и другие вестники «параллельного мира» – запах полыни, не остывшего за ночь асфальта, стрекот кузнечиков, стрижи, бабочка-капустница, выписывающая в воздухе броуновскую траекторию, трава на песчаной обочине, небесная синева, солнце. Он подумал: как трудно их отделить друг от друга, они будто сливаются в одно, заставляя переживать моменты, равные по насыщенности, возможно, целой жизни. Да, именно так, прожитое отторгает от себя «зло», собирая накопленные памятью мгновения благодати в фокусе «теперь-здесь» – как увеличительное стекло собирает световые лучи, чтобы согреть, зажечь – или выжечь. Если б только можно было таким путём выжечь скверну в собственных костях!

Спина не болела. Он окинул взглядом открывшуюся даль: спуститься с холма, перейти речку дощатым мостиком и по краю села – к лесу на горизонте за распаханным полем. Километра два с половиной. По лесу ещё три, итого пусть будет шесть, ну, семь, не больше того. Когда-то он знал эту дорогу вплоть до мельчайших примет: сломанное дерево, придорожный валун, куча валежника… Конечно, всё изменилось. Не могло не измениться, последний раз он навещал её четыре года назад, за месяц до «выброса», который хотя и был, по оценкам дозиметристов, «низшей категории опасности», всё же превратил его родную деревню в «запретную зону» – по странности не обнесенную колючей проволокой и не обставленную КПП, но тем не менее обезлюдевшую на вечные времена. Дошли хотя бы до понимания, что огородки тут бесполезны: тот, кто с детства бродил по этим лесам, просто не сможет поверить, что они пропитаны теперь ядом, тем более всем известно: в деревнях остались и живут люди – несколько стариков и старух, отмоливших себе такое право – умереть в собственных постелях. Сколько их – теперь уж никто не знал.

По иронии судьбы косвенным виновником катастрофы было Предприятие, а следовательно и он сам, Владислав Чупров, один из создателей «отрасли мирного атома» (возросшей, впрочем, на отходах «военной мысли»), однако же никогда не скрывавшей своего угрожающего лица. Они давно уже вели счёт катастрофам, подобным этой, «низшей категории» (какова насмешка!), ничем, в сущности, не разнящейся от той, которая однажды потрясла мир.

Осталась в «зоне» и его старая нянька Ксения Фролова, сводная сестра покойного деда, ходившая сначала за матерью, а потом и за ним самим, не имевшая собственной семьи, вероятно, по причине бедности, неграмотности и слишком рассудительного ума. Она была уже так стара, что и не помнила когда родилась, но точно знала – здесь, в Лаптевке (какое восхитительное название носит его родная деревня! – часто думал он, даже немного бравируя таким «родством», несмотря что сам-то появился на свет в семье городских интеллигентов). Деревня была на редкость живописна: стоя на высоком холме, окольцованном у подножья речной изумрудной лентой, она своим единственным рядом домов прислонялась к еловому бору и будто от его суровости сбегала к воде множеством троп и тропинок, и деревянных лесенок, увязающих в прибрежной поросли вётел и ольхи, чтобы невидимо пробившись через неё ступить на воду сороконожьими лапками стиральных мостков; и две другие – Почервина и Городёнка были столь же прекрасны, и было их даже трудно разделить одну с другой: несколько сот метров, их разъединявшие и всего лишь переводившие путника с холма на холм, не пропадали в запустении, а полнились баньками, амбарами, мастерскими и прочим хозяйственным строем, связующим три деревни, по сути дела, в одно большое село. Пожалуй что, не хватало им только церкви; ближайшая была у соседей, в трёх километрах, да и та обращена в руины. Когда они бывали тут зимой, на каникулах, то всякий раз ходили на лыжах полюбоваться величественным памятником равнодушному богу, теперь уж навсегда, верно, покинувшему их «малую родину». За дальностью дороги они редко приезжали сюда в летние поры, предпочитая снимать дачу поближе к городу, а теперь и вовсе обзавелись «участком» (отвратительное слово!), «шестисоткой», в болотистой глуши, где поставили – в соответствии с духом времени – некую стальную конструкцию военно-лагерного типа, снабжённую биркой, на которой означено её имя, время изготовления и «ящик» – изготовитель: «здание контейнерного типа столовая, 1956, п/я 918». Имея пять больших окон, этот ЗКТС был, впрочем, довольно уютен, а пристроенная позже терраса замаскировала отчасти его холодную душу.

Чупров не любил ни этот дом, ни участок («усадьбу», говорил он), ни те места: природа мстила за отвоёванные болота частыми засухами, фруктовые деревья отчего-то гибли в расцвете лет, а в дождливую пору всё утопало в грязи, потому что вода неохотно покидала глиняную тарелку, некогда вмещавшую гигантский торфяник. Ностальгия, эта старческая болезнь, возвращала памятью в другие места, а теперь вот привела сюда – будто извлекла из детской «корзины сказок» самую страшную, нарядила в прозаические одежды и пустила в мир.

Он постоял над водой, опираясь на шаткое перильце, отдохнул: первый – четырёхсотметровый – «этап» не то чтобы утомил его, но требовал некоторого анализа. Спина («тьфу-тьфу») по-прежнему «молчала», ноги слушались не так уж плохо, если принять во внимание, что рука успела отвыкнуть от постылой работы и сжимала рукоять палки с излишним напряжением; ладонь от этого набухла тяжестью, нечто вроде лёгкой судороги свело пальцы; впредь, он подумал, надо попробовать левую руку – неудобство окупится снятием перегрузки правой. Он посмотрел на часы: «график», составленный загодя, соблюдался, и даже с опережением.

Неширокая речка у крутого берега прятала дно под тёмной стремнинкой, зато от середины к отмели выносила его так близко, что были отчётливо видны песчаные барханчики, перемежаемые струйками тины. Движущаяся вода притягивала взгляд; теперь, когда открыли створы плотины внизу по течению, она вернулась в естественные берега, обнажила плёсы и будто помолодела. (Иногда покойник, подумал он, выглядит моложе в гробу, чем был при жизни.) Такой он и помнил реку, научившую его плавать и однажды перенесшую в потоке-объятии через пугающую глубину, осторожно приподняв невесомое тело не иначе как явленным добрым чудом. Чудеса – это всё, что случается с тобой впервые. Или повторяется, когда меньше всего ждёшь и совсем потерял надежду. Тогда время исчезает, рассеивается, как туман под лучами солнца, падает завеса обмана, утвердившего невозможность. Обманщик тот, кто сказал, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Он просто не знал о круговороте воды. О круговороте времени. О круговороте жизни.

Здесь, на выходе из заражённой нуклеотидами «зоны» река становилась недоступной для человека: пользоваться её водой было опасно. На четыреста километров вниз по течению по берегам повтыкали щиты с запретительными надписями, сопровождёнными, по традиции, черепом и скрещенными костями. Пить, стирать, купаться, поливать огороды, накапливать воду в запрудах, – отныне на всё это на тысячу лет вперёд поставили чёрный крест. Один такой щит, уже основательно полинявший, торчал неподалёку от моста на двух металлических опорах, явно не рассчитанных на столь долгий срок: года через три-четыре стальные трубы изъест коррозия и ветер повалит их. Но к тому времени «водобоязнь» уже укоренится в душах и будет передаваться по наследству – от родителей к детям, – как фобия, происхождения которой никто не знает, но все принимают как должное, как норму. Не так ли, подумал он, обстоит дело с их «оборонным сознанием», десятки лет властвовавшим над умами отнюдь не примитивными и в итоге приведшим к позорному упадку? К вопиющему разрыву между инстинктом жизни и самовлюблённым нарциссическим разумом. К этой мёртвой воде под ногами. К заразе в его собственных гниющих костях. Разница между ним и этой рекой, подумал он, только в том, что она пострадала невинно, а он получил по заслугам и сполна.

Вероятно, лишь это мстительное чувство к самому себе, сродни удовлетворению, помогло сохранить ему твёрдость духа, преодолев однажды (когда вынесен был медицинский приговор-диагноз с «неблагоприятным прогнозом») ту парализующую душевную сумятицу, что называется кризисом.

Он снова двинулся вперёд, вдоль берега, оставляя слева дома отступающими в глубь другой поймы – по ручью (имени которого он не помнил), устьем раздвинувшему лесистый окоём. Перехватив палку в левую руку, он ощутил её сначала как неудобство, но вскоре тренированное тело освоило новый ритм, и он почувствовал даже прилив сил, как бывает всегда, если нагрузку берут на себя дотоле не работавшие мышечные группы. У леса остановился передохнуть и отметил время: на преодоление полутора километров ушло пятьдесят минут. Теперь он в точности вошёл в график. Замедление, решил он, обусловлено только тем, что некогда широкий, накатанный просёлок был за ненадобностью распахан, и «нейтральную полосу» вместо него пересекала узенькая стиральная дощечка-тропа, идти по которой было так же неудобно, как например шагать по шпалам: шаг упорно не хотел совпадать с «длиной волны», возбуждённой плугом.

Он раньше часто ловил себя на мысли, что немногое может сравниться по красоте с лесным просёлком, пробитым где-нибудь на просторах Средне-русской возвышенности. Но теперь, перед сумрачной зелёной воронкой, уводящей взгляд в глубину леса, испытал нечто похожее на разочарование: это перестало быть дорогой; тропа, еще различимая в поле, терялась тут в зарослях травы и кустарника, и если бы не тройка мощных, из одного корня растущих сосен на «сторожевом» пригорке, где мальчишкой он имел обыкновение отдыхать перед тем как углубиться в чащу, то и не разглядел бы, пожалуй, нынешнего «входа в зону». Может быть, только так и дано понять: очарование просёлочных дорог – в их «человечности». Та, по которой предстояло ему пройти, была, по всему, нехожена так давно, что и потеряла уж право называться дорогой, став обыкновенной, в лучшем случае, просекой – ничто ни с чем не связующей. Впрочем, его не так пугали заросли как поваленные деревья: он хорошо помнил послевоенные лесные завалы в Подмосковье – они были поистине непроходимы. Только прожорливые русские печи способны были извести за. короткий срок то несметное количество древесины. В сорок шестом леса уже были чисты и светлы, как будто выметены чьей-то заботливой рукой.

Его охватили сомнения: сможет ли он одолеть трёхкилометровый лесной завал? Впереди уже видны были полуповаленные стволы, уцепившиеся кронами за молодых собратьев, которые, казалось, безучастно ждали, когда иссякнут старческие силы отживших, и те наконец спокойно лягут на землю, чтобы истлеть в ненужности. Само по себе отсутствие людей автоматически (не очень, право, подходящее слово, подумалось мельком) делает местность непроходимой. Вспомнился нашумевший некогда фильм с непроясненной мыслью: три человека, ведомые некой загадочной личностью, совершают переход в таинственной «зоне», полной беспредметных угроз, однако на поверку всё это мероприятие оказывается абсолютно бесцельным. Плохая литературная основа отомстила режиссёру чудовищной скукой. Когда расходятся литература и жизнь, первая засыхает на корню. Жизнь переполнена угрозами вполне конкретными, беспричинная тревога – удел невротиков. (Он не любил Кафку и обожал Достоевского – у того хоть было всегда ясно, откуда что.)

Углубившись в лес, он обнаружил вскоре тропинку, вьющуюся в обход заторов, и пожалел минуты, затраченные в борьбе с нерешительностью. Таковая была отнюдь не в его характере. Он всегда знал, чего хотел, и если ставил перед собой цель, тотчас же включался (он ощущал его почти как физическую реальность) мотор где-то под сводами грудной клетки. Он шутил: «могучий двигатель неостановимого прогресса». Штампы так безотказно служат вместилищем иронии! Что более сомнительного придумано, чем этот пресловутый «прогресс»? Который оборачивается то и дело регрессом. За гребнем волны с неизбежностью следует провал. Вот теперь он и спускался в один из таких провалов. (Он даже почувствовал лёгкое головокружение, как бывает на краю бездны; но, по привычке находить всему рациональное объяснение, отнёс его по ведомству общей ослабленности организма.) Неизбежность ещё и в том, что «острова регресса», подобные тому, на который он ступил, чтобы дать выход собственным ностальгическим чувствам, – эти так называемые зоны когда-нибудь, рсплодившись, благополучно сольются в одну большую Зону, и та похоронит в себе близнецов-сестричек Цивилизацию и Культуру. Вместе с их чванливым «носителем» Человечеством.

Нет, он не вправе расширять свой собственный «кризис идентичности» до глобальных масштабов. (Как говорили в старые добрые времена, «сын за отца не отвечает»; при том, однако, без колебаний распространяя на детей статьи закона о смертной казни.) Он соберёт последние силы и всё-таки дойдёт, доползёт до их «родового гнезда», чтобы увидеть своими глазами. Пусть даже ценой жизни. Может случиться, на обратный путь не останется сегодня уже ни сил, ни желания, что ж, в таком случае придётся пожить здесь какое-то время, не всё ли равно, где пережидать «остаточный фон»; если же он не вернётся, никто не осмелится по крайней мере назвать его «пропавшим без вести».

Но что, собственно, хотел он увидеть? (Идти становилось всё труднее, тропа то и дело терялась из виду, к тому же лес, бывший, сколько помнил он, всегда сухим, теперь отчего-то заболотился, ноги проваливались в топкое, а дополнительная опора, создаваемая тростью, и вовсе пропала; хорошо в кармане оказалась бечёвка, он привязал к рукояти полуметровую поперечину и взял в руку резиновый башмак; это не намного облегчило, зато замедлило передвижение.) Что? Масштаб разрушений? Но ведь четыре года – срок не достаточный для того, чтобы сами собой разрушились дома и растительность поглотила руины. Скорей всего, внешне мало что изменилось, если не считать того незримого духа тления, которым всегда пропитываются жилища, покинутые людьми. Ему уже доводилось соприкасаться с подобным – в других местах. К тому же известно, что здесь, во-первых, не проводили дезактивации, а во-вторых – люди! Может быть, он и не отважился бы идти туда, если б наверняка не знал: там находятся люди. Доказательством чему служили открытки, изредка присылаемые Бабаней. (Производное от «бабы-няни» – так он называл в детстве, – а про себя и до сих пор, – старуху Фролову, однако величая, вошедши в лета, по имени-отчеству: Ксения Матвеевна.) Он представил себе как, она бредёт через этот лес в «землю обетованную», чтобы запастись мукой, солью и спичками, а заодно бросает в почтовый ящик открытку с одним только большим жирным карандашным. трестом, означающим – жива. Ещё лет десять тому назад он отвёз ей стопку таких открыток с надписанными адресами и взял слово: бросать в ящик не реже одного раза в три месяца. «Кресты» приходили исправно; потом случилось то, что случилось, но «кресты» продолжали идти, и только последние полгода «связь» нарушилась. Если это можно было назвать связью. Болезнь, до сего дня ему не позволявшая выполнить свой долг – похоронить (он был почти уверен, что Бабаня умерла – последний денежный перевод вернулся невостребованным), теперь не только не мешала ему, но ещё и сделала неуязвимым: что значит здешний фон по сравнению с тем, что излучает он сам! Неуязвим как Зигфрид, искупавшийся в крови дракона!

Наконец лес расступился, и Чупров обнаружил себя на краю берёзовой рощицы, сквозь театральную освещённость которой как бы виден был «задник» – ряд игрушечных домиков на взгорке на фоне тёмнозелёной полоски с пильчатым краем, приклеенной к густой синеве. Именно так: обнаружил – потому что последние несколько (десять? сто?) метров преодолел уж и не помнил как, возможно, ползком или на четвереньках; спина, долго «молчавшая», обрушилась вдруг такой нестерпимой болью, что страшно было пошевельнуться, и он понял со всей отчётливостью: обратного хода нет. Он просто переоценил свои силы. Дай бог, чтобы хватило их на тот отрезок пути, который остался до цели.

Он полулежал, привалясь к еловому пню меж двух могучих корней, гиперболическими хвостами расходящихся по земле под углом в тридцать-сорок градусов и тем создающих опору для локтей; спина покоилась на подушке из палой хвои, а затылок ощущал тепло нагретого ствола, и это, возможно, был не пень, а ещё живая ель, но удостовериться в том он не мог – не мог поднять головы, чтобы увидеть крону. Он мог смотреть только вперёд, как из темноты зрительного зала смотрят на сцену в ожидании действия, которое непременно окажется значительным, захватит, перевернёт душу, если не повлияет на всю дальнейшую жизнь. Законные ожидания! Для того и пишутся пьесы, подумал он, хотя редкая способна «взять за горло», театр измельчал и даже не пытается потрясти, апеллируя к интеллекту и почему-то самонадеянно полагая, что именно рассудок нуждается в «пище» больше, чем «голодающая» душа.