Двадцатый год. Книга первая

– Здравствуйте, – ответил Костя. – Мне к господину профессору. Я его бывший…

– Да-да, конечно, – ответили ему, снимая цепочку с двери. – Свидригайлов, кыш! Проходите, господин Ерошенко. Я Франтишек Котвицкий.

– Очень рад.

В ответ прозвучало: «Я тоже». Правда, не сразу и безрадостно.

Странное для читателя смущение Франека объяснялось довольно просто. Франек был в квартире не один. Речь, разумеется, не о коте. Смущаться из-за кота не стал бы даже автор. Речь о людях. «О женщине», – решит сообразительный читатель. И разумеется, ошибется. «Разумеется» не потому, что Франека не волновали женщины, но потому что в столь ответственный для родины момент женщины для мужчин, а Франеку хотелось быть мужчиной, отступают на второй, а порою на третий план. Словом, Франек был не один.

Их было пятеро. Ксаверий Хласко, Пётрек Ройский, Марк Вишневский, Михал Цалка. Пятым был сын профессора Котвицкого. Двух шедших по улице русских он заметил из окна и, хотя не имел ни малейших оснований так думать, немедленно предположил в одном из них Ерошенко, о чем и сказал, совершенно напрасно, Ксаверию. Строго говоря, не Ксаверию, а себе, и не сказал, но только подумал. Однако подумал вслух. Ксаверий, ахнув от восторга, переглянулся с Пётреком. Пётрек радостно осклабился. Вот она, удача! У офицерика и унтера наверняка есть револьверы. С учетом Ксавкиного браунинга у них будет три огнестрельных единицы, и на завтрашний сбор они явятся с настоящим огнестрельным оружием.

Франек опешил от ужасающей догадки: русские идут сюда, в квартиру, и над ними нависла… Раздавшийся через пару минут звонок подтвердил наихудшие опасения.

– Открывай! – прошептал, нащупывая свой стилет, Ксаверий. – Проведи в гостиную. Мы двое будем в кабинете, а Марк и Михал в кухне. Сработаем чисто.

– Это опасно, – ответил побледневший Франек, думая вовсе не о той опасности, которой мог бы подвергнуться он сам и его патриотические товарищи. – И совершенно ни к чему.

– Ты снова за свое? – не прошептал, а прошипел в ухо Франеку Пётрек.

– Или у тебя недержание? – предположил, тоже шепотом Марк, лаская в кармане кастет.

Колокольчик загремел вторично. Никогда он не казался Франеку столь громким. Прежде всё было иным, даже звуки электрических звонков.

Не стоит удивляться кровожадным намерениям молодого кинжальщика Хласко. У Ксавуся, помимо общепольского счета, то есть счета страдающей под русским игом благородной нации, имелся личный счет к захватчикам. Дело в том, что Ксавусь побывал там, по ту сторону, среди легионеров, в Кельцах. И даже попросился в их ряды, один из немногих, кто явился в обиднейший для Коменданта час под его невзрачные знамена. Но когда освободители дунули из Кельц и упорхнули за кордон, Хласко замешкался, отстал и был настигнут в чистом поле, уже переодевшийся в серый мундирчик, нашим казачьим разъездом. И приведен к начальнику.

В России, как в любой другой стране, собственные подданные, перешедшие на сторону врага, не могли рассматриваться как военнопленные и подлежали смертной казни как обычные предатели. В реальной жизни, однако, на суровые законы нередко закрывали глаза. Не только по личным мотивам, но и следуя негласным рекомендация сверху: по возможности не обострять отношений с новообретенными польскими братьями. В придачу Хласко был несовершеннолетним. Потому начальник, плюющий на законы опричник и самодур, с чистой совестью приказал его выпороть и спровадить по месту жительства в Варшаву.

Назначенные в каты двое рядовых и младший унтер-офицер не отличались ни сноровкой, ни лютостью и выполняли экзекуцию исключительно для формы. Тихий, послушный, покладистый мальчик («Извините, мне лечь сюда? Вам удобно?»), вполне себе русского вида, в серенькой, скромненькой, без серебра и позолоты курточке не возбуждал в них ни малейшей злости. Мало ли бегает по свету дурачков? Детишки, что с них взять, у самих, чай, вырастут не лучше, да и сами прежде не умнее были. В момент расправы жертву деспотизма палаческая снисходительность устроила. Но затем, по мере приближения к Варшаве, Ксавусь в полной мере осознал испытанное унижение. Негодяи глумились над ним, издевались. Над ним! Заслужившим по меньшей мере ссылку в Сибирь, достойным акатуйской каторги. Да что там каторги – почетной казни на эскарпе варшавской Цитадели, освященном крестной мукой величайших сынов отечества. Пожалевши Хласкину спину, тираны изодрали батогами душу – и не одному ему, но целой нации. А если и в самом деле пощадили, то единственно потому, что им, закосневшим в низости, не понять, что есть вещи страшнее, чем смерть и физическое страдание.

(Ксаверий прогадал со временем. Четыре года спустя тот же самый начальник равнодушно отдавал приказы о расстреле красной сволочи, а единственный выживший из катов, подвизаясь в транспортной ЧК, столь же равнодушно выводил в расход бегущее на Дон офицерье.)

На протяжении года Хласке мечталось об одном – о мести, о кровавой и суровой мести. И случай наконец представился. Лучше не придумать, глупый Франек проболтался вовремя. О, Ксавусь был наслышан о московском студентике, падком на польских красавиц. Теперь, когда студентик сделался царским офиком, сам бог велел его… Это будет не только местью, это будет первым общим делом, первым испытанием, в том числе для Котвицкого, профессорского сынка, члена семьи изменника родины, жалкого слюнтяя, чей духовный и политический облик оставался Хласке ясен не до конца. (Был бы он ясен самому Франтишеку!)

И опять, словно колокол Сигизмунда, загрохотал колокольчик над дверью, и грохоту на сей раз конца не предвиделось. Франек сделал шаг в сторону прихожей – к величайшему облегчению Пётрека Ройского. Хласко переглянулся с Вишневским. Жестами дал понять, кому куда укрыться. Первое общее дело обещало стать кровавым. Ничего, пара бурых пятен на паркете не повредит. Пусть светило полюбуется, если когда-нибудь вернется. «Москале, йетьте на цхуй» – надпись, над которой он и Цалка трудились этой ночью, желая порадовать профессора и прочих добровольных эвакуантов, – это неплохо, но всё же ненастоящее. Настоящее произойдет сейчас. «Гей, марш, стрелки, орел над нами белый, а впереди смертельный враг стоит». Два смертельных врага через минуту захлебнутся черной кровью.

«Но как оказался в диком сборище бесенят интеллигентный и образованный Франек?» – изумится потрясенный читатель. Автор изумился бы и сам, не знай он по опыту и наблюдениям, как стремительно меняются общественные настроения, о чем однажды уже высказывался. Что же говорить не об обществе в целом, а о юноше, гимназисте, в пору не только полового, но и умственного созревания – когда месяц считается за год, а иногда за пять, и как раз у интеллигентных и образованных?

Еще прошлой осенью Франек узнал о жертве, принесенной Хлаской на алтарь отечества. Узнал, как и остальные, по секрету, без ненужных подробностей. Ксавусь не врал, он и сам про подробности честно забыл. Франтишек пережил потрясение. В душе что-то сдвинулось. С одной стороны были язвившие легионеров варшавские газетки, стишки московского еврея Мандельштама, с другой же – новая, на глазах рождавшаяся легенда. И живым воплощением ее стал жалкий, как казалось прежде Франеку, безграмотный, жестокий, туповатый хлопчик из соседнего двора, из полуподвала, сын алкоголика и вороватой горничной. Тогда как он, Франтишек, умный и сведущий в военной истории, внук январского и правнук ноябрьского повстанца, праправнук солдат ломбардских легионов и армии князя Юзефа, он, Франтишек Котвицкий, оказался в стороне. Расклюет нас черный ворон – это, стало быть, не про него? По лесу солдат шагает, с голоду околевает – тоже? А как быть с долгом… с долгом… с долгом интеллигенции и шляхты перед народом? Эволюция завершилась месяца за два до Горлицкого прорыва, еще до взятия нами Перемышля. А потому упрекнуть Франтишека в приспособленчестве не повернется язык даже у суровейших критиков освободительных усилий польской нации, коих когорту возглавляет автор злобной антипольской повести.

Но почему свою жажду действия Франек обратил не против австро-германцев, гроздьями, при малейших признаках непокорства вешавших поляков на деревьях, столбах и виселицах? Множество варшавян, честных и искренних, вступало в ту пору в русскую армию – добровольно, не дожидаясь возраста, вспомним драгуна Костека Рокоссовского. Что ответить? Так сложилось. Среда, атмосфера, обстоятельства. Яростные споры о средствах достижения главной цели, независимости. Разговоры о том, что далее туманных обещаний Романовы пойти не пожелают. Россказни о созданной – не благодаря австрийцам, но конечно же вопреки – подлинно польской армии, с польскими значками, с польским языком приказов. Толика детского нонкорфизма – ежели в газетах пишут так-то, значит всё наоборот. И само собой, авторитет духовных лидеров. В легионы записался сам Жеромский. А уж он-то не питал проавстрийских и прогерманских иллюзий, он-то знал, сколь тяжки и извилисты польские пути к свободе.

– Вы один? – как можно громче спросил Костю Франтишек, прекрасно видя, что офицер один.

– С товарищем, – не удивился фендрик странному вопросу. – Унтер-офицером. Он остался внизу.

Ответ прозвучал достаточно громко, чтобы быть услышанным каждым конспиратором. Франек мог облегченно вздохнуть. Пусть Ксавусь знает – дело сорвалось. Унтер не пришел. Хватившись офицера, он поднимет шум. Или всё же Хласко пойдет на риск? Навряд ли. Впрочем, кто его, остолопа, знает.

Несмотря на обстоятельства, при которых выходом был бы немедленный Костин уход, у Франека не повернулся язык распрощаться с прапорщиком на пороге. Фендрик, в свою очередь, боясь усугубить смущение мальчишки и чем-либо его обидеть, счел необходимым хоть на несколько минут пройти в гостиную. То, что профессор уехал, стало ясно с первого мгновения. Однако правила хорошего тона… Две-три минуты, много пять, и он покинет профессорскую квартиру. Навсегда.

– Присаживайтесь, – входя в просторную и светлую комнату с большим овальным столом, промямлил Франек. – Папа, мама, Маня… К сожалению уже…

– Эвакуация?

– Так точно, – выдавил Франек. Понимая, что прапорщик не задаст бестактного вопроса: «А вы, молодой человек? Пруссáков дожидаетесь?» – Как раз сегодня выехали. С Брестского вокзала. С Тереспольского.

– Не успел, – вздохнул москалик. – А… – Он запнулся и слегка порозовел. – Старшая ваша сестра? Барбара Карловна?

– Бася в Москве, на курсах, – со стыдом признался Франек. Со стыдом не перед фендриком, но перед засевшими в кабинете кинжальщиками.

Прапорщик кивнул, выдавливая улыбку и прикидывая в уме, как бы поскорее и повежливее уйти. Быть может, просто встать и откланяться? Франек явно хочет именно этого. Внизу ожидает Игнатий, можно сослаться. Дела службы, вырвался на парочку минут, пора, война не ждет.

Из коридора в дверь просунулась усатая серая морда. Приветливо и любопытно сверкнули круглые глаза. Костя улыбнулся, широко и на этот раз непроизвольно.

– Это он? – почти шепотом, чтобы не спугнуть животное, спросил он Франека. – Знаменитый кот Свидригайлов?

– Он самый, – не удержался Басин брат от неуместной в жутких обстоятельствах улыбки.

Кот, приветливо мурча, уверенно двинулся в сторону Кости. Распушенный, словно победное знамя, хвост был поднят к потолку, а если вдуматься – не к потолку, а к небесам.

Как всех и каждого, прапорщика потрясло и очаровало сочетание в мохнатой физиономии детской почти бесхитростности, хулиганской дерзости и ощущения собственного величия. Свидригайлов же, чутьем угадавши в фендрике своего, то есть существо, приязненное племени кошачьих, мягко заскочил их благородию на колени и, упершись передними лапами в Костино плечо, заглянул офицеру в глаза.

– Вот ты каков, коллега. – Костя коснулся пальцами роскошной, с серебристым отливом шерсти. – Ученый котище, герой Варшавы, слава Мокотовской.

Мудрый кот утвердительно мрукнул и изучающее потыкался фендрику под мышку. «Мр?» – коротко спросил он прапорщика. «Мру-мру-мру», – растроганно ответил тот.

Котька, котька. Баськин зверик. Очаровательный мордарий, наимохнатейший мордехай. Славянизированный американец. Серый, усатый, всезнающий.

Ненадолго, но отступили, позабылись на минуту тучи пыли над разбитыми дорогами, телеги с несчастными беженцами, павший, оттащенный на обочины скот, измученные, многократно истребленные, но всё еще не до конца войска, толпы уныло шагающих – nach Sibirien, ja? – испуганных немецких пленных. Баська… Фендрик проглотил комок. «Мр-р-р», – ободряя царского слугу, промурчал ему на ухо, щекоча роскошными усами, Свидригайлов.

Не только фендрик, но и Франек ощутил в эту минуту нечто совсем иное, чем час или месяц назад. Не только у фендрика, но и у Франека что-то непонятное подступило к горлу. В самом деле – в кого он, Франек, намеревался стрелять? О, правы те, кто говорит: враг должен быть абстрактным, без мыслей, без чувств. Без лица.

Франек присел на стул, напряженно следя за дверью, за которой укрылись Хласко и кровожадные его приятели. Нападут они, нет? И если выскочат – как поступить ему? Как сыну угнетенной Польши или как порядочному человеку? Хласко тем временем, стиснув в потной руке стилет, решал вопросы для себя. Нелегкие, но более практические. Нападать или воздержаться? Как поведет себя слюнтяй? И ежели прикончить офика – как избавиться от унтера?

Свидригайлов, устроившись на Костиных коленях, продолжал успокоительное мурчание. Костя, погрузив пальцы в мех, позабыл о намерении уйти. Хласко, перебрав варианты, придумал, как блокировать унтер-офицера на лестнице. Франек, окаменев на венском стуле, водил глазами от двери к двери.

Неведомо, как долго продлилась бы сомнительная идиллия, не будь она грубо нарушена десятком хриплых и не вполне, пожалуй, трезвых голосов. Тех самых казачьих, внесших поутру смятение в душу непреклонного алгебраиста. Проезжая по тому же месту, они выводили ту же самую, что и в прошлый раз, песню. Можно было подумать, будто они нарочно приберегали ее для не угодившей чем-то Мокотовской. Куплетец же на сей раз был такой, что в трезвом виде, в присутствии дам, они бы его не исполнили, можно не сомневаться. Но улица была пуста, тогда как трезвости убавилось. «А Зосенька буфетчица сноровиста была, всю сотню обслужила, наутро померла. Ура, ура, ура, донцы песни поют да через речку Вислу на кониках идут».

Костя густо покраснел. Неизбежный в ходе отступления упадок морали войск давал о себе знать на каждом почти шагу. Вот и станичники подраспустились. Петь такое на улицах польской столицы – вопиющая бестактность. Какую память о себе хотим мы здесь оставить? Спору нет, на Висле хватает сноровистых Зосенек, как хватает их на целом свете. Но во всем должно быть мера, особенно здесь, в замученной всеми, немцами и нами, Польше, с ее чуткой к несправедливости душой, с обостренной национальной гордостью, z jej dumą narodową. Мерзавцы.

Если бы он знал, что сноровистая Зосенька, возможно, спасла ему жизнь… Если бы увидел, как сжались по углам Ксаверий Хласко и Марк Вишневский, Михал Цалка и Пётрек Ройский… Что сказал бы он тогда о возмутительном казачьем пении?

Как бы то ни было, Костя заторопился. Деликатно снял с колен и опустил на паркет Свидригайлова. Счел необходимым заявить, чтобы у Франека не оставалось сомнений:

– Хулиганство. Вконец распоясались. Куда глядит начальство?

Между тем безобразие станичников объяснялось очень просто. Торопясь к Котвицким, Костя ничего вокруг не замечал. Среди прочего не заметил он и надписи на углу Мокотовской и Вильчьей. Той самой, про «цхуй». Казаки же, патрулями разъезжавшие по улицам, замечали гораздо больше. Не укрылись от них и плоды ночного творчества Ксавуся Хласки и Михася Цалки. Казаки, кто бы мог подумать, умели читать. Вот и отвечали – чем и как умели. Простые люди разговаривали с простыми. На простом, простому человеку внятном языке. «Курей ваших, индюшек мы враз переведем, Марусек ваших, Катек с собою заберем. Ура, ура, ура, донцы песню поют…»

Получили, вражьи ляхи? То-то же, скурвысыны.

– Не знаю, Франтишек, доведется ли еще увидеться, – сказал на прощание Костя. – Желаю вам одного – уберечься в этом аду. Ради родителей, ради сестер.

– Постараюсь, – довольно глупо и неискренне пообещал врагу отчизны Франек.

Глаза щипало. Ладонь стала липкой. Словно догадавшись об этом, Костя не стал смущать его рукопожатием. Просто улыбнулся, приветливо и ободряюще.

– Держитесь, Франек

– Я вам тоже желаю… всего самого лучшего, – проговорил уже в прихожей молодой Котвицкий. Чуть не ляпнул: «Быстрее вернуться».

* * *

ЛЕТОПИСЬ ВОЙНЫ 1914–1915 гг.

Наибольшие испытания за истекший год выпали на долю Польши и братского польского народа. Варварство тевтонов нашего времени далеко оставляет собой варварство их полудиких предков, рыцарей тевтонского ордена. Но несмотря на весь ужас тевтонского нашествия, старая славянская, верная Польша гордо борется рука об руку с великой Россией за славное светлое будущее. Польский народ и теперь через год войны остался столь же преданным и отважным другом России, спаянным с ней потоками братской крови и теми бесчисленными могилами русских солдат, пришедших из глубин России, с далекого Кавказа, от берегов Великого океана и из сказочных стоянок Туркестана на защиту славянства в его решительной борьбе с воинствующим германизмом.

БИРЖЕВЫЕ ВЕДОМОСТИ

В настоящее время чинами сыскной полиции производится расследование о некоторых врачах-специалистах, занимающихся выдачей рецептов на право получения спирта. У такого сорта врачей существовала такса: за 200 грамм – 2 рубля и за 400 грамм – 3 рубля за рецепт.

* * *

Спускаясь, прапорщик услышал голоса. Игнатия и несколько еще. Польских, мужских и женских. Замедлил шаг, остановился. Спешить не хотелось, хотелось послушать. Последние варшавские голоса в его жизни.

– А далеко тот Благовещенск? – спрашивала женщина по-польски. – Много дальше, чем Краков?

– Раз так в тридцать. Девять тысяч верст, – отвечал Игнатий. Отвечал по-русски, с гордостью за необъятные просторы. Вполне законной, знал Костя, гордостью – в свое время, переселяясь с Киевщины в Приамурье, он с отцом Семеном Поповым одолел фантастический маршрут за три года. Последний огромный отрезок, от Байкала до Благовещенска, они прошли главным образом по рекам – по Ингодé, по Шилке, по Амуру.

– Ну ты, брат, загнул, – протянул недоверчиво мужчина, – это ж дальше, чем Америка.

– Так и есть. Если од вашей Варшавы до Нью-Йорка считать, то раза в полтора будет больше. – Произнося «од вашей» и уснащая речь другими местными словечками, Игнатий старался быть понятнее. – Но теперь од Мóскфы дó нас колей имеется. Два тыгодня, и на мейсцу!⁹⁶

– А детишки есть у тебя? – спросила женщина, бывшая матерью Михася Цалки.

– Как же не быть. Пенть девчинок. Тши учатся уже.

– У вас там что, и где учиться есть? – поинтересовался третий голос. Мужской, гораздо менее доброжелательный. – Школку себе приходскую открыли? Для обращение язычников?

– Учатся, – подтвердил Игнатий. – По-вашему, пане, на Сыбиру тылько вудка ест, злото да тунгусы в звеженцых скурах. А у нас в Благовещенске на семьдесят тысяч народонаселения одна мужская и две женские гимназии, реальное училище, женское епархиальное, а иле ест людóвых, тэго пану не повем⁹⁷, бо с десяток точно будет. Мои цурки покамест в женском людовом, но подрастут, переведу в гимназию. Если куля минет.

Про пулю Игнатий сообщил спокойно, всего лишь указав на обстоятельство, могущее стать помехой переводу дочерей в гимназию. Он вообще отличался спокойствием и деловитостью, чем сильно поддерживал в первые дни нервного, впечатлительного, мнительного, как всякий почти свежевыпеченный командир, прапорщика. «Ваше благородие, если вы слегка пригнетесь, германец смеяться не будет», – шепнул он ему в траншее в первый буквально же день.

– Гимназия это дело, – поддержал Игнатия первый мужчина, уже знакомый нам извозчик Винцек. Увидев выходящего на улицу Костю, он приветливо, словно давнему знакомому, кивнул. Запомнил фендрика студентом? Вряд ли. Просто воспитание.

Костя давно знал Игнатову арифметику и про себя называл приамурскую столицу Новыми Сибирскими Афинами. Просто Сибирскими Афинами шутники в девяностые, по открытии первого в Сибири университета окрестили город Томск. Тот самый, куда Костя не поехал, предпочтя сибирской столице польскую. А ведь тоже мог бы стать сибиряком.

– Пропагандируешь амурский Благовещенск?

– Вот рассказываю людям, ваше благородие. Любопытствуют.

– Вы надолго? – обернулась к Косте женщина. Из-под косынки на усталое лицо выбивались посеревшие от времени волосы.

– Надолго – что? – не понял фендрик.

– Надолго от нас уходите?

Костя не знал, что ответить. И тем более не знал, какого ответа женщина ждала. Виновато шевельнул плечами.

– Вы уж возвращайтесь, – подсказал ему извозчик Винцек. – Что нам теперь – под германцами загнуться? Только меж собою ладить научились, и вот…

Второй мужчина промолчал, с умеренно скептическим видом. Это был тот самый алкоголик, папаша Ксавуся Хласки. Как и серокурточный его сынишка, он имел свой собственный суровый счет к захватчикам. Когда-то, еще до женитьбы на горничной, он, напомаженный галантерейный приказчик из Лодзи, попытался по примеру шустрых земляков проворачивать «интэрэсы» на русском рынке. («Господа, это же новый Эльдорадо! Туземцы примитивнее индейцев, неграмотны, покорны власти, наклонны к пьянству, не умеют считать и, хи-хи-хи, стыдятся показаться жадными».) Гешефт не вышел. Не отличаясь честностью, бывший приказчик не сработался с приличными, – а не блеща умом, был объегорен жадными. Не шибко умные, но хитрые симбирские купцы, двое русских и один татарин, с удовольствием пустили компаньона по ветру. Всё, что он привез обратно из России, была пресловутая наклонность к пьянству и невыносимое для польского сознания открытие: москали ничем от нас не отличаются. «И чтобы это вот понять, ездить в этакую даль? – всякий раз изумлялась супруга, таща его домой из кабака на Вспульной. – Словно бы у нас меньше хлещут».

– Вернемся, товарищи, непременно вернемся! – тряхнул бородою Игнатий.

– Только тогда уже будет не Конгресувка, а настоящее польское государство, – решительно расставил необходимые акценты Костя.

Винцек и мать Михася Цалки долго еще махали двум военным, уходившим в сторону площади Трех Крестов. Из одной лишь вежливости? Кто знает. Хласкин папаша, тот бурчал: «Девять тысяч верст… Нахапали. Теперь им что – триста верст туды, триста верст сюды. А мы тут чахни под германцем, понимаешь».

* * *

БИРЖЕВЫЕ ВЕДОМОСТИ

…Для многих непонятно, почему столь значительный и важный пункт, как Варшава, не защищался упорно, и почему нежелание подвергать польскую столицу бомбардировке могло служить мотивом для оставления этого пункта.

Такой вопрос явное недоразумение. Старые упраздненные варшавские форты находились всего в 4–7 верстах от города, близ предместий, столь известных побывавшим в Варшаве, как например «Повонзки», «Мокотов» и др. При дальнобойности современной тяжелой артиллерии, армия принца Леопольда Баварского, подошедшая к старым варшавским фортам с запада, могла открыть самый разрушительный огонь по этому городу и в течение короткого времени произвести весьма основательные разрушения.

Конечно, это не остановило бы никакую армию от обороны Варшавы, если бы таковая действительно предполагалась. Однако, как известно, вопрос об оставлении Варшавы был принципиально решен положительно.

Спрашивается, какой же смысл было продолжать дальнейшую оборону и подвергать прекрасную столицу Польши всем ужасам бомбардирования тяжелой артиллерией? Чтобы вызвать понятное чувство недоумения местного населения, которое понимало, что Варшаву всё равно оставят?..

Копенгаген, 24 июля (6 августа), 11 час. 25 мин. утра. (От соб. кор. «Бирж. Вед.») Датская печать комментирует оставление Варшавы и Ивангорода как мудрое решение русской стратегии использовать глубину своего фронта и дать австро-германцам решительное сражение подальше от их базы, на более выгодном для русских фронте.

Брест-Литовск, 24 июля. Прибывшие сюда беженцы сообщают, что 18 июля, по занятии пос. Рейовец, Люблинской губ., немцы расстреляли местного ксендза, отказавшегося дать костельные ключи. Все ценное, не исключая и мелкой костельной посуды, немцы отправили в Пруссию.

* * *

Вот и всё. Прощай, Варшава. Гордая, прекрасная, безобразная, чванливая, бескорыстная, расчетливая, наивная, хитрая, непокорная, покладистая, продажная, неподкупная. Неприметный городок на Висле. Столица могущественной державы. Провинциальный центрик кратковечной Южной Пруссии. Ля капиталь наполеоновского герцогства. Столица милостиво созданного Александром Благословенным королевства. Развенчанного и разжалованного – по делам? – братом Александра Николаем. Светоч науки, родина искусств, источник вражды, мятежа и хаоса. Для одних – гарнизонный бордель. Для других – величайший храм духа.

Уходят к мостам последние наши роты, спешат последние эскадроны и сотни, стихает за поворотом, отныне и навеки, песня. «Ура, ура, ура, идем мы на врага, за матушку Россию, за белого царя». Кончилось время царей, Варшава. Начинается время… Кого?

Замершая в ожидании, ты вслушиваешься в звуки канонады, полнишься слухами, пытаешься понять, как жить тебе дальше, при этих, при новых. Будут ли контрибуции, разорят ли тебя реквизиции? Твои дельцы прикидывают, как пойдут и пойдут ли дела. Политики – что можно выгадать и как не прогадать. Режиссеры, актеры, антрепренеры – разрешат ли тевтоны театры. И что с мостами? Что будет с мостами? С не очень красивым, но надежнейшим стальным мостом Кербедзя, что тянется от Замка к северной части Праги; с дорожным и железнодорожным мостом у Цитадели; с открытым год назад великолепнейшим Третьим, официально Николаевским, мостом, переброшенным через реку от Иерусалимской аллеи? Оставят их немцам – чтобы облегчить преследование? Такие глупости случаются, но редко. Но быть может… Ведь это москали, нецивилизованные, ничего не смыслящие в стратегии, постыдно проигравшие войну, не ведающие дисциплины, ленивые, пьяные, беспутные. Сработает ли хоть какое из этого набора небесполезных для польской нации качеств?

В ночь на пятое число, уже оставленная и еще не взятая, ты не спишь. С рассветом жители выходят из домов, проезжают первые извозчики, цокают копытами Икар и Пенелопа. В шесть утра доносится могучий грохот с Вислы. Рвутся мины, заложенные в трех быках моста у Цитадели. Два пролета оседают в реку. Под Королевским замком рвется мост, возведенный полвека назад инженером Кербедзем: двух стальных пролетов больше нет. Не менее печальная судьба постигает Третий мост: в Вислу валятся два пролета, один ближе к Праге, другой – к Иерусалимской аллее; третий бык со стороны Варшавы разрушен до основания, два быка от пражской стороны сильнейшим образом наклонены.

Взрывы знаменуют завершение эвакуации. В высшем смысле – начало новой, неведомой эпохи.

Улицы заполняются толпами любопытных. В шесть часов, одновременно с подрывом мостов, открываются магазины на Краковском Предместье, Новом Свете, Иерусалимской и Уяздовских аллеях. Но что же дальше, что? И вот оно, свершилось: около семи по Краковскому Предместью с севера на юг проехал первый германский автомобиль с шестью офицерами различного рода войск. Доехав по Аллеям до Бельведерской заставы, автомобиль развернулся и проследовал обратно, вернувшись полчаса спустя на Краковское Предместье. В отдельных районах замечены были другие автомобили, а также верхоконные германские офицеры.

В то же утро трамваи возобновили прерванное накануне движение.

В девять часов загрохотало на всё еще русской Праге. Правый берег затянуло дымом. Запылали Петроградский и Брестский вокзалы, склады и иные сооружения. Германцы, спустившись к реке, вступили в бессмысленную перестрелку. С Праги ответили ружейным, пулеметным, шрапнельным огнем.

Иерусалимская аллея и все пересечения Королевского тракта с улицами, шедшими с Повислья, сделались небезопасны. Пули бились в стены отеля «Европейский», влетали в окна, сбивали ветки с парковых деревьев. Тем не менее Краковское Предместье и Новый Свет оставались оживленными на протяжении целого дня, а движение на перекрестках останавливалось лишь тогда, когда стрельба усиливалась. Имели место поранения шальными пулями и шрапнелью прохожих (восемь-девять человек), погиб мужчина двадцати одного года и некий юноша. Около часу дня на Муранове шрапнелью осыпало трамвай, ранив нескольких пассажиров, одного из них тяжко.

* * *

КУРЬЕР ВАРШАВСКИЙ, 5–7 августа 1915 г.

Уведомление. Настоящим уведомляю гг. клиентов, что производство фруктовых вод Английского Т-ва «Калинкин» никаким изменениям ни в качестве, ни в цене не подвергнется, а бутылки будут приниматься на прежних условиях. Владелец варшавского филиала Т-ва «Калинкин» Станислав Маркевич.

Перевернута еще одна страница нашей истории. Варшава, сердце Польши, оставлена одним и занята другим участником былых разделов. Эта крайне важная перемена может стать источником бесконечных раздумий.

Немецкие военные власти сообщили представителям гражданского комитета, что возьмут 12 заложников из числа наиболее важных жителей города.

Донецкий уголь. Продаю пудами и фурами. Мокотовская, 32, склад угля.

Повидло из свежих плодов урожая с.г. для булок и пирожных предлагает фабрика фруктовых соков и вафель. Захчинский, Садовая, 29. Телефон: 145-56.

Тот, кто повредит телеграфный или полевой телефонный провод, будет застрелен на месте. Жестокое наказание ожидает и того, кто сорвет данное объявление. Если злоумышленник не будет схвачен, самому суровому наказанию подвергнется община, в пределах которой произошло повреждение или было сорвано объявление.

Квалифицированный адвокат, молодой, энергичный, ищет должности доверенного лица, секретаря. Весьма солидные рекомендации.

Требуется опытный камердинер со свидетельствами многолетней службы, к доктору. Королевская, 29.

Укрывающий русских офицеров или солдат либо лиц, оказывающих услуги русской армии или правительству, а также укрывающий оружие или военные материалы русской армии – подлежит смертной казни. То же наказание ждет каждого, кто сокрыл таковое деяние или способствовал его осуществлению.

Приостановление спектаклей в театрах будет непродолжительным. День возобновления представлений и киносеансов будет определен сегодня в магистрате на встрече представителей немецких властей с гражданским комитетом. Время представлений будет, однако, изменено таким образом, чтобы в силу распоряжения об ограничении уличного движения спектакли и киносеансы заканчивались в 9 часов вечера по среднеевропейскому времени.