В городе, истрепанном переворотами, собралась в те дни, казалось, вся Россия. Великорусские и малорусские говоры мешались с городской общерусской речью – сдобренные, как горчицей и хреном, еврейским, немецким, армянским, польским и десятком иных акцентов. Екатеринослав и прежде не служил образцом провинциальной замкнутости, но сегодня он выглядел временной столицей Юга, заменившей на пару-другую недель захваченный врагами Киев.
По сильно поврежденному, срочно восстановленному мосту дивизии вливались с днепровского левобережья в город. Их встречали радостные толпы и оркестры. (Кто не радовался, тот и не встречал.) Улицы пестрели транспарантами. Бойцы, комбриги и начдивы улыбались, натыкаясь взглядом на огромный фанерный щит: галопирующий красный всадник, в левой руке – огромнейшее знамя, в правой – нечто стальное и острое.
Ребята, назначенные комячейками, ловко убирали на совки последствия прохода конных масс. На кавалеристов сыпались цветы. Громыхал интернациональный гимн России. Его сменяли «Варшавянка» и «Марсельеза». Следом, вышибая слезы женщин, неслись «Славянка» и «Тоска по родине». Чуть позже, по просьбе политотдела, стали исполнять фрагменты увертюры к «Легкой кавалерии» Франца фон Зуппе и арию Фигаро о резвом и влюбленном мальчишке. К вечеру разошедшиеся оркестранты заиграли польки и кадрили, мазурки, гопаки. Как ни крути, под «Марсельезу» не попляшешь.
Взиравшая на прохождение бригад секретарь Екатеринославского губкома Серафима Ильинична Гопнер была настроена менее благодушно. Опытнейшая партийка, постигавшая в Сорбонне изящную словесность, товарищ Гопнер знала главное: dans l’Armée de Cavalerie il y a trop de Cosaques et de Cosacoïdes91 – так ее парижский друг из Николаева называл иногородних. Mais un Cosaque reste toujours ce qu’il est, un Cosaque, хоть ты трижды окуни его dans rouge92. Где казак или кавказец, там в лучшем случае pillage et brigandage93, в худшем – понятно что.
Ей был известен классовый состав дивизий. Самая надежная бригада, из приволжских немцев, переправлялась южнее, в Александровске. Тут же, как назло, шли донцы, кубанцы, ставропольцы, терцы. И в некоторых полках чуть ли не целые эскадроны состояли из сдавшихся деникинцев, в их числе – казачьих офицеров. Непростительная близорукость РВС Республики. Под Новороссийском не хватило стенок? Притупились под конец кампании les sabres?94 Почему белоказаками, целою бригадой, разбавили относительно надежную рабоче-крестьянскую дивизию Пархоменко? И к чему опять проклятая «Славянка»? Мы мировую революцию творим – ou defendons les Serbes, de plus grands sauvages encore que les nôtres?95
Социальный анализ не давал секретарю губкома покоя и вечером, на торжественном пленуме губернского совета. Ее слова, обращенные к конармейцам, были по необходимости теплы, но мысли оставались мрачными. «Серафима, что случилось? – спросил после пленума Сережа Минин, недавний председатель Екатеринославского губисполкома, нынче – член реввоенсовета Конной. Товарищ Гопнер смутилась, но отважилась. «Вы не находите, что по мере углубления армии в черту оседлости…» И доверила ему, тоже старому партийцу, сомнения. Минин, скрывая досаду, заверил: «Мы с Климентом Ефремовичем работаем».
Супруга Климента, известная ей еще по временам, когда будущая Катя Ворошилова именовалась Голдой Горбман, тоже попыталась Серафиму успокоить. Но от Серафимы не укрылось: Голдочка, давняя ее наперсница, приобщенная ею некогда к научному социализму, и сама о чем-то беспокоится.
Всё те же мысли терзали секретаря и во время дружеского чаепития с командованием Конной. Усатый командарм непонятно чем, но чем-то раздражал. Выражал надежды на помощь губкома и губисполкома в перевозке грузов, ремонте техники, снабжении фуражом, провиантом. Словно главным было сено и харчи, а не классовый состав и не та тончайшая материя, что называется…
– Я бы хотела, чтобы мы не забывали, – сказала товарищ Гопнер командарму, членам реввоенсовета, начдивам и комбригам, – о духе войска. О том, о котором писал Лев Толстой. Знаете, товарищи, есть такая книга «Война и мир», к сожалению немножко слишком длинная. Когда-нибудь, товарищ командарм, вы тоже, возможно, ее прочтете. Так вот…
– Уже прочел, – доложился командарм. – Первый раз лет двенадцать назад.
«Сколько же было тебе, гарсон?» – мысленно и очень ядовито усмехнулась товарищ Гопнер. Усатый командарм смотрелся молодо, гораздо моложе, чем ее собственное, Серафимы Гопнер, отражение в зеркале, куда она порою без особенного желанья заглядывала.
– Сейчас мне тридцать семь, я с восемьдесят третьего, – ответил ее мыслям командарм. – Тогда я аккурат с японской возвратился, обучался на курсах наездников при офицерской кавшколе в Питере. Любопытно было сравнить впечатления о войне, мои и автора. С Драгомировым опять же сопоставить, с его разбором с военной точки зрения. Так о чем вы не хотите забывать, Серафима Ильинична?
– О… – товарищ Гопнер запнулась, ненадолго утратив нить. Курсы наездников при офицерской кавшколе, вос из дос? Надо бы у Голды поинтересоваться. Драгомиров… – О духе войска, – вспомнила она. – Мне представляется, что в гражданской войне…
– В любой, – энергично поддержал секретаря губкома командарм. – Безусловно. Тут я с Андреем Николаевичем согласен. – Заметив в глазах собеседницы вопрос, добродушно пояснил: – Князем Болконским. Почти полностью. Потому что позиция тоже имеет значение, как и множество других вещей. Я о них говорил уже. Провиант, фураж, огнезапасы, сапоги, портянки, ложки. Дух ведь и от них зависит.
– Ложки?
– Ложки. Представляете, товарищи, нам нижегородские текстильщики прислала в подарок ложки. Двадцать тысяч.
– Текстильщики? Ложки?
Командарм и командиры рассмеялись.
– Да, ложки. Всё у нас при коммунизме перепуталось. Но ведь помогли, от чистого сердца. Хотя лучше бы текстилем. Ну да ничего, скоро получим тридцать тысяч комплектов обмундирования, – лицо у командарма осветилось счастьем, – тридцать тысяч пар сапог. Комфронта выбил. Гимнастерки уже прибыли в Полтаву, сапожки из Сарапула катятся. Еще бы консостав пополнить…
Дались же ему эти сапоги, расстроилась товарищ Гопнер. За сапоги и гимнастерки душу дьяволу заложит. А уж за консостав… Ни идейности, ни полета. Не сокол, жалкий уж. «Всё у нас при коммунизме перепуталось». На что он намекает? На кого? Ему не нравится чья-то фамилия? Или как они там говорят промеж себе: фамилиё?
Секретарь губкома весьма бы удивилась, прочти она мысли командарма и членов реввоенсовета, более предметные и, как ни странно, более сложные, чем у нее, секретаря. Дело в том, что в штабы и политотделы всё чаще поступали сообщения от возмущенных бойцов. Тому или иному на базаре или станции спекулянт плюгавый или спекулянтка насмешливо бросали: «Куда спешите, верхоконные? Жидов от полякóв спасать? А чего оборванные-то? Коммунисты позаботились?» И ведь понятно, не все бойцы возмущались провокацией – махновской, петлюровской, врангелевской, личной – и не все об этом сообщали. Люди всего лишь люди. И оттого что они раздеты, разуты, не всегда накормлены и снова едут умирать, мягче и светлее не делаются. К стенке каждого, как бы вам хотелось, товарищ Гопнер, не поставишь. Мозгов у каждого газеткой не прочистишь. Рот каждому угрозой не заткнешь. Не тот народ. По пять-шесть лет в крови купается, месяцами под смертью ходит. И снова идет. За вас, Серафима Ильинична, между прочим.
Сапоги, гимнастерки, шаровары, провиант. Политработа, укрепление рядов. Портянки, фураж, перевозки. Госпитали, транспорт, консостав. Ложки.
* * *
Попасть в кавалеристы оказалось труднее, чем думалось. Лядовская дивизия вскоре была на месте, но Лядов пока оставался без должности, занимаясь лишь доездкой новых лошадей. Самое же главное… «Вы хоть ездили когда-нибудь?» – спросил он комсомольцев первым делом. Левка и Валерка промолчали. Петя без слов пожал плечами: кто же не ездит? Он и правда пару раз сидел на лошади, дали товарищи из чоновского каввзвода. И не просто сидел, но проехался. Словом, прошелся. В том смысле, что шагом, дергая влево и вправо поводом. Лядов деликатно усмехнулся. Он был очень добродушный человек, непонятно, как стал в старой армии унтером. «А ведь ездить мало. Надо строй держать, с коня стрелять, рубить. Вольтижировка опять же».
Повторялась известная история. По всему тысячеверстному пути Конармии стекались толпы добровольцев. Пролетарий, на коня – разве не так? Коммунист должен стать кавалеристом – разве неправда? Командарм, начдивы и комбриги отказывали. Сила армии была в ее искусстве, в бывших драгунах, уланах, гусарах, в казаках. Была, правда, новая дивизия, четырнадцатая, там две бригады состояли из шахтеров, рабочих, селян Приазовья и Донбасса – но тех успели худо-бедно подготовить. Новых же конников учить возможным не представлялось. Где, когда? На марше, в боях? А ведь нужны еще обученные кони. Если брали кого из неездящих, то в пехотные подразделения и части обеспечения.
И все же получилось. Поспособствовали уком и военкомиссариат. Политотдел и комиссар дивизии задумались: может, и впрямь попробовать? Пополнение так или иначе будет необходимо, а еще не выздоровевший толком Лядов и другие вроде него вполне могли бы взяться за обучение. Имелись и другие резоны. Комиссар полка так прямо и сказал, без свидетелей:
– Нужен стопроцентно надежный элемент. Последнее время брали сам знаешь кого, лишь бы знал коня и рубку. А тут… Это комсомольцы, они в республике на вес золота. Нельзя от такого сокровища отказываться.
– И что нам с того золота, когда оно не ездит? – отвечал не очень уверенно Лядов. – Всадника годами готовят.
– Не загибайте, Иннокентий Павлович. В старой армии четыре месяца готовили. Учите.
– Вы даете четыре месяца? Семь часов конностроевых, пять часов ухода за лошадью?
– Две-три недели. Вы ведь мастер. Наездник-инструктор. Вместе с командармом учились.
– Я-то мастер. Только кавалерия будет пролетарская. На убой ребят вести? На вес золота которые?
– Для начала чтобы доехать могли куда надо, а там… Готовьте, Иннокентий Павлович. Формируйте новый взвод. Решение начдива, оформляется приказом. Осталось лишь инструктора вписать.
– Так бы сразу и сказали. Я тут местечко подобрал под полевой манежик. Поглядим?
* * *
В свежих рощицах перекликались птицы, припекало по-летнему солнце, изумрудно блестела трава. Там и сям маячили всадники, ржали и били копытами кони. Несметное количество коней.
Дивизии сосредоточивались на правом берегу Днепра, в широкой полосе южной Киевщины, северной Херсонщины, с центром в Умани. Проводя разведку вражеских позиций, рассеивая банды и подготавливаясь к броску в предписанном командованием ЮЗФ направлении. Американские пилоты из эскадрильи имени Костюшко, наблюдая тучи пыли на правобережных шляхах, сообщали маршалу о тридцати тысячах красной конницы. Они почти не ошибались – в бригадах числилось шестнадцать тысяч сабель, а с тыловыми и прочими службами коней и людей набиралось значительно больше. Маршал сообщениям значения не придавал. Конница – настоящая, регулярная, польская конница – прекрасно подходила для рейдов по тылам, но прорвать оборону пехоты – такое ему, начитанному в военной теории, имевшему опыт современной войны, представлялось совершенной нелепостью. Главные события назревали на севере, в Белоруссии, где зашевелился Западный фронт. В основном и целом маршал не ошибался. Подлинно великим людям ошибаться не свойственно. На случай же ошибок найдутся афористичные отговорки. Всё на войне в руках бога и так далее.
Будущий взвод Лядов разбил на две половины, две смены. В одну вошли городские ребята, которым предстояло обучаться с нуля, во вторую – сельские, которых следовало переучивать. Петя, Шифман, Кораблев попали в первую. В смене было девять человек и девять лошадей. Два жеребца, три кобылы, четыре мерина. Лядов успел их проверить и убедиться в обученности.
На первую езду Лядов выделил Пете вороного красавца, с чуточку великоватой головой, словно из народного присловья: «Нехай кiнь думáє, бо велику голову має». Петя осторожно поинтересовался: «Разрешите вопрос? Какой породы эта лошадь?» Лядов ответил: «Мерин». Петя был разочарован, он-то думал, настоящий конь. «Или просто конь, – добавил Лядов. – Вроде горский. Хорошая зверюга, Голованом зовут. Нравится?» Отрицать было глупо. Кто бы Петру поверил?
Выдав тем, кто не имел сапог, старые обмотки, Лядов выстроил будущих всадников.
– Лошадей распределяем в смене так. Первыми идут кобылы, Кораблев, Диденко. За кобылами – мерины. За меринами жеребцы. Уяснили? Где ваше место, боец Майстренко?
– Между кобылами и жеребцами, – бодро ответил расстроенный Петя.
– Верно. Ваша функция в настоящей смене буферная. Пойдете замыкающим мерином. Перед вами три другие мерина – Мицкевич, Шифман, Быков.
Услыхав про буферную функцию, Петя вспомнил две советские республики, новую Дальневосточную и прошлогоднюю Литовско-Белорусскую. Лектор в Житомире тоже называл их буферными. Закономерно возникал вопрос – кто в таком случае микадо и Пилсудский? Похоже, не кобылы. Причем Пилсудский преуспел сильнее, в пару месяцев похерив белорусский буфер.
Два жеребца достались более опытным Пинчуку и Добровольскому. Опытность их проявилась в том, что на вопрос: «Ездите?» – они не пожали плечами, как Петя, а честно сказали: «Пробовали шагом».
– Смена! Смирно! По коням!
Исполнить команду получилось не у всех. Петя, выучив заранее инструкцию из книжки, оказался в седле довольно быстро и, к собственному удивлению, легко. («Взявшись левой рукой за гриву и повод у передней луки, а правой рукой за стремя, поставить в стремя левую стопу. После чего, взявшись правою рукою за заднюю луку, оттолкнуться правою ногою от земли и, перенеся ее через корпус лошади, мягко опуститься в седло».) Пинчук и Добровольский тоже, но что до остальных, то зрелище вышло на славу. Если бы не Лядов, кавалеристы долго бы еще скакали с задранной ногой у бока лошадей. Будь Петя глуп, он бы решил, что уже лучше всех. Но глупым Петя не был.
– Поводья разбираем по-учебному, в две руки. По-строевому покамест рано.
Пройдясь вдоль строя, Лядов у каждого поправил повод. Петя покраснел. Столько раз видел в Житомире конников, и вот тебе – такая ерунда, а не сумел. Теперь бы только не забыть под каким там что проходит пальцем. (Вскоре он, конечно, позабудет. Повод будет разбираться сам собой, и по-учебному, и по-строевому, с трензелем и даже с мундштуком.)
Также Лядов роздал каждому по прутику. «Хлыст. На первое время. Пользоваться аккуратно, для подсказки». Оглядев еще раз будущих кавалеристов, скомандовал: «Шагом! Марш!»
И началось. Невиданное прежде и неслыханное. Гарибальди и Спартáка тоже так учили? Честно говоря, не верится. «Пятку вниз! Плечи назад! Локти согнуть! Глядеть вперед! Шифман, не горбиться! Майстренко, не валиться! Быков, не хвататься! Пятку вниз, Пинчук!» Кто бы мог подумать, что чаще всего упоминаться будет пятка. Что именно пятка первую неделю не будет давать покоя всадникам и их инструктору. Словно бы судьба республики зависела от направления пятки. А единственно верное ее направление – вниз.
Пошагав по плацу и усвоив истины про «углы», «внешний повод» и «внутренний шенкель», попробовали рысь. «Поглядим, кто выдержит», – напутствовал их Лядов. (Постановка вопроса насторожила.) После чего, щелкнув особым, вроде циркового, бичом, резко скомандовал: «Рысь!» Опытные кони сменили аллюр.
Ох… Выдержал, не маленький. Даже ни за что не ухватился, не потащил на себя поводья. Неприятным, тревожным был первый момент, перехода. Показалось, что лошадка вдруг пошла из-под него, рванув со скоростью курьерского. Взгляд на товарищей, однако, убедил, что ничего подобного не происходит. Быков и Шифман еле тащились, а значит точно так же тащился в смене он. Немилосердно колотило снизу, не стоит говорить в какое место. Иногда казалось, что выбрасывает из седла. «Не хвататься!» – кричал кому-то Лядов. Хорошо, не Пете.
«Смена! Стой!»
Уф. «Команды горбиться не было. Тяжеленько пришлось, товарищи?»
Бойцы красноречиво промолчали. «Теперь будем учиться, как слегка облегчить себе жизнь».
И Лядов, слегка расставив ноги, показал. Движение вышло настолько смешным, что не будь отважные конники измочалены первой в жизни рысью, они бы дружно прыснули. «Понимаете теперь, почему кавалеристы лучшие в мире любовники? – рассмеялся за них сам Лядов. – Ваша задача – насобачиться так делать на рыси, без усилий и непроизвольно. Станет легче. Когда научитесь».
И щелкнув бичом, скомандовал: «Рысь!»
* * *
«Когда научитесь…» Ценное уточнение. Дня два Петру, и не только Петру, казалось, что «облегченную» рысь придумал и ввел в уставы тайный враг советской власти. Очень легко сказать: подниматься и опускаться в седле – легко и непроизвольно – один толчок используя как импульс, второй же толчок пропуская. И при этом толкать проклятым шенкелем ленивого и хитрого коня, который хочет только одного – перейти на шаг или вовсе остановиться. До чего же было здорово первые два раза, с бичом и лядовской командой «рысь». Но после «поднимали» и «толкали» самостоятельно.
«Толкать! Толкать! Глядеть вперед! Про пятку не забываем. Не заваливаемся! Плечи назад! Локти согнуть! Быков, пятка! Шифман, пятка! Добровольский, пятка! Майстренко, хлыст!»
И всё же иногда начинало казаться, что вот оно, уже здесь, выходит. И куда бодрее шла лошадка – Лядов каждый раз распределял коней по-новому, – и захватывало временами дух. Хотелось скакать, нестись, лететь, хлыст в руке представлялся шашкой. И тут-то вдруг коварному коню надоедала рысь и… уй! Будь ты проклята, сила инерции.
«Потому что кое-кто забыл толкать», – комментировал очередную аварию Лядов.
Считать синяки и ссадины Петру надоело быстро. Сильнее огорчало то, что хорошие дядины брюки вскоре могли превратиться в непонятного предназначения тряпку, которую не продашь и не обменяешь. Штатская одежда прочих тоже на глазах теряла вид. На третий день, воспользовавшись недолгим отдыхом, Петя отпросился у Лядова проведать тетку. Заручившись теткиным согласием, отправился на рынок. (Свободная торговля, разумеется, была запрещена и, разумеется, не прекращалась.)
Подходящая одежка нашлась почти что сразу, у трех сбежавшихся к Петру хуторян. Потрепанные шаровары, вроде лядовских, узкие в коленях, с кожаными вставками-леями, пошли за брюки, отглаженные теткой. Латаная гимнастерка – за почти не ношенный пиджак. Стоптанные, но зато высоченные сапоги – за крепкие ботинки и новую сорочку. Переодевшись за развернутой простынкой и перепоясавшись брючным ремешком, Петя пожалел об одном – что не может себя увидеть. «Настоящий боец», – заверил Петю новый обладатель пиджака. «Який же вiн боєць, коли без шапки?» – усомнилась получательница брюк. Новый хозяин Петиных ботинок, не тратя времени на разговоры, отлучился и вернулся с затасканной фуражкой – защитного еще отчасти цвета и, что приятно, с нужным в коннице подбородочным ремешком. «Якщо немає царсьских або керенських, вiзьму совзнаки». Счастливый Петя расплатился. Оставалось придумать, из чего бы сварганить звездочку.
Завидев Петю, смена обомлела. «Молодец, – похвалил его Лядов. – Как форму привезут, сбережем один комплект». Петя промолчал. «Да, выдам, выдам, – успокоил Петю Лядов. – Будет запасной». Вскоре на рынок потянулись и другие. День спустя Петя махнулся с одним батарейцем ремнями – отдав свой весьма приличный брючный за настоящий армейский, вытертый почти до белизны, но крепкий.
* * *
Ускоренное обучение будущих конников многочасовой ездой не ограничивалось. Была чистка, кормежка, уход за копытами, азы иппологии. Согласно уставу, лошадки стояли у коновязи, благо жаловаться на погоду не приходилось. Пока бойцы возились с лошадьми, Лядов с двумя умельцами подготавливал конское пополнение. Чтобы дать лошадкам взвода отдохнуть, он ежедневно приводил на плац других, пока еще слабо обученных, ленивых и трудных в управлении. Всадникам, тем отдыха не полагалось. «Вы сами выбрали судьбу, товарищи, – ухмылялся Лядов. – Кавалерия отдыха не знает, слишком многое надо уметь. Зато она краса и гордость всякой армии».
За полторы недели Петя поездил на шести лошадях, трех взводных и трех посторонних, черт бы их… Чаще, впрочем, под ним ходили Голован, его первый вороной кавказец, и гнедой меринок Люцифер – по мнению Лядова, какой-то немецкой породы, трофейный или украденный у немцев мужиками. У других получалось похоже: ездили больше на тех лошадках, что выделил им Лядов в первый раз.
В перекурах и перед отбоем говорили не о поляках, не о революции, а о лошадях, обсуждая конские характеры и нравы. Нравы же и норовы разнились. Скажем, Голован представлялся Пете… восточным купцом. Почитающим себя умнее прочих, а на деле по-глупому хитрым и жадным. (Петины представления о восточном купечестве не отличались полнотой, базируясь на небогатом личном опыте.) Люцифер, напротив, виделся Пете разночинным интеллигентом, мечтательным русско-немецким романтиком. Достаточно было заглянуть тому и другому в глаза – наглые и хитрые у Голована, задумчиво-печальные у Люцифера. Рысить при этом не любили оба. Однако и тут наблюдались различия. Голован, получив хлыстом по заднице, гневно взбрыкивал и лишь потом, возмущенно пыхтя, начинал перебирать ногами чуть живее. Тогда как Люцифер, едва лишь ощутив прикосновение к плечу, не удар, но легчайший намек, ускорялся незамедлительно, со вполне удовлетворенным видом.
«Жалко кони у нас разной масти», – посетовал однажды Добровольский. Проходивший мимо Лядов рассмеялся. «Радуйтесь. То-то новобранцам раньше мука была, когда все кони в эскадроне одинаковы. Пока выучишь, где какой, сто раз от унтера получишь. А тот еще и радуется, сволочь». А ведь Лядов был унтером, подумалось Пете. Значит, он тоже? Да нет, не похоже. Вероятно, и унтера бывали справедливыми.
На стрельбище, пока еще в пешем строю, Петя, Кораблев и Шифман отстрелялись лучше всех, и из винтовки и из револьвера. Не ударили в грязь лицом и прочие, опыт имелся у всех, комсомольцы. «Вот это и должно быть вашим козырем, – резюмировал Лядов. – Рубке учиться долго, а научитесь бить с коня – сумеете оборониться». Осторожное слово «оборониться» не задевало. Чтобы стать настоящим всадником предстояло пролить море пота.
– Учебной рысью! – командовал Лядов. – Стремя брось!
«Учебной» значило – не облегчаясь. Счастье тому, у кого лошадка была не очень тряской, вроде Голована. На Люцифере било сильнее, но Петя наловчился и на Люцифере. Не все, однако, привыкали быстро.
– Что вы так стучите сракой, Кораблев? Хотите мне седло пробить? Не выйдет, хорошее американское седло, только сраку покалечите. Смена! Стремя взять! Облегченной!
Вот теперь и в самом деле выходило облегчение. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз – с третьего дня леталось само собой. «Учебная» была труднее, но если приспособиться, возможно, практичнее. Трудно ведь в походе постоянно подниматься-опускаться. Озвереешь, пóтом изойдешь. Не зря казаки так не ездят. Но у них и рысь какая-то своя, особая, не «учебная», не «облегченная».
– Добровольский, высоко не подниматься! Майстренко, повыше! Мицкевич, слышу зад! Теперь не слышу. Облегчаться в том же духе. Кораблев опять? Не выйдет! Берите с Шифмана пример. Прирожденный конник.
Вот так-то, удивлялся, поднимаясь-опускаясь, Петя. Кто бы мог подумать. Совсем недавно Левчик нес такую чушь, а оказался сильнее прочих, в том числе и Пети, теоретически самого грамотного. Теория теорией… Ну да ничего, главное – стараться, синяки себя окупят. Облегчаться следует под внутреннюю ногу… Или под внешнюю?
Лядов между тем, заметив, как кривится от внезапной боли Быков, интересовался:
– Товарищ Быков, у вас стальные яйца? Так что же вы ими луку тараните? Республике нужны бойцы, а не монахи. Повторяю: корпус назад, плечи назад, локти согнуть, кисти внизу. Пятка!
Помимо езды Лядов устраивал классные занятия. «Класс» размещался под яблоней, сразу обе смены, весь взвод. Будущие всадники сидели на траве, кто вытянув ноги, кто по-турецки, а Лядов растолковывал различные премудрости. Политбесед для них не проводили, считая членов КСРМУ подкованными – не только на передние, как положено армейским лошадям, но и на задние ноги. Вместо международного положения, в целом ясного – поляк в Житомире, Бердичеве и Киеве, – Лядов нажимал на изучение сигналов. По-дирижерски водя рукой, он воспроизводил их голосом: «Та-та-та», – а всадники, заучившие накануне слова «напевов», распознав знакомый, подхватывали: «Всадники, шагом вперед ступай в поход. По временам коням освежайте рот». Это шаг. «Рысью размашистой, но не распущенной для сбережения коней». Понятное дело, рысь. «Тревогу трубят, скорей седлай коня. Но без суеты…» Это, само собой, тревога.
«Шагом», «рысью», «галопом», «сбор», эти сигналы можно было услышать не только в передаче Лядова. В полях проводились взводные и эскадронные учения, маневрировали сотни лошадей, носились шарабаны с пулеметами, чадили и пыхтели броневики. Гремели выстрелы на стрельбищах, по необходимости экономные, но регулярно.
Сильнее прочих нравилась Петру мелодия, которую часто насвистывал Лядов, гоняя смену по плацу. «Генерал-марш», красивый и долгий сигнал к седловке перед общим выступлением, в самом деле походивший на торжественный марш. «Всадники други в поход собирайтесь, Радостный звук вас ко славе зовет. С бодрым духом храбро сражайтесь, За народ, родину сладко и смерть принять». Странно, что в старорежимном напеве говорилось о народе, но именно так продиктовал им Лядов. Вскоре Петя и сам стал на рыси напевать его себе под нос – когда со словами, когда и без слов.
Несмотря на синяки и ссадины, ни учеба ни работа не надоедали. Наоборот – всякий небольшой успех безумно радовал, неудача возбуждала рвение. Кто действительно надоедал, так это другие конармейцы, настоящие. Особенно из казаков, самые зловредные. Считавшие никудышными конниками не только начинающих «лядовцев», но и всю регулярную кавалерию с ее облегченной рысью (ха-ха-ха), жесткими седлами, мундштучными оголовьями, заграничной манерой езды. Сами выросшие на коне, они не верили, что езде кого-то можно взять и научить. Или делали вид, что не верят. «Стой, казак, драгун с коня упал», – так они язвили, по рассказам Лядова, до революции. Язвили и теперь. Над его, над лядовскими подчиненными.
Привадил их кубанец Незабудько, помощник Лядова в доездке. Полезный в деле подготовки лошадей, в остальном он был порядочным, как бы лучше сказать… Словом, Лядов его недолюбливал, не говоря о лядовской команде. Свое презрение к слабо ездящим членам КСРМУ Незабудько выказывал всеми возможными, кроме словесных, средствами. Недалеким людям тоже ведь хочется обладать хоть каким-нибудь превосходством, и когда они знают лишь одно ремесло, то прочих, им не владеющих или владеющих хуже, непременно и прилюдно заклеймят позором и высмеют. Лядов строго запретил злоязыкому Незабудьке комментировать учебные занятия, но Незабудько отыскал остроумный, как ему казалось, выход. На второй уже день за плетнем, что огораживал плац, стали появляться его дружки, его знакомые и знакомые его знакомых. Их всех кубанец зазывал словами: «Хочете, хлопцi, на цирк подивитись?»
Подолгу они там не задерживались, но непременно ржали, как мерины, кто беззлобно, а кто и злобно.
– Джигиты бердичевские! – выкрикивали они. – Пятку вниз! Плечи назад! Посадка – основа всего! Лошадь жопой не убей, комса!
Лядов яростно стискивал рот. Оборачиваться было бесполезно: обидные реплики бросались на ходу, не гоняться же за каждым идиотом. Перестав со временем орать, бо надоïло, насмешники придумали иное развлечение. В конце недели, в свободное от службы время – в отличие от лядовских оно у них имелось – они устроили недалеко от плаца состязание по джигитовке. На полном скаку запрыгивали в седло, соскакивали в разные стороны, стремительно нагнувшись, хватали с земли предметы, носились головою вниз, спиной вперед и стоя на седле. Словом, утирали лядовским нос, как могли.
Вот тут-то Незабудько просчитался. Лядов выстроил свою команду у плетня и начал преспокойно давать пояснения. Советовал присматриваться, обещая попозже, даст бог время, кое-чему научить. Комсомольцы замерли в восторге. Под конец, когда джигиты принялись плясать на лошадях – под экзотическую музыку Кавказа, бубны, дудки и гармонь, – Лядов благосклонно, словно римский император в Колизее, захлопал. Каэсэрэмушники захлопали следом, и джигиты сообразили: сегодня выступили цирком они. Однако не обиделись. Если кто и злился, то один только злобный дурак Незабудько.
– Подивлюсь на вас завтречка на галопе, джигиты бердичевские, – не выдержал он в сердцах, но под лядовским взглядом моментально стушевался.
Ну вот и дожили до галопа, вах. Того самого, которым вскоре понесутся на Пилсудского, того, которым так приятно, если верить книжкам, ездить. Вечером, после стрельб, завершив уход за лошадьми, радовались новости. Зловещей незабудькиной интонации значения не придавали. Петя вызвал общий смех – рассказом о вещем сне. Пилсудовские уланы, увидев, как грозно смотрит в землю его пятка, устрашились и рванули в сторону Парижа.
Никакого сна он, разумеется, не видел. Он сам его выдумал, в шутку. В ту пору он спал без снов и к тому же по опыту знал: снится обычно не то, о чем думаешь. Ни Александра Никитина, ни Марина Голубенко не приснились Петру ни разу. Ни Эвелина Вронская, ни Бася, ни Ленин, ни Пилсудский.
В свежих рощицах перекликались птицы, припекало по-летнему солнце, изумрудно блестела трава. Там и сям маячили всадники, ржали и били копытами кони. Несметное количество коней.
* * *
Ни Лядов, ни начдивы, ни комбриги, ни мерины Конной армии даже отдаленно не представляли себе, сколь низкого мнения был об их военных компетенциях предводитель польских войск. Шестнадцатого мая в Виннице, в беседе с британским корреспондентом, вождь и маршал выразился так.
«Красная армия прескверным образом организована. Красные солдаты воюют плохо и выказывают толику смелости в том единственном случае, если находятся в бронированном поезде и ощущают себя в известной безопасности. Я взял 30 000 пленных, а мои потери составляют менее ста убитых. [Двумя неделями ранее вождь писал Александре Щербинской о ста пятидесяти погибших.] Единственной реальной защитой Красной армии в этой стране огромных просторов является пространство. Мы перешли через Днепр, и я могу идти так далеко, как только захочу. Но в данный момент я не намерен продвигаться дальше. Мы просто обеспечим себе надежное предмостное укрепление».