Двадцатый год. Книга первая

На залитом солнцем дворе – еще голые вишни и яблони почти не давали тени – Барбара обнаружила Олеську, сельскую родственницу хозяев, умненькую девочку лет пяти, весьма и очень к Басе расположенную. Та играла с серым в темных пятнах котом – дразнила хищника бумажкой на веревочке. Животное в восторге, радостно мявкая, бросалось туда и сюда.

(Бася успела уже разобраться, что Олесями на русском юге звались не только Александры, как в Польше, но также Елены, по-народному Алёны, или на здешний окающе-экающий лад – Олены. Шестилетняя Олеся как раз была Еленой, в Польше бы ее звали Хелей. Черт ногу сломит, если взяться кому объяснять.)

– Ось дивись, тьотю Басю, який у мене кiт, – похвалилась девочка. – Гарнесенький?

– Гарнесенький, – с полнейшей готовностью согласилась тетя Бася. Кот, благодарно мрукнув, стал тереться о Басины ноги. – Як його звати?

– Василь. Величезний?

Бог свидетель, Басе хотелось сделать девочке приятное. Но большей, чем Платон, амикой для нее оставалась веритас. В утешенье она погладила Леську по чисто вымытой русой головке. Ласково-преласково произнесла:

– Ти, Лесю, ще, мабуть, величезних котiв не бачила.

Испытала законную гордость, соорудивши фразу на современном украинском языке. Жалко, Костика рядом не была, то-то бы порадовался. Или наоборот…

В синих глазенках колыхнулась незаслуженная обида.

– Бачила!

– А такого бачила колись? – Разведя руки в стороны, Бася показала девочке подлинные размеры Свидригайлова. Преувеличив не более чем в два раза, максимум в три с половиной.

– Нема таких котiв, – не поверил тетеньке ребенок.

– А в мене є, – заявила тщеславная переводчица Жеромского, усаживаясь рядышком на лавку. Кот уверенно запрыгнул Басе на колени.

– Де?

– Вдома.

– А де твiй дiм? Покажi.

Бася запнулась.

– У Варшавi. Це звiдси далеко, у Польщi.

Олеся серьезно задумалась. Встав с лавочки, забрала прильнувшего к Барбаре Василя. Серый звереныш жалобно пискнул.

– Не буду з тобою грати.

– Чому?

– Бо ти ляшка. А я вас боюсь, полякiв.

– Чому? – судорожно повторила Бася.

– Бо мама казала, як цi поляки прийдуть, то вони землю вiдберуть та всiх нас повбивають. I жидiв, i руських. Усiх.

Бася яростно тряхнула головой.

– Та не прийдуть жоднi поляки, не бiйся. I не повбивають.

– Прийдуть. Повбивають.

Повернулась и ушла, унося гарнесенького Василя. Бася зажмурилась, прогоняя навернувшиеся слезы. Так-то, ляшка. Благодарение богу, Костика рядом не было. Страшно представить, как бы он расстроился.

* * *

В долгих разговорах с Костей Барбара сумела выведать и про пресловутую золотую медаль. История оказалась потрясающей. Оставалось позавидовать, что у нее, Барбары Котвицкой, подобного в жизни не было. Так красиво пожертвовать собой ради гонимых, обездоленных, презираемых и слабых. Вопрос еще, где больше чокнутых – в России или Польше.

– Только не проговорись, – предупредил, краснея, Костя. – Мы поклялись, никому никогда. Я бы родителям признался, но ведь они проболтаются.

Еще бы не проболтаться. Дивны дела твои, господи. Незадолго до войны по гимназиям Юго-Западной, а возможно и Западной России, словом в злосчастной черте оседлости, прокатилось небывалое поветрие: русские и поляки втайне от евреев договаривались сдать один или два из выпускных экзаменов не на отлично. Цель была проста – не получить золотых медалей, с тем чтобы те достались однокашникам-семитам. Этакий жесткий ответ на оскорблявшую всех процентную норму. Иудеям медали были нужнее, они гарантировали поступление. Христиане могли записаться на курс и без них.

– Идея мне понравилась, – повеселев, рассказывал Костя. – Я страшно не хотел повторять математику и физику. Накануне купил перевод Аммиана Марцеллина, не терпелось сравнить с оригиналом.

– Невероятно! – не сдержала Бася чувств. – У нас с тобой и тут всё одинаково. Я ведь тоже, вместо того чтобы повторять математику, читала постороннюю книгу. Мне как раз привезли из Парижа «Les dieux ont soif»⁴⁴. Плохо, что у меня не было уважительной причины, как у тебя. Я бы созналась и меня похвалили бы. А так пришлось идти на курсы без медали.

– Нам с тобой медали ни к чему, – ясно выразил Костя ее собственную мысль, не очень скромную, но стопроцентно верную. – Мы с тобою, Баха, потрясающе талантливы и с детства определились в наклонностях.

– Верно. А что твои одноклассники-израилиты?

Костя, припоминая, задумался.

– Один был одарен. Другой – отчаянный зубрила. Перед уроками требовал, чтобы я показывал ему домашние задания. По истории, латинскому, французскому, русскому. Сверял. Страшно боялся не получить высший балл.

– А самый умный был, конечно, Ерошенко?

– Не скажу про Киев и Одессу, но в Первой житомирской гимназии безусловно. К оценкам я был равнодушен.

– Интересно, что с ними стало, с теми двумя.

– Один был прапорщиком, потерял ногу. А зубрила… как же его звали… Что-то страшно польское, топонимическое. Келецкий? Познанский? Замойский? Варшавский? Вспомнил – Любельский. Провоевал два года в киевском Земгоре.

– Осуждаешь?

– Тут другое, Баська. Иногда я думаю, со стыдом конечно, что не живи я в Варшаве, не желай покрасоваться перед красивой девочкой, я бы тоже мог отсидеться.

– Ты?

– Привилегия образования. Фронт кишел интеллигенцией, держался на ней, это факт. Но мы почти все были там добровольно. У нас имелось столько возможностей быть полезными родине в тылу. Даже мобилизованные, мы могли устроиться подальше от окопов. Студентов, тех и вовсе опасались призывать.

– В красную армию студентов тоже не призывают, – с удивлением отметила Барбара. Странно, она всегда это знала, но значения не придавала.

– Чем и воспользовался товарищ Ерошенко, записавшись сразу в Киношколу и МГУ. Подстраховался. Да что говорить, у нас фабричный рабочий, и тот имеет свою привилегию. Как элемент необходимый в военном производстве. Вот мужичка, того не спросит никто. Ни белый, ни красный, ни жовто-блакитный. Мужичка в России много. Он еще и оттого такой бешеный. Видит несправедливость и мстит всем вокруг.

– Страшно. Значит, хотел покрасоваться перед девочкой?

– А девочка не пришла.

– Пришла.

– Но постеснялась подойти к москалику.

– Неправда! Она ждала, когда отойдут родители Анджея. А потом скомандовали марш.

* * *

Не следует думать, что бригада сидела без дела, занимаясь лишь прогулками и разговорами. Агния Карпенко и Соня Гнедых в среду и четверг выступили в трудшколах второй ступени с декламацией. Читали Некрасова, Брюсова и Блока. Оба съемщика там же прочли доклады об империалистической войне и появлении в Европе новых государств. «Не поверишь, слушали с интересом», – заметил Ерошенко Басе. «А чему ты, собственно, удивляешься?» Режиссер с юной Агапкиной трудились над сценарием и загадочно улыбались, когда их просили изложить хотя бы магистральную идею. «Ваш головний товариш знову з тою молодою зачинився. Що вони там роблють завжди?» – спросила однажды у Баси Олеська, еще до казуса с «ляшкой». «Книжку пишуть», – объяснила Бася, сказав о книжке для того, чтобы обойтись без непонятного слова «сценарий». «Для дiток?» «А для кого ж?»

В пятницу 16 апреля на тумбах для афиш появилось знаменательное оповещение.

ОБ’ЯВА

Народный Комиссариат Просвещения Р.С.Ф.С.Р.

Публичная лекция

ПАЛАЧИ И МУЧЕНИКИ СВОБОДЫ

Трагический год Французской Революции

Лектор – ответработник отдела по делам науки Н.К.П. Р.С.Ф.С.Р., ведущий специалист по истории Французской Революции т. Варвара Котвицкая

Время – суббота 17 апреля с.г., 6 часов вечера. Место – Рабочий Клуб «Червоний шлях», улица Большая Бердичевская.

Вход свободный. Особо приглашаются члены партий на платформе Советской Власти, члены К.С.Р.М.У., коммунары, красноармейцы, учащиеся Единой Трудовой Школы 2 ступени, студенты Волынского Индустриального Техникума и Института Народного образования.

После лекции – танцы и чаепитие вскладчину. Продукты сдавать тт. Майстренко и Николаевой. Лица, проносящие спирт, самогон и семена подсолнечника, будут беспощадно изгоняться.

Текст объявления составил упомянутый в нем Петя Майстренко. Бася тщетно пыталась доказать, что не нужно объявлять ее ведущим специалистом по истории французской революции, что она ничего еще не написала, но Майстренко, интеллигентного вида паренек лет восемнадцати, твердил: кого попало житомирские хлопцы слушать не пойдут, тут при Раде сам Грушевский выступал.

Ерошенко, с несвойственным ему иезуитизмом, сумел избавиться от упоминания Наркомпроса УССР. «Товарищ Майстренко, к чему это дублирование, коль скоро лектор представляет вышестоящую организацию?» Однако еще более иезуитская попытка заменить КСРМУ на РКСМ («Петрик, какая нам разница? Ведь наш украинский комсомол является частью общерусского») – этот фортель у фендрика не вышел. Трижды фальшивое «наш украинский комсомол» не помогло.

«Ты видала до чего дошло с большевистскими экспериментами? – тихо гневался Ерошенко. – Еще немного и местная комса запоет на польский лад – Украина не Россия. Немедленно за парту, всех! Учить – истории, литературе, церковнославянскому, французскому!» Бася утешала Костю как могла. Прекрасно, как и Костя, понимая: церковнославянский и история в русскую школу вернутся разве что лет через десять.

(Бестактные слова «на польский лад» пропустила мимо ушей. Он же не хотел ее обидеть – а от правды, куда от правды денешься. Всякий Polak mały знает: наша польская программа-максимум – Украина и Белоруссия это Польша, наша польская программа-минимум – Украина и Белоруссия с Польшей навеки, наше польское minimum minimorum – ухватить сколько выйдет, а остальное все равно не Россия. Ибо Россия – это монголы и прочие москали, и чем скорее она исчезнет, тем лучше для латинской цивилизации. Считающий иначе – опасный идиот. Вроде Варвары Котвицкой, любовницы русского латиниста, готовящейся стать его супругой.)

Откуда взялся заголовок «об’ява», не смог объяснить даже Петя Майстренко, пораженный не менее прочих. Взбешенный Костя, наведавшись в типографию, выяснил: наборщик воспользовался старыми, времен германской оккупации заготовками. «Что ж им пропадать? Без того в республике дефицит». «Так вы бы и печатали на них украинские объявления». «Да кому они, к бесу, нужны? Их теперь даже евреи не читают. А объява и есть объява».

(Слова печатника о евреях заставили Костю задуматься. Что в них крылось – насмешка над безбрежным, пускай и вынужденным конформизмом? Рассудил иначе: израильтяне всякий раз торопились узнать, что за мерзость готовит им новая власть. Год назад выброшенные из Киева «украинцы», мстя большевикам, перебили в Житомире сотни людей, и потом не раз еще, захватывая город, петлюровская шантрапа устраивала дикие погромы. Доктор Ерошенко дважды прятал у себя педиатра Соркина с семьей. Когда же он закончится, наш русский бунт с его грабительством, убийствами, объявами?)

* * *

В полный рост встал серьезный вопрос – как одеться? Генералов, которого никто не спрашивал, предложил нарядиться в духе времени: в гимнастерку и красную косынку. Бася содрогнулась. Агния Карпенко высказала режиссеру то, что думала по этому поводу.

– Не только режиссеры, но даже партийцы имеют право хотя бы раз в год посмотреть на красивую женщину.

– Агния, там будут не только большевики, – попытался отбиться тот.

– Любые партийцы. Бундисты, боротьбисты, анархо-синдикалисты, эсеры-максималисты, меньшевики-интернационалисты.

– Пусть пялятся, пусть облизываются, – обиделся творец и ушел с Агапкиной работать над сценарием.

Готовить Басю стали Агния и Лидия. Хватило бы Агнии, но поди отвяжись от Лидии, когда даже Соня и та подавала советы. Скинувшись, купили на рынке почти не ношенную узкую в шаге довоенную юбку и практически белоснежную, в Лодзи пошитую довоенную блузку. И еще туфельки, черные лаковые туфельки на испанском каблучке. (Лидия настаивала на французском, но Бася предпочла испанский.) Увидев себя в хозяйском зеркале, Бася оробела. «Агнешка, может, не стоит? Кто теперь так ходит?» «Самая красивая лекторша Республики».

Когда же Басе уложили волосы и неведомо откуда возникла французская краска для губ, тут уже смутились все. Как теперь пройти по улице? Не решат ли житомиряне, что наконец-то, впервые за гражданскую войну, в город вступили белые? Чтобы никого не пугать и не обнадеживать, составили достойный хитроумного Одиссея план. На свою роскошную прическу Бася, так и быть, накинет косынку, а в красивые наряды переоблачится прямо в клубе. Пока же она ходила по дому, привыкая к облику и новой пластике – в старорежимной юбке ведь и шаг необходим старорежимный.

Хозяйка с мужем, увидев Басю, всплеснули руками. Жиличка, и прежде являвшая верх совершенства, оказалась еще прекраснее. «Царевна-Лебедь!» – выдохнула Клавдия Никитична. «Аста Нильсен», – конкретизировал Павел Евстафьевич, большой знаток кинематографа. Олеська разинула рот: «Ти, тьотю Басю, тепер зовсiм буржуйка. Я теж так хочу. Василю, йди сюди, подивись». Про «ляшку» Бася напоминать ей не стала.

(Басе и думать об этом не хотелось. Как раз сегодня утром, проходя по саду мимо домика Зеньковича, она услышала случайно его и Кости разговор, тихий и взволнованный. Пилсудский-де в Минске, Ровно, Новограде, а двое русских офицеров в восьмидесяти верстах от фронта занимаются черт знает чем. Ладно бы кино снимали, так нет, проедают большевистский паек. Хозяев дома не было, а про нее они думали, что Бася спит и потому услышать их не может.

Когда же Пилсудский согласится на мир?)

* * *

Разумеется, лекция прошла блестяще. Едва Варвара Котвицкая, в шикарной довоенной юбке и почти белоснежной блузке, вышла на украшенную чем-то красным сцену, едва увидела сотни устремленных на нее жадных глаз – красноармейцев, коммунаров, партийцев, членов КСРМУ, учащихся средней и высшей школы, – едва открыла подведенные французской краской губы, как ее понесло на крыльях вдохновенья.

Слушали Басю не менее вдохновенно. Шептались, когда она повествовала о казни жирондистов. Открыто жалели бедную королеву и несчастного Жака Ру. Глухо изумлялись коварству Робеспьера. Фыркали, слыша фразы из занудных его речей. Когда же Бася дошла до атеистических бесчинств, вспыхнула перепалка между сторонниками и противниками дехристианизации – среди первых преобладали партийцы, среди вторых почему-то армейцы. «Товарищи, это было боле ста лет назад, – урезонивала Бася спорщиков. – Уже неактуально».

Воображение аудитории, закаленное, казалось бы, войной и революцией, поражено было разрушением Лиона, усмирением Вандеи, нантскими утоплениями, расстрелами в Тулоне. «Хуже наших зверье-то у них. – Да у нас такое в Астрахани было». Про Комитет всеобщей безопасности один партиец объяснил другому: «Чрезвычайка ихняя». И хотя Барбара честно заявила, что Жорж Дантон был далеко не идеален, не всегда чист на руку и сам за многое ответствен, большинство, когда дело дошло до его выступления против террора, отчетливо встало на сторону дантонистов, не очень лестно и прилично отзываясь о клике Робеспьера.

– Иные теоретики любят подчеркивать, – перешла Барбара к довольно сложной мысли, – что среди жертв террора больше, чем дворян, было пролетариев, крестьян и других людей из третьего сословия. Из этого делается сомнительный вывод, что террор был контрреволюционен и исходил от боявшейся народа буржуазия. Это, товарищи, так и не так. Жертвами любого террора, какова бы ни была его направленность, непременно становятся представители масс. Их больше, они безогляднее выражает недовольство, они люди, всего лишь люди, и часто сводят друг с другом счеты, доносят и делают друг другу иные гадости. Разве не так?

– Так! – изумленно откликнулся зал, главным образом бесшабашные армейцы, но также и отдельные партийцы – в пиджаках.

– Да, – продолжала Барбара, – было уничтожено и немало дворян, а также священников, монахов, монахинь. Чаще всего ни за что. Но во-первых, их процент в обществе был не так уж высок. Во-вторых, недовольные дворяне довольно быстро выехали за границу. В-третьих же, многие просто попрятались, осознавая, что им грозит. Простой же народ, он всегда под рукой.

– Точно! – радостно подскочил кто-то в штатском. Возможно, анархо-синдикалист, но Бася об этом не думала.

– Атмосфера страха, насилия, безразличия к чужой и даже собственной жизни, – парила на крыльях вдохновения Барбара, – вот что вольно и невольно насаждали террористы. Но вечно жить в такой атмосфере нельзя. Начали уставать и самые отпетые. Летом второго года Робеспьер и его сообщники остались в пустоте. Заклинания, что террор необходим для победы над врагами, не действовали. Внешний враг был разбит, внутренний – истреблен или запуган. Подавляющее большинство французских граждан мечтало о внутреннем мире. Так же, как мечтаем о мире мы, граждане советской республики.

Не имеет смысла скрывать, что Бася наслаждалась властью над аудиторией. Костю, сидевшего в первом ряду, распирало от гордости, когда он слышал позади одобрительные и восторженные восклицания – и даже когда различал недовольные реплики, редкие. «Получили, хари?» – злорадно думал фендрик. А во втором ряду, наискосок от Кости, сидел и все более хмурился и без того угрюмый юноша, на несколько лет старше сидевшего рядом с ним Петра Майстренко.

…Осмелевшие от страха депутаты Конвента сумели-таки переорать неофициального диктатора. Кровь Дантона задушила маниака. Пуля жандарма Мердá раздробила фанатику челюсть. Отпущенный рукой Сансона нож срезал искалеченную голову…

– Но имейте в виду, товарищи, термидорианцы были далеки от святости. О, среди них было множество преступников, еще горших, чем убитые ими Робеспьер, Сен-Жюст или Кутон. Те на их фоне покажутся мучениками идеи. Достаточно указать на палача Лиона Фуше, на палачей Тулона и Марселя Фрерона и Барраса. Но таковы непостижимые закономерности истории. Страх негодяев перед расплатой заставил их сплотиться с людьми относительно честными. Свойственная же негодяям бóльшая решительность обеспечила успех переворота.

Она проговорила часом больше, чем планировала. Но не перебили, не захлопали, не ушли. Раскрасневшись от счастья, объявила, что всё, окончила. После бурных аплодисментов и исполненных энтузиазма криков, сообщила:

– А теперь, товарищи, я готова ответить на все ваши вопросы.

– Так уж и на все? – по-жеребячьи хохотнули из зала, видимо те, кому Басина тенденция пришлась не по душе.

Снисходительно уточнила:

– На имеющие отношение к французской революции. Есть такие вопросы?

– Имеющие отношение? Есть.

С места во втором ряду поднялся, качнувшись, тот самый нахмуренный юноша. Левая рука его покоилась на перевязи, верх головы укутывал бинт, на бинт ниспадали рыжеватые волосы. Словно вытесанное из камня лицо источало замогильный холод, рот под усами был байронически сжат. Темная сталь неподвижных глаз пронзила Барбару насквозь – не пресловутым раздевающим взглядом, но взглядом патологоанатома. Чуть разомкнув уста, юноша медленно и четко произнес, практически без акцента:

– А шо вы, Варвара, как вы есть ведущий специалист по Франции, скажете за роль в ихней революции евреев?

Сказал и сел, не обратив внимания на пробежавшие по зале голоса. Небрежно кивнул – дескать, можешь начинать, гражданка.

Бася не подозревала, что вопрос ей задал не кто-нибудь, а знаменитый большевик Иосиф Мерман. Поговаривали, правда, что прежде Мерман был бундистом, но это было сущей клеветой. Бунд, тот сразу оттолкнул Иосифа своей меньшевистской легальностью и оборонческим подходом к развязанной русским царизмом войне. Потому еще в шестнадцатом, достигнув призывного возраста, Иосиф связал молодую жизнь с нелегальной и пораженческой РСДРП(б).

Басина лекция понравилась Иосифу еще меньше, чем некогда Бунд. Почти обо всем он услышал здесь впервые, но словечки были знакомые, а нюх у Иосифа Мермана – острый. Кое в чем кое с кем Иосиф разобраться успел. Каверзный вопрос был им задан с прямою целью – срезать хваленого столичного специалиста, чтобы затем окончательно его развенчать и обезвредить влитый в души сограждан яд. Старший товарищ Левинзон некогда сказал Иосифу: «Осенька, эта страна не совсем безнадежна. Ее можно сделать годной для жилья. Но мало скинуть Николашку, мало ее провентилировать, надо новую душу в кацапов вдохнуть». Чертова ж полячка вдыхала в них такое, с чем Иосиф согласиться не мог категорически.

Да, да, да – это был тот самый Иосиф Мерман, что в начале восемнадцатого в компании Муравьева и Коцюбинского отбирал у Рады Киев, а после мстил старорежимной сволочи за кровавые измены Винниченко и Петлюры. Тот самый, что два года промотался по фронтам – по Дону, Кавказу, Туркестану, Сибири – и недавно, изничтожив Колчака, вернулся наконец на родину. Темноволосая девушка на сцене напомнила ему… Короче, кое-что напомнила, из ослепительной сибирской жизни. Иркутск, Красноярск, Ачинск, Мариинск – точно уже не сказать. Перед началом лекции Иосиф испытал досаду, когда Петрик показал ему глазами – как на мужа – на хорошо всем известного Костика Ерошенко. Гимназистика, студентика, словом докторского сынка. По слухам, офицера. Который почему-то здесь, а не в Крыму.

Что касается поляков, то их Иосиф, скажем прямо, недолюбливал. Во-первых, шляхта, во-вторых, паны, в-третьих, злостные антисемиты и жидоморы хлеще, чем кацапы. (Кацапами для Осипа были не только жители Великороссии, но все без исключения русские.) Для вывода на чистую воду вопрос про евреев был в польском случае самым подходящим – не говоря о том, что в прочитанной Оськой брошюре о французской революции про евреев не было ни слова, а значит, хваленому специалисту не найдется что ответить. Вот и пусть себе помнется на глазах у кацапской публики. Тем временем весь яд, глядишь, и выветрится.

Красноармейцы, коммунары, партийцы, члены и учащиеся с любопытством дожидались ответа на вопрос знаменитого в губернии большевика. Костя, правда, покосившись в сторону, Мермана не узнал. Всего скорее, он не подозревал и о самом его существовании. Мало ли сапожников проживало на Рыбной улице, и мало ли было у них рыжеволосых и неумных сыновей? Костю занимало иное. В самом деле, как во Франции обстояло дело с иудеями? С одной стороны, провозглашенная революцией веротерпимость, с другой – разнузданное богоборчество Эбера, с третьей – темная ненависть народа, веками распаляемая церковью. Французские израилиты тоже спешили прочесть все объявы первыми?

Баська между тем стремительно соображала, отыскивая в памяти евреев. Что же такое, куда вы подевались? Даже оратор рода человеческого Анахарсис Клоотс, как назло, был голландцем из Пруссии. Выплывало совершенно неподходящее. Наказы третьего сословия с просьбой изгнать иудеев из коммун и провинций, а лучше и вовсе из Франции. Погромы – как при любом ослаблении центральной власти. Уничтожение еврейских кладбищ атеистами, вкупе с христианскими, но с особенным удовольствием. И хотя бы один туземный Троцкий, Каменев, Свердлов. А ведь наверняка не все стояли в стороне – но отчего-то не прославились, христиане оттерли всех. Ладно, она ограничится малым. С тем чтобы позднее основательнее разобраться в теме и более в лужу не сесть. Ведь просила дурака Майстренко не писать «ведущий специалист».

– В девяностом первом году, – начала Барбара неуверенно, – несмотря на сопротивление реакционеров, Учредительное собрание предоставило евреям гражданские права. – Подумав, добавила для Лидки: – Во Франции – евреям, а в колониях – свободным неграм и мулатам. – Незаметно выдохнула, уф. – Во время революционных войн в занятых французами странах последовательно вводилось равноправие иудеев. – Убедилась, что товарищ, задавший вопрос, слушает с повышенным вниманием. – При Наполеоне политика была аналогичной. Пруссии после военного разгрома тоже пришлось издать закон о равноправии. – Надо же, стоило начать, и стали вспоминаться интересные детали. – Но следует иметь в виду, товарищи, кое в чем политика Бонапарта представляла собой шаг назад. Чуждый идеалам революции, он жестоко подавил восстание черных невольников на Сан-Доминго, – это для Лидки, – а также, – для товарища в бинтах, – ввел антиеврейские ограничения. В их числе был запрет на поселение в отдельных департаментах. Более того, – Басин голос дрогнул от негодования, – Бонапарт утверждал, что евреи-де плохие патриоты, потому что не желают проливать кровь во славу нации. Как видим, для этого человека единственной мерой вещей была война. Прав был великий писатель: никогда не понимал он ни добра, ни красоты, ни правды, ни значенья собственных поступков.

С сожалением приходится признать – эффектных фраз про единственную меру вещей и великого писателя не услышал никто. Их заглушил общий хохот, которым зал ответил на суждение Наполеона. В корне и по существу, как мы понимаем, несправедливое.

Опять загремели аплодисменты. Раскрасневшись, Бася кланялась, как настоящая актерка. Упиваясь феноменальным успехом, она не видела, как направился к выходу знаменитый большевик Иосиф Мерман, как кинулся следом и попытался задержать его Петя, как переглянулись Костя и Зенькович, как ухмыльнулся Генералов, как Агния Карпенко прикрыла рот ладонью.

Бася еще не покинула сцены, когда публика, поднявшись с мест, нестройно, но убедительно пропела гимн Российской Республики. Debout, les damnés de la terre. Debout, les forçats de la faim. La raison tonne en son cratère…

* * *

– Баська, дай слово – первый и последний раз. Мы не на философских вечерах в Петербурге, кругом война.

– Я же имела в виду совсем другое! Костя, и ты? Предлагаешь мимикрировать, подстраиваться под любого идиота? Без того про поляков говорят, что мы неискренний народ. Змеи в облике лисиц, вообразившие себя львами. Я хотела показать моей аудитории, что Наполеон…

Ерошенко остановился посреди улицы, как тогда в Киеве, на Большой Васильковской.

– Баська, я тебя люблю. Ты права. Не надо подстраиваться под любого идиота, даже под меня. Потрясающий успех. Этот день войдет в историю Житомира. Кстати, ты не против, что мы наконец-то уладим формальности? В понедельник с утра сходим в ЗАГС, а потом в церковь. Я знаю приличного католического священника. Ну?

Католического священника… Нормальный русский сказал бы по-польски, «ксендза», уложился бы в два слога. Ерошенко с его занудством понадобилось десять. И так теперь будет всю жизнь.

* * *

Узнав, что в понедельник Бася с Костей намерены отправиться в отделение ЗАГС горсовдепа, Лидия заявила, что Бася обязана устроить девичник. Костя не возражал.

Бася понятия не имела, как устраиваются девичники, но Агния сказала, что просто: сядем и напьемся чаю без мужчин, поговорим о том, что интересно только женщинам. Так и получилось.

Костя с Зеньковичем воскресным вечером отправились на Гоголевскую к Генералову, поговорить с ним и осветителем Промысловым о фильме. Женская часть бригады, в том числе и юная Агапкина, собралась со своею посудой в Басином с Костей жилище. Покуда в комнате оставались Олеська и Клавдия Никитична, разговор вертелся вокруг нарядов и искусств, но едва тактичная хозяйка увела Олеську спать, Лидия и Агния раскрыли принесенный ими саквояж. В свете керосинки блеснуло стеклянное горлышко.

– Я не буду спирта, только чай, – сказала юная Агапкина.

– За кого ты нас принимаешь, Кристя? – обиделась Агния. – Шампанское из Новороссийска! Абрау!

– Настоящее? – не поверила Гнедых. Нежно провела рукой по горлышку. – И мы его будем пить?

– Это как Баська скажет, – рассудила Лидия.

– Сначала, – Бася бережно взяла темно-зеленый узкогорлый сосуд, – мы будем долго на него смотреть. Поставим на стол. Вот так. Потом откроем и будем вдыхать аромат. А потом станем наливать. Медленно-медленно. Смотреть на пузырьки, опять вдыхать… Только надо Клаше оставить.

– Бася, – возразила Агния, – лучше меньше, да лучше – это не про шампанское. Существует минимум, менее которого нет смысла. К тому же к утру оно выдохнется и согреется. Товарки, начинаем смотреть.

Они и в самом деле долго сидели вокруг, любуясь стоявшей посередине стола мирной, безумно довоенной бутылкой. Имей та бутылка глаза, она бы тоже залюбовалась. Девчоночья краса Агапкиной в тусклом свете керосинки приобрела нежданно признаки значительности. Слишком умная для Генералова Агния Карпенко стала еще более очаровательной, а Сонечка Гнедых – более легкомысленной и черноглазой. Режиссерский вкус нельзя было не оценить: дурак дураком, а в группе сплошные красавицы – тогда как при взгляде на музу его соперника по киноцеху у мужчин, по общему мнению, пропадала не только творческая потенция, но и желание жить.

Открыли шампанское. Насладились ароматом. Осторожно разлили по стаканам, отпили, и продолжали отпивать за разговором. Настолько девичьим, что отдельных вещей мужчинам действительно слышать не стоило.

– И не спорьте, – развивала любимую мысль беспредельно чувственная Лидия, – это приносит не одно лишь физическое, но и нравственное удовлетворение. Мы, женщины Европы, обязаны хотя бы раз отдаться черному, хотя бы раз отдаться желтому и хотя бы раз американскому индейцу.

– Почему? – не могла понять Барбара. Ей не хотелось отдаваться никому, кроме Кости.

– Это наш нравственный долг. Девочки, когда вы возвращаете долг, вы испытываете удовлетворение?

– Испытываю, – подтвердила Агния. – Только я никому ничего не должна. Я вообще незнакома с индейцами и неграми. Что там на улице, Соня?

Соня лениво повернула голову к окну, за которым тонула в черноте давно забывшая про освещение улица.

– Авто проехало. Лидия, какие еще долги?

– Мы, европейские женщины, в неоплатном долгу перед народами Азии, Америки и Африки. Благосостояние Европы веками зиждилось…

– А я им должна чего-нибудь? – заинтересовалась юная Агапкина.

– Конечно, – ободрила ее Лидия. – Я же сказала, вся Европа. И кроме того… Девчонки, это не миф!

– Что не миф? – не поняла Барбара. Вероятно, единственная из всех. Прислушалась. – Стучатся, что ли? Как бы Леську не разбудили. Пойду открою.

Лидия, она сидела у двери, остановила Басю жестом.

– Бася, сегодня твой праздник, позволь-ка лучше я.

Выпорхнула в сени. В дверь действительно стучали, так деликатно, что хозяйка не проснулась. Сапфистка с любопытством сдвинула щеколду и увидела двух мужчин в черных шоферских куртках. Правый был довольно интересен, левый – ничего особенного.

– Добрый вечер, товарищи. Вам кого?

Двое черных неуверенно переглянулись.

– Гражданка Котвицкая будете вы?

– Не совсем. А кто вы, если не секрет?

– Мы, значит, это из комиссии… чрезвычайной… по борьбе. Нам товарища Котвицкую, ведущего специалиста по террору, можно? Только скажите сначала, товарищ Ерошенко… он дома?