– Товарищ Ерошенко в гостях у нашего режиссера на Гоголевской. Котвицкую могу позвать. Или пройдете?
– Не стоит, поздно уже. Только пусть она пальто наденет, на улице прохладно. Это только днем как летом, а сейчас всего десять градусов.
– По Реомюру? – спросила Лидия.
– По Цельсию. Да, документики еще пускай прихватит.
Лидия вернулась в комнату. Соня разговаривала с Басей о геральдике. Совсем недавно, устав пассивно наблюдать за совместным творчеством Агапкиной и режиссера, она заинтересовалась историей западнорусского дворянства и успела узнать от Зеньковича про гербы Секерж и Равич. К последнему принадлежала матушка главного засъемщика, урожденная Костырко-Стоцкая.
Отозвав Басю в сторону, сапфистка с таинственным видом шепнула:
– К тебе мужчины, сразу двое. Не африканцы, но вполне чернокожие. Хотят тебя видеть, однако желают, чтобы ты была, представь себе, в пальто и с документами.
Озадаченная Бася поставила стакан на стол и, сняв с гвоздя пальтишко, вышла в сени.
– Кто там, Лидка? – спросила Агния, напрягши слух. В сенях почти неслышно перекинулись словами. После чего осторожно прикрыли дверь.
– Какие-то придурки из чрезвычайки. Принесла нелегкая, на самом интересном месте. Так вот, девчонки, это не миф! – На улице, чихнув, зарокотал мотор. – Когда Бубакар был во мне, мне казалось, он у меня в горле. C’était formidable. – Прошелестел под колесами гравий, и рокот начал быстро удаляться. – Теперь я понимаю женщин Пушкина, нашего мощного эфиопа! Гончарова, на что она его хотела променять? Агния, что с тобой? Сонечка, тебе дурно? Крыся!
5. Боги жаждут
Во мраке – Первая Катилинария – Человек в футляре
Республиканский дух взывает к некоторой жестокости.
(Маркиз де Сад)
На улице, в неярком свете фар Бася увидела, что Лидия ошиблась. Чернокожим, то есть в черной кожаной куртке, был только один из пришедших. Другой был в штатском пиджаке. Тоже возможно черном, однако царивший в Житомире мрак не позволял определиться с безусловной точностью.
Чернокожий показал на сиденье под опущенным верхом, заднее.
– Пожалуйте в экипаж, товарищ Котвицкая. Документики прихватили? Покажьте. – Он посветил фонариком в бумажку. – Точно, сходится. Говорков, Макарчук, дуйте обратно. Пошукайте и побудьте с честной компанией. Только чтобы без… Не сегодня-завтра иногородний отдел заявится.
– Простите, – спросила Бася, присаживаясь, – а что, собственно, происходит? Вы меня куда-то хотите отвезти?
– Не так чтобы шибко хотим, – признался чернокожий, усаживаясь слева от водителя, – но есть распоряжение. Поехали, Дубинин.
Когда сворачивали на Николаевскую, Бася, чтобы не молчать, ведь невежливо, похвалила автомобиль.
– Замечательно мягкий ход. Какое это авто? Я имею в виду марку.
– Фиат, – отозвался польщенный шофер. – Деникинский трофей.
– В Одессе подобрали, – подтвердил чернокожий.
Миновав угол Старого бульвара, мотор остановился напротив высокого, двухэтажного здания. Несмотря на время, многие окна светились. В черном небе, под незаметным почти лунным серпиком, угадывались венчавшие строение башенки.
* * *
Увидев входящих в комнату мужчин, упомянутых уже Говоркова и Макарчука, Агния Карпенко стремительно вскочила с места.
– Я требую объяснений!
– Все в порядке, товарищи, – заверил Говорков. Обведя глазами помещение, задержался на бутылке «Абрау», наполовину еще недопитой. На вид Говоркову было лет под тридцать, волосы с пробором, мутноватые глаза. Брюки черной пиджачной пары уходили в начищенные ваксой сапоги.
– Где Барбара Котвицкая? – гневно спросила Агния.
– Вызвана для… – Говорков замялся. – Завтра вернется. То есть сегодня уже. Не мешайте, пожалуйста, женщина, сядьте. Макарчук, проверь тот домик, там тоже кто-то жил. А я пошукаю туточки.
Вихрастый паренек лет восемнадцати, в линялой гимнастерке и обмотках, удалился.
– Что вы поищете? – вспыхнула Агния. – Это обыск? На каком основании?
Лидия, Кристина, Соня, хотя и сильно побледневшие, дружно закивали головами, оказывая Агнии нравственную поддержку.
– На основании распоряжения.
– Мандат! – рыкнула Агния.
Говорков махнул рукой – отвяжись, товарищ баба. Сунулся к этажерке, поковырялся, более для формы, в книгах. Не зная, чем заняться дальше, сел на стул, на котором пять минут назад сидела Бася. Остановил глаза, повторно, на «Абрау».
– Гуляете, царевны?
Никто не ответил. Вновь махнув рукой – что-де с вами говорить, – Говорков взял со стола сосуд. Поднес к лицу. Пошевелив губами, исследовал наклейку. Понюхал горлышко, тоскливо сморщился. На лице отчетливо нарисовалось: «Боже ж мой, та шо ж вы пьете, громадяны?» И тут же прочел во взгляде Агнии ответ: «Одеколончик, что, вкуснее будет?» «Сама его пей, гражданка, – тоже взглядом ответил он ей, – я его после февральской не касался». «Чего же вам хочется, товарищ? Кокаинчику?» «А у тебя, сестрица, найдется полграмма?» «Да я его отродясь не видала». «Ну и дура».
Говорков поднялся и, сообщив: «Приступаем к выемке», – лениво продолжил обыск.
* * *
Басю провели через двор. Распахнули тяжелую дверь. За дверью, в самом начале длинного полутемного коридора сидел за конторским столом лысоватый тип в защитной гимнастерке и очках. Рядом, на табурете скучал другой, моложе. Тоже в гимнастерке, с зажатой меж коленями винтовкой.
– К нам? – Лысоватый очнулся от дремы. – Та самая, ведущий специалист по революции?
– Та самая, товарищ Шниперович, – подтвердил «чернокожий». – Вы, товарищ Котвицкая, не беспокойтесь. Утречком побеседуете, и до хаты. Оформляйте товарища. И не забывайте: чтобы без… Не сегодня-завтра этот, как его…
– Помню, помню. Садитесь, мадам, будем оформляться.
Кивнув на прощание, чернокожий удалился. Бася присела на табурет. Спросила, постаравшись не выдать голосом робости:
– Это тюрьма?
– Если хочется, можете и так сказать. – Шниперович взялся за амбарную книгу. – Только не наркомюстовская, до нее вам дожить еще надо, а при комендатуре Волгубчрезкома. Словом, не тюрьма, а так, почти концлагерь, детский сад.
– Комендатуре Вол… чего?
Шниперович поглядел на караульного. Караульный беззвучно вздохнул.
– Простите, мадам, вы нездешняя? Наркомпрос? Тогда понятно. Волынской губчека. То есть губернской чрезвычайной комиссии по борьбе…
– Я поняла.
– С контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности, – счел нужным завершить Шниперович. – Сокращение такое. По-научному – аббревиация. Между прочим, «Волгубчрезком» звучит не так уж плохо. А вот представьте себе, каково воронежским.
– Что воронежским? – не поняла Барбара.
– У них-то как? Воргубчрезком. Смешно?
– Смешно, – уныло согласилась Бася.
Шниперович вытянул из ящика стола чернильницу и стальное, на деревянной ручке перо.
– Значит, из Москвы. К нам-то по какому делу? Союз возрождения, Национальный центр, Леонтьевский?
– Что? – Последнюю четверть часа Бася соображала довольно туго, тем не менее поежилась от неприятного холодка. Леонтьевский – это переулок? Шниперович, он о чем, о прошлогоднем страшном взрыве? Том самом, когда…
– Да не волнуйтесь вы, мадам. Прямо побледнели. Нечего теперь бояться, с января в республике не разменивают.
– Что? – Бася понимала, что становится все более похожей на попугая, но ничего не могла поделать.
– Ну не распыляют. Не расходуют, словом. В штаб Духонина не посылают.
Бася, зажмурившись, мотнула головой. Морок не рассеивался, нет.
– Какого Духонина? Главковерха? Его же убили. Матросы. Еще в семнадцатом.
– А я вам про что? – оживился Шниперович. – Шутка есть такая, с бородой. Отправить в штаб Духонина. Русский народный юмор. Сразу видно – из Москвы. Хотел обрадовать, а вы не понимаете. Не расстреливают теперь. Полная отмена смертной казни. Только в самых крайних и безотлагательных случаях. Явной и злостной контрреволюции, бандитизма и погромной пропаганды. Исключительно в виде исключения. Так вы у нас кто? Монархистка, эсерка, октябристка, эс-де-эм, ка-де, погромщица? В чем виноваты будете?
Бася растерялась окончательно.
– Меня никто ни в чем не обвинял.
– Так и я вас, мадам, не обвиняю. В губчека обвинителей не держат, это вам не царская юстиция. Вы про себя и сами всё знаете. В чем провинились перед народной властью?
– Ни в чем, – призналась Бася. Почему-то подумала: сейчас этот лысый спросит: может, еще и невинны? И что ответить? Правду?
– Раз не хотите признаваться, – Шниперович обмакнул перо в чернила, – ваше дело. В следотделе разберутся. Диктуйте. Фамилия, имя, отчество, место рождения, род занятий.
Бася, запинаясь, приступила к перечислению. Когда дошла до места рождения, Шниперович просветлел.
– Так и думал. Польская организация войскова.
– Что? – спросила Бася. Пятый раз?
Тут впервые отозвался караульный.
– С этим строго, – участливо проинформировал он. – Вон позавчера опять ваша диверсия была. И в Лукьяновке ваши истребители комсу порезали. Не нравится вашему брату комсомол. Вконец нас извести хотите.
Бася стиснула пальцы. Только не брякнуться в обморок. В жизни не падала, стыдно, не институтка. В конце концов, сколько людей прошло через Консьержери. Сколько славных mots прозвучало у гильотины. Сколько великих женщин гордо взошло по ступеням – Корде, королева, Люсиль Демулен. А ты – ты способна лишь книжки читать?
– Ладно, Панченко, – скривился Шниперович, – ты нас тут с мадам Котвицкой не стращай. Отведи-ка нашу пани, – он на миг задумался, – во вторую женскую. Там со вчерашнего посвободнее. И поделикатнее, чтобы без… А то ведь…
* * *
– Ты, голуба, осторожней, здесь ступенька, – посоветовал красноармеец Панченко, и тяжелая дверь позади, закрывшись, беспощадно отрезала свет из коридора. Проскрипел в замочной скважине ключ.
Бася долго не решилась сделать первый шаг. Что там, господи? На всякий случай, тихо, чтобы никого не разбудить, проговорила:
– Здравствуйте.
– Вы новенькая? – так же тихо спросили из темноты. – Идите сюда, на голос, тут свободная лежанка. Не бойтесь. Мышей я здесь не видела. Крыс тоже.
– Спасибо.
Часа два, или три, или четыре она просидела на досках, так и не решившись прилечь. Добрая душа, указавшая место, Басю не беспокоила. Наконец в зарешеченное окошко скупо влился сероватый свет. В коридоре раздались и стихли голоса. Стали различаться контуры довольно просторного помещения, очертания деревянных лежанок и свернувшихся человеческих тел. Надо лечь, сказала себе Бася. Но так и не легла.
Вскоре камера стала пробуждаться. Бася насчитала около двенадцати женщин, разного возраста и, так сказать, общественного положения. Прямо напротив спустила с лежанки толстенные ноги и широко зевнула тетка, по мордатому обличью – спекулянтка. Рядом с ней зашевелилась девушка годков шестнадцати, довольно милая еще, со свеженьким чистеньким личиком.
– Ой, смотрите, мам, еще одна, – сообщила она спекулянтке. Не очень деликатно, но без намерения обидеть, скорее по народной простоте. Соскочила на пол, подтянула юбку, подошла, присела рядом.
– Тебя за что?
– Не знаю, – честно сказала Барбара.
– Если не знает, значит, за контрреволюцию, – здраво рассудила спекулянтка. – Отсядь от ней, донька. Ну, кому сказала?
Виновато кивнув Барбаре, «донька» вернулась к оставленному лежбищу. Басина соседка, та что помогла ей ночью, мягко улыбнулась, словно врач больному, и поспешила Басю успокоить.
– Вы не бойтесь. Теперь, говорят, не расстреливают. Принудительные работы, вот и всё. Жить можно.
Спекулянтка ехидно крякнула.
– Это нам жить можно, потому к труду привычные. А вашим хлюпикам везде хана. Хотя если женщина собой ничего и даст кому надо. Петрову там или кому.
– Денег? – спросила Барбара.
Спекулянтка прыснула.
– Донька, ты таких видала где? Вот скажи мне, что за дуры их рожают? Сидели на шее у народа, а так ни хрена и не поняли.
«Донька» не ответила. Застеснялась излишне бойкой матери.
Бася повернула голову к соседке. Та, обняв себя за плечи, сидела, подобравши ноги, на лежанке, в почти таком же, как у Баси, стареньком пальто. Возрастом была, вернее казалась, чуть старше, с запавшими щеками, усталыми, огромными, как с византийской иконы, глазами и давно не мытыми уже волосами. «Я тоже такая буду», – подумала тоскливо Бася и шепотом представилась. Соседка ответила: «Валентина», – и протянула Басе красивую тонкую сильную руку, поднаторевшую в фортепьянных экзерсисах. Она тоже оказалась наркомпросовской, служила в библиотеке. Преодолев неловкость, Бася решилась спросить о том, что больше всего беспокоило.
– Валя, вы здесь давно?
– Неделю. Точнее, восемь суток. Причина? Не знаю. Сказали, до утра. В чем-то разобраться. Вот и разбираются.
Бася съежилась. Чернокожий говорил же самое. Их обычный прием?
Спекулянтка не преминула внести свою лепту.
– Да уж поскорей бы с вами со всеми разобрались. Сколько можно через вас трудовому народу мучиться. Вот разберутся с вашей контрой и отменят всю чеку. Честным людям торговлю разрешат.
Успев, хотя и беспричинно, чуть приободриться, Бася приоткрыла рот, чтобы возразить – и насчет контры, и насчет народа, и насчет торговли. Не успела. Отовсюду зазвучало: «Гордеевна, замучила уже. Всегда вот так – как приличный человек, так она его изводит. Других боится, а с которыми деликатной конструкции и не грубят, с теми пожалуйста. Не слушайте ее, барышня. Обживайтесь. Вон там вода, а тут параша – если захочете по малому. По большому вызывного кличьте. Не стесняйтесь их, не заслужили, нехай себе побегают, понюхают».
«Спасибо, спасибо, спасибо», – благодарила Бася добрых женщин. Сделалось легче. Спекулянткина «донька», та украдкой Басе улыбнулась. Бася ответила тем же. Валентина, узнав, что Бася из Варшавы, предположила:
– Быть может, вас как польскую заложницу?
– Это хуже или лучше?
– Трудно сказать. В порядке красного террора заложников могли… Хотя поляков они и в самый террор… не так легко, как русских. Воображают, будто для Пилсудского поляки что-то значат. Вы только не обижайтесь, ради бога, я говорю, что знаю. А теперь террора нет, высшую меру отменили.
Сумевшая продержаться с четверть часа спекулянтка не выдержала.
– Зуб даю, польская организация войскова. С вашим-то братом как раз и не…
– Гордеевна! – взвыл десяток голосов.
* * *
На рассвете, с концом комендантского часа Говорков и Макарчук удалились восвояси, утащив с собою Басины тетради и особо подозрительные книги. Агния с Агапкиной устремились на Гоголевскую, к режиссеру. Лидия с Софьей, хозяйкой и хозяином – те всё слышали и оттого всю ночь не спали – побежали к домику Зеньковича, посмотреть на результаты проведенного там обыска. Результаты были ужасающими, но после того, что приключилось с Басей, они не ужаснули так, как ужаснули бы в иное время.
Узнав о ночном происшествии – но еще не об ужасных результатах, – Генералов принялся рвать и метать. «Развели, вашу мать, контрреволюцию в бригаде! – восклицал он в полнейшем исступлении, заставляя мучительно краснеть Агапкину. – Я ей с самого начала не верил. Чтобы вас…» Костя, Зенькович и Агния, независимо друг от друга, испытали желание съездить режиссеру по харе. Но было нельзя, ибо главным делом теперь стало – не навредить. Не генераловской физиономии, а Басе. Мало ли что режиссер наговорит, если вдруг его, обиженного, примутся допрашивать.
Выспросив у Агнии, где искали и что нашли пришельцы в комнате у Баси, Ерошенко испытал пусть небольшое, но облегчение. Набросив шинель, устремился на Николаевскую, к зданию бывшего Крестьянского банка, где с последним возвращением красной армии разместилась Волгубчека, она же Волгубчрезком, Волгубчрезвычком, Волгубчеккомиссия. (Если бы не темнота, Бася бы узнала нарядный двухэтажный в новорусском стиле дом с двумя выступавшими над крышею веселыми башенками.) Зенькович было кинулся за Костей, тот однако возразил: незачем идти туда вдвоем, это раз, надо проверить, что делается дома, это два. Вместо визита в чрезвычайку старшему съемщику довелось изведать другое, а именно ознакомиться с ужасными последствиями визита чрезвычайщиков. Но об этом позже. Ибо главное теперь – Барбара.
Часовые у крыльца, узнав фамилию столь раннего посетителя, вопреки ожиданиям не подумали вредничать: не положено-де, много вас таких, в установленном порядке, в установленное время, отойди, твою мать, стреляю. Выкликнули дежурного, и тот, понимающе кивнув, быстро повел Ерошенко по длинным коридорам в какой-то «следотдел оперода», к какому-то Женьке. Повел так быстро, что в памяти у Кости остались одни лишь стоявшие в холле пулеметы – тульский станковый «максим» и легкий англо-американский «льюис».
Сухощавый рыжеватый юноша в обширном, заставленном мебелью кабинете встретил Костю с неподдельным энтузиазмом. Надо было полагать, он и был тот самый Женька. Следователь, уполномоченный? Как их тут называют в этом чертовом опероде?
– Рад вас видеть, товарищ Ерошенко, – сказал он, отпуская дежурного. – Жалею теперь, что с Натанычем не поспорил. Он извелся прямо: надо гада брать, пока не улизнул. А я ему: да чтобы Ерошенко убежал – да ни в жизнь. Сам придет, едва узнает. Садитесь, пожалуйста, Константин Михайлович.
– Где Варвара Котвицкая? – не присаживаясь, выпалил Костя.
– Да у нас она, у нас, не беспокойтесь. Всё в порядке, арестована. По предписанию оперода, лично в моем лице.
– В порядке? В вашем? В чем ее обвиняют?
Товарищ Евгений дружелюбно улыбнулся.
– Ну да, моем, я с вечера как раз дежурный. Кстати, вам не интересно, в чем обвиняют вас?
– Меня?
– Нет, гражданин Ерошенко. Товарища Троцкого.
Костя понял, что разговор будет долгим, и опустился на ампирный стул перед основательным, покрытым зеленым сукном бюро. Товарищ Евгений, одобрительно кивнув, стал неторопливо раскладывать листы бумаги. У Кости судорожно сжались кулаки.
– Так в чем же меня обвиняют?
– Не догадываетесь?
– Признаться, нет.
У товарища Евгения язвительно скривился рот.
– У вас с арифметикой, товарищ Ерошенко, как? Считать умеете? Сколько вы в городе дней? Неделю. И до сих пор не явились на регистрацию.
Ерошенко вздрогнул – не только от ярости, но и от скверного предчувствия.
– Какую, к черту, регистрацию?
– Как бывший офицер.
Только этого сейчас и не хватало. Помог Барбаре, нечего сказать.
– Слушайте… – Еще не решив, что делать, Костя по привычке попытался апеллировать к логике. Человек за столом – лет двадцати двух, с неглупым в общем-то лицом – производил впечатление по меньшей мере полуинтеллигента. – В нашей красной армии тысячи офицеров. Что же, всякий, кто проезжает через Житомир, обязан являться на регистрацию?
Товарищ Евгений вздохнул.
– Вы не служите в нашей красной армии. Это раз, что уже подозрительно. Вы здешний уроженец. Это три. И до сих пор не явились. Это пять.
Возникла пауза. Похоже, Евгений сбился со счета.
Костя не удержался.
– Вы не признаете четных чисел?
– Не умничайте, – устало отмахнулся следователь, уполномоченный или как его там еще. – Лучше сопоставим факты. Бывший офицер с подозрительной особой тайно является в прифронтовой город.
– Почему тайно? – Костя почти обрадовался. – Я служу в Наркомпросе. Вот мои документы. И особа вовсе не…
Евгений бросил взгляд на документы и отправил их в ящик бюро.
– Вот именно. Бывший офицер, проникший в советское учреждение, приезжает. С особой. Польской. Накануне. После отсутствия. Сколько вы не были дома?
– Долго.
– Назвать точную дату вашего исчезновения? То-то. Если сопоставить, не шибко красивая картинка получается. Неясно только, к кому вы подались.
– И к кому же хуже? – заинтересовался Костя.
– Ко всем. Чем вы занимались при гетмане нам тоже известно.
– От кого? – спросил Костя. Важнее было бы узнать, что именно им известно. Но если известна правда, опасаться нечего. Тогда как кое-кто мог наплести невесть чего.
– От граждан Быкова, Незовибатько и Блакитного. Хотите очную ставку? То-то. Пришли бы вовремя на регистрацию, покаялись – глядишь, и обошлось бы.
– Ладно, – проговорил, собираясь с мыслями, Костя. – Каковы ваши претензии ко мне, я более-менее понял. При чем здесь Варвара Котвицкая?
Следователь, уполномоченный или как его там, на сей раз тщательно следя за счетом, по пунктам перечислил преступления Барбары.
– Прикрывшись мандатом, – загибал он пальцы, – оклеветала французскую революцию. Раз. Весьма прозрачными намеками опорочила советское правительство и органы защиты. Два. Проводила параллели, наводила на мысли. Три. А закончила, четыре, погромной агитацией.
Костя похолодел. Куда сильнее, чем тогда в клубном зале.
– Что вы имеете в виду?
– То и имею. Погромную провокацию вашей подружки. Встреченную смехом и бурной овацией не вполне сознательного элемента. Вы, полагаю, в курсе, что такое погром? Отец ваш, помнится…
Малодушный холодок сменился отчаянной решимостью. Отпираться не имело смысла. Только наступать. Объяснить, растолковать. Показать, кто на самом деле на кого клевещет. Это же тот, с забинтованной башкой, который выскочил из зала. Тот, за которым понесся Майстренко. Только спокойнее, не взорваться, не разозлить большевистского держиморду. С чувством, с толком, с расстановкой.
– Товарищ следователь, давайте подумаем вместе. – Константин попробовал улыбнуться. – Если непременно нужно видеть в чем-то провокацию, то провокатором выступил, скорее, тот болвантроп, что задал товарищу Котвицкой идиотский вопрос.
Сам собою вырвавшийся, невесть откуда взявшийся в голове у Кости неологизм живо заинтересовал товарища Евгения.
– Как вы сказали? – Следователь-уполномоченный потянулся к перу, записать. – Болвантроп? Сами придумали? Остроумно.
– Да-да, болвантроп, – с заметным облегчением и громче прежнего повторил Константин. Спокойствие и выдержка подействовали. Этот Евгений не последний осел. Знает слово ἄνθρωπος и даже слышал про питекантропа.
– Болвантроп? – зловеще проскрипело из-за шкапа.
* * *
Когда силы ее оставили, Бася прилегла на дощатую лежанку. В полузабытье наблюдала за происходящим вокруг. Как выстроилась очередь к параше, как две бабы попросились по большому. Хорошо, что ей пока не хочется. Но ведь рано или поздно придется.
Дверь раскрылась, вошел караульный, дядечка средних лет. Бася на всякий случай села. Не за ней?
– К Петрову пол помыть желающие есть сегодня? – Дядечка сунулся носом в список. – Вэ Николаева, Эм Овсеенко, Бэ Котвицкая?
Услышав фамилию, Бася взглянула на Валю. Валя сделала страшные глаза. Бася опустила голову. Засуетилась Гордеевна.
– Есть желающие, есть! Да не я, не бойся. Дунька моя желает.
– Мама, я…
– Давай, донечка, давай, – зашептала спекулянтка. – И пошустрее там, шустрее, не теряйся. Знаешь, что и как, не маленькая.
– Мама…
– Пошла, кому говорю. Как для себя, так не спросишься, а как для рóдной матери…
Пряча глаза, «донька» потащилась за помрачневшим караульным. Женщины уставились на Гордеевну с непонятным Барбаре негодованием. Валя сильнее запахнулась в пальто и клацнула зубами, как от холода.
Потом двух женщин вызвали на кухню, принести металлический бачок с плескавшимся в нем супом. Все этот суп называли баландой. В мутной водице плавало нечто не вполне определенное.
– Вы если не хочете, пока не кушайте, – посоветовала Басе одна из товарок по несчастью, седая, лет пятидесяти. – А как проголодаетесь, тогда уже привыкайте. Я вам баночку дам консервную, у меня их две.
Поблагодарив и невольно оценив на глаз, чиста ли подаренная ей банка, Бася заставила себя отпить немного жижи. Решила, что бывает и противнее. Чем в конце концов Бэ Котвицкая лучше остальных? Как приспичит – тоже подойдет к параше. Будет надо – выкличет из коридора вызывного. Снова incipit vita nova.
* * *
Два болвантропа терзали Костю третий час. И сам ведь виноват – но кто бы мог предположить, что Натаныч, тот самый тип с обвязанной башкой, что спровоцировал Барбару дурацким своим вопросом, дрыхнет на кушетке за шкапом и будет разбужен радостным Костиным восклицанием? Ему больше спать было негде? (Костя не имел представления о порядке дежурной службы в чрезвычкомах. Хотя как человек военный мог бы согласиться, что отдых на месте тут вполне естествен.) На столе между тем появились Басины книги и тетради. «Выемка», – сказал принесший их субъект в гражданском пиджаке.
И ведь мало того что терзали, так еще отвлекались на внутренние, поначалу не очень понятные разговоры. Время меж тем летело, и Баська была где-то там, где ей никак нельзя было быть.
– Ну, Женька, я и говорю, тот самый. Еще фамилия такая старорежимная.
– Да, помню, помню. Как же его? Прямо из учебника имечко. Царский генерал, Пугачева подавлял который. Не помните, товарищ Ерошенко?
Их манера периодически забывать, что Костя ими арестован, могла, если глядеть со стороны, повеселить. Равно как относительная вежливость, в особенности поражавшая у диковатого Натаныча. Но вот кого там позабыл полуинтеллигентный Евгений? Чье имя в учебнике истории звучало по-старорежимному? Панина? Вряд ли. Суворова? Тоже. Да и не успел Суворов на поимку Пугача, опередил его один лихой полковник. Кстати, вот и первейший признак старорежимности – иностранное звучание фамилии.
– Михельсон?
Натаныч прыснул.
– Вам же ясно сказали, Ерошенко, царский генерал. Вы еще Шниперсон скажите. Слушай, Женька, я Шниперовичу расскажу. Ухохочется. Генерал Шниперсон.
Костя мог бы сказать, что генерал Николай Иванов и вовсе был Иудович, но не рискнул обидеть Мермана – предположением, что тот не знает имени бывшего главкомюгзапа. Что же касается Евгения, то Евгений веселья Мермана не разделил.
– Шниперсон не Шниперсон, а в прошлом году всю коллегию губчека в Виннице поставил к стенке как морально разложившихся мерзавцев. А в Моршине весь угро.
– Да уж слышали, – нахмурился Мерман, мигом позабыв о генерале Шниперсоне.
– Тебе-то опасаться нечего, – позавидовал Евгений, – ты для них в доску свой. Или тоже успел? Грабеж под видом обыска, шантаж и вымогательство, принуждение к сожительству, морфинизм, кокаинизм, садистические методы допроса?
– Чего несешь? – возмутился Мерман. – Какой грабеж, шантаж, сожительство? Где морфинизм и кокаинизм? Садистические методы – это как?
Евгений объяснил. Натаныч задумался. Ненадолго.
– А если он, падла, молчит, цацкаться мне с ним, что ли? Они нас в куски будут резать, а мы их бламанжой кормить? Нет, я понимаю, если Петрова в распыл. А меня за что? За это? – и вскинул руку к своим бинтам.
– Уймись ты, – цыкнул, показав глазами на Костю, Евгений. – Кстати, товарищ Ерошенко, вы не подскажете нам, как будет правильнее: садистические или садические? У нас тут вышла дискуссия со Шниперовичем.
– Вам виднее, – не удержался Костя от двусмысленности.
Евгений не обиделся, скорее наоборот.
– Уели прямо. Вот, Натаныч, зачем учиться стоит. – Помолчав, он душевно продолжил: – Я же вижу, Ерошенко, внутренне вы честный человек. Студент, природный враг самодержавия. Отец ваш – гордость города. Отличился при петлюровских погромах. Представляешь, Ося, два раза Соркина спас, рискуя. Педиатра, он еще мою Таньку лечил. Вы, Константин, лучше признайтесь во всем, и баста. Чей вы контрразведчик, врангелевский? Ха, вы же у нас из Варшавы. Польская войсковая организация, угадал?
Костя снова попытался объяснить.
– Товарищ следователь, контрразведчики это не те, кто работают во вражеском тылу, а те, кто ловят разведчиков. В тылу работают разведчики. И диверсанты.
– Хорошо, Ерошенко, верю, – успокоил его Евгений, – вы не контрразведчик, а разведчик и диверсант. Подумать только, подтверждается буквально всё. Про ваше занудство нам еще товарищ Блакитный докладывал. Но вы мне главное скажите – чей вы разведчик. Или диверсант.
– Вам не смешно? – спросил тоскливо Костя.
– А вам, можно подумать, больно весело. Давайте, посмеемся вместе.
– Маслину влепят в потылицу, махом отсмеется, – резонно заметил Мерман.
– Себя не жалко, барышню пожалейте, – налегал и напирал Евгений. – Ей же концлагерь светит, принудительные, пять лет. С Польской войсковой организацией не шутят. Мы знаем, у вас особые группы истребителей есть – по партийцам и совработникам специализируются. Показать дела об убийствах? Или на слово поверите?
– Я, пожалуй, ничего не скажу. Всё оборачивается против.
– Это точно, – согласился Мерман. – Хреновое ваше дело, товарищ студент.
– Может, признаетесь? – опять затянул свою песню Евгений. – Как же так, с белополяками вместе? Они же не только коммуне, они России враги. Вы не патриот?
На глупый и бессмысленный вопрос Ерошенко отвечать не захотел.
– Короче, пишем, – резюмировал Евгений, – Польская войсковая организация.
– По-русски лучше «военная», – хмуро посоветовал Костя.
– Вам виднее, – свел счеты Евгений. – Нет, в самом деле поразительный зануда. Но и наука ведь у вас занудная. Хочешь, Иосиф, поучиться латинскому языку? Если да, то обращайся к польскому шпиону.
– А где на том латинском говорят?
– Нигде, брат Мерман. Мертвый язык. Вымер вчистую, как те динозавры.
– И на хера мне ваша мертвечина? Я лучше по-французски научусь. Буду французок за Парижскую коммуну агитировать.
* * *
День, в который Бася томилась во внутренней тюрьме Волгубчека, а Костя вел беседу в следотделе, был прекрасным воскресным днем. Настолько прекрасным, что Анджею Высоцкому и Асе – Анджей накануне заночевал у родителей – захотелось проехаться в Вилянов. Решили пригласить и Марысю Котвицкую.
– Увы, – ответил им, собираясь по своим делам, пан Кароль, – Мане сегодня трудиться и трудиться. Необходимо закрепить успехи, доработать первую Катилинарию.
– Папа, – не выдержала Маня, – я знаю эту проклятую речь наизусть. Quousque tandem abutere, Catilina, patientia nostra?45 Что смешного, Анджей?
– Дочь моя, – объяснил за бывшего студента пан Кароль, – эту фразу знают самые закоренелые двоечники. Но некоторые упрямо путают «abutére» и «abútere». Отдельные чистые души и вовсе полагают, что это инфинитив.
– Я не полагаю!
– Еще бы. Вчера, однако, ты постыдно приняла третье плюралис перфекта конъюнктива за третье плюралис футурум экзактум. Гося, чему ты улыбаешься?
Анджей встал на защиту Марыси.
– Пан профессор, в гимназии их не путал разве Костя Ерошенко. За себя не поручусь.
– И ты, Брут? Гося, ты можешь себе представить futurum exactum в косвенной речи после слова «почему»? Устами твоей дочери? На экзамене?
Мама, вздохнув, погладила свернувшегося на диване Свидригайлова.
– Маня, ты позор семьи. Ступайте, господа. Я прослежу за ней и Катилиной.
* * *
Дуня возвратилась приблизительно через час. Тридцать минут спустя дверь отворилась опять. Появился всё тот же, средних лет караульный.
– Семененки, мать вашу, с вещами на выход. Обе. Давай побыстрей, пока Петров не передумал и Оська Мерман не прискакал.
Гордеевна, весьма довольная, засобиралась. Дуня, стараясь не глядеть на Басю, что-то совала в солдатский вещмешок. Народ безмолвствовал. Валентина, съежившись, рассматривала кладку. До Баси начал доходить смысл происходящего, вернее произошедшего. Воистину cum tacent, clamant46.