Да, скорее всего, она мучилась приступами несколько дольше, чем я. Ведь я сам вижу, что чем больше времени проходит с момента самого первого приступа, тем чаще мое сознание теряет контроль над телом.
Когда она прыгнула, оба ее ребенка были дома. И это частично подтверждает мою теорию. Ведь даже самая плохая мать неспособна оставить своих детей в опасности. А судя по всему, эта улыбчивая женщина не была плохой матерью, просто приступы у нее были уже куда более сильными, чем сейчас испытываю я, а, соответственно, и память ее работала еще хуже. Скорее всего, она просто забыла, что у нее есть дети, забыла, что есть в этом мире хоть кто-то, кто ей дорог. А затем голос в голове нашептал ей нужные слова и все случилось.
–
Я снова был в отключке. Не знаю что произошло, помню только, что перед этим я снова поругался с женой. Она вышла из себя из-за какого-то пустяка, а потом орала на меня до тех пор, пока сын не выдержал и не начал плакать, требуя от мамы, чтобы та перестала кричать.
А затем провал, и неизвестно как я оказался на занесенном снегом перроне незнакомой мне железнодорожной станции. Темно. Только два фонаря неярко освещают девственно-чистый снег под собой. Удивленный, я бросаю взгляд вправо и вижу уходящую вдаль пригородную электричку. Скорее всего, именно на ней я сюда и приехал. Не уверен. Тем временем, быстро набрав ход, поезд покинул освещенный фонарями участок полотна, и лишь удаляющиеся огни его окон еще какое-то время были видны вдалеке.
И вместе с тем как вдалеке стих стук колес и гул электромоторов, на меня опустилась безмятежная тишина зимней ночи, и я осознал вдруг, что в полном одиночестве стою по щиколотку в снегу посреди неизвестной мне железнодорожной станции.
И что же теперь делать, скажи на милость?
Первым делом я взглянул на наручные часы. К счастью, привычка всегда при выходе из дома одевать этот аксессуар не подвела меня даже в приступе. Стрелки часов показывали 19:61. Что ж теперь я хотя бы знал точное время, уже хоть какая-то информация. Дату мои часы не показывали, так что этот вопрос пока оставался открытым.
Далее я решил выяснить свое местоположение при помощи трекера в телефоне. Но почему-то телефона при мне не оказалось. Выбросил ли я его где-то по дороге или он остался дома, я не знал. Главное в том, что теперь я не мог узнать, где точно я нахожусь, не мог позвонить кому-то из знакомых, и, наконец, не мог банально вызвать экстренные службы.
Как раз в тот момент я почувствовал, что мои ноги начали понемногу стыть в снегу и только теперь начал понимать всю серьезность своего положения. Я без средств связи оказался в неизвестном мне месте, где судя по уровню снега на перроне, никого, кроме меня, давным-давно не было, а на мир вокруг тем временем быстро опускается морозная зимняя ночь.
Что ж, если мой разум хотел меня убить, то лучше бы уж просто вытолкнул из окна.
Я рефлекторным движением попытался стряхнуть снежную пыль с плеча и, с удивлением заметил лямку рюкзака, что висел у меня за спиной. Я не помнил, как и зачем его собирал, но вдруг там найдется что-то полезное. Я торопливо снял со спины нетяжелую сумку и, расположившись прямо на заснеженной платформе, начал рыться в его внутренностях.
Я додумался взять с собой ноутбук без зарядки, небольшой налобный фонарик, зубную пасту, два почерневших банана и игрушечную машинку моего сына. Весьма странный набор.
И вот я сидел на корточках подле своей разверстой сумки, твердо осознавая, что мне скорее всего конец, и неожиданно рассмеялся в голос. Мне вдруг стало очень весело в тот момент, когда я представил удивленные лица полицейских, что найдут мое окоченевшее тело и, открыв рюкзак, найдут в нем столь любопытный набор предметов. Это будет один из тех забавных случаев, что пересказывают друг другу во время застолий, а затем, спустя много лет он обрастет кучей подробностей и превратится в дрянной анекдот, что печатают в дешевых сборниках на плохой переработанной бумаге.
Но тут подул холодный ветер, и я почему-то весьма живо осознал, что мою курьезную кончину и нынешний момент моего бытия разделяет ряд неприятных и весьма болезненных часов, на протяжении которых я буду медленно замерзать на этой богом забытой станции.
Стоп! Да что же твориться с моей головой-то?! Ведь если я сюда приехал на электричке, то и обратно смогу вернуться на этом же поезде! Надо только найти расписание. Я выхватил из рюкзака так кстати захваченный мною фонарь и, оставив сумку валяться прямо посреди платформы, спрыгнул на полотно. Затем, перебравшись через рельсы, я взобрался на противоположный перрон и с помощью фонарика нашел табличку с названием железнодорожной станции и расписанием прибывающих поездов.
Первым делом я отряхнул снег с верха таблички, где большими буквами было обозначено название станции. И тут меня ждала первая за весь день хорошая новость – название станции было мне знакомым. Если меня снова не подводит память, я сейчас располагался в четырех остановках и двадцати километрах от родного города.
Станция незамысловато именовалась «Дачная» и была построена для сообщения трех дачных поселков с городом. И словно бы для того чтобы никого не обидеть, строители решили возвести ее прямо посреди леса на равном удалении от всех трех дачных угодий.
Что ж пускай я находился на совершенно не востребованной зимой станции, зато я теперь хотя бы знал, где я.
Затем я смахнул снег с расписания поездов, и внимательно изучив его, издал жалобный стон. Последняя электричка в обратном направлении ушла двадцать минут назад, а возобновится железнодорожное сообщение лишь завтра утром. И первая электричка будет здесь только в 7:02.
Так, а что если поехать дальше в изначальном направлении? Кажется, через две остановки будет небольшой город, где хотя бы будет к кому обратиться за помощью. И с этой робкой надеждой я снова пересек полотно и проделал те же манипуляции с табличкой на противоположной платформе.
Робкая надежда умерла во мне в тот момент, когда я понял, что та самая электричка, на которой я прибыл на эту станцию, собственно и была последней. Я закрыл глаза и поднял лицо к небу, позволяя редким снежинкам касаться моего лица, принося освежающую прохладу.
Никого вокруг. До ближайшего городка, думаю, километров десять. Это если напрямик. А напрямик – это не зная дороги через лес по пояс в снегу. И скоро, повинуясь требованиям инстинкта, я все же попробую преодолеть этот путь, ведь невозможно будет просто сидеть на платформе и покорно ждать, пока холод одолеет меня.
Но сейчас чувствовал какое-то странное смирение. Я был отчасти даже доволен тем, что происходит. Ведь теперь никто не позвонит и не попросит меня что-то сделать, никто не будет тиранить меня по поводу вечной нехватки денег, и больше не придется каждый день заниматься той ненужной ерундой, за которую мне платят зарплату.
Завтра меня еще не хватятся. Жена подумает, что я пошел на работу не заходя домой, а на работе подумают, что я остался дома с женой. Лишь спустя два дня кто-нибудь задумается о том, куда же я пропал, почему вдруг осмелился перестать отдавать свой вечный долг.
Первым, скорее всего, забеспокоится сыночек.
И тут я резко пришел в себя и открыл глаза. Сынок, любимый мой, я не могу с тобой так поступить! У папы прохудилась голова, но если он хоть в чем-то еще уверен, так это в том, насколько сильно он тебя любит. Я должен тебя еще раз увидеть и должен тебе еще хоть что-то сказать. А значит, мне надо как выбираться отсюда.
И у меня в голове появился немного своеобразный план спасения. Я решил найти ночлег. Раз я не могу уехать, то надо найти способ переждать эту ночь, чтобы утром в семь утра уехать домой на первой электричке. И кров я попытаюсь найти в одном из близлежащих дачных поселков. Не бог весть что, но лучшего моя дырявая голова родить была не способна. Посему я подхватил свой рюкзак, что уже был немного припорошен снегом, и быстрым шагом направился к намеченной цели.
Далее, около получаса, я, утопая в снегу, безрезультатно плутал по лесу, покуда луч фонарика, наконец, не выхватил из темноты высокий деревянный забор. Это значило, что я, наконец, набрел на одно из тех дачных сообществ, что окружали станцию. Люди здесь не показывались с самой осени, что подтверждалось хотя бы тем, что на подходах к поселку не было наезженной дороги или хотя бы хоженой тропы.
Я осветил фонариком покосившийся дом, расположенный за ближайшим забором. Но на его покатой крыше не нашлось печной трубы, а значит, мне он не подходил. И я, уже не чувствуя ног от холода, побрел дальше вдоль череды разномастных заборов. Следующие два дачных домика так же не имели труб и в целом не выглядели как место, в котором можно было бы переждать холодную зимнюю ночь. Более того, проходя мимо одного из них, я провалился в какую-то полость в снегу и подвернул ногу. Отчего дальше я с трудом ковылял, опираясь на заборы и часто отдыхая.
И уже в самом конце линии я все-таки обнаружил неказистый домик, над которым возвышалась выложенная из красного кирпича печная труба. Наконец-то!
Я сразу определил для себя, что нельзя будет выбивать окно, ибо дом и так не выглядел теплым, и дополнительно портить его теплоизоляцию не стоило. К счастью, входная дверь оказалась закрыта лишь на небольшой навесной замок, который удалось сбить пятью ударами какой-то деревяшки, найденной здесь же в снегу.
Теперь благополучный исход виделся мне вполне допустимым. Однако сразу согреться не получилось. Еще минут двадцать у меня ушло на то, чтобы, стуча зубами на морозе, раскопать дрова, аккуратно сложенные в поленницу возле дома. К тому моменту у меня уже начало жечь нос и щеки, а поврежденная нога так замерзла, что перестала болеть.
На мою удачу мне удалось довольно быстро растопить печь. Правда, стоит признаться, поначалу я по незнанию забыл открыть дымоход и напустил внутрь дыма, но я быстро понял свою ошибку и сделал все как надо.
Оттаяв и, наконец, почувствовав пальцы на ногах, я вдруг осознал, что очень голоден. И, поставив заполненную снегом эмалированную кастрюлю на огонь, я решил пройтись по дому в поисках съестного.
В старом советском серванте, подле фотографии того писателя, что писал про старика и море, я обнаружил пачку макарон, полкоробки шоколадных конфет и упаковку чая. Макароны были в запечатанном пакете, а значит, их можно было есть без опаски. Шоколад на конфетах побелел и от мороза они затвердели, но при всем этом они все еще были вкусными. Чай слипся комочками, но все же заваривался, пускай и имел явный привкус земли. Так что из прихваченных в припадке бананов и найденных на месте припасов я сумел приготовить вполне себе полноценный ужин.
И насытив свою утробу, я решил достать ноутбук и поделиться с тобой всем тем, что мне довелось сегодня мне пережить. Да, прямо сейчас я нахожусь на чье-то даче и радуюсь хотя бы тому, что мне удалось сегодня выжить. Завтра с первой электричкой я вернусь к своему сыну и проведу с ним столько времени, сколько он сам посчитает нужным. Плевать на все остальное.
Главное, чтобы завтра не случился еще один приступ. Они становятся все глубже, продолжительнее и фатальнее. Наверно мне уже стоит смириться с тем, что совсем скоро я полностью утрачу над собой контроль. Посему следует быть готовым к тому, что завтра состоится, возможно, последняя моя осмысленная встреча с моим ребенком.
Совсем скоро сядет ноутбук, но надеюсь, что мне хватит заряда, чтобы сказать тебе кое-что важное. Знаешь, я вс
–
Весь следующий день я, как и планировал, провел со своим сыном. На первой электричке, что отправлялась со станции «Дачная» в 7:02 я вернулся в город, и, забрав сына из детского сада, целый день водил его по кафешкам и развлекательным центрам. И знаешь, я считаю, что это был лучший день в моей жизни. Я провел его с единственным на всем белом свете человеком, которому действительно нравилось проводить со мной время, а мне было хорошо просто потому, что он был рядом и никто нам не мешал.
А ночью, зная, что все равно не смогу уснуть я просматривал наши семейные фотоальбомы. Мне было больно осознавать, что обстоятельства, стоящие за определенными фотокарточками, я не в силах был вспомнить. Вот фотография, на которой я стоял рядом с каким-то молодым человеком, и мы показывали «класс» фотографу. Я не помнил кто он. Возможно это мой близкий друг? Или, наоборот, какая-то известная персона, с которой мне повезло сфотографироваться? Я не помнил этого человека, посему не мог верно оценить ценность данной фотографии. Ведь фотографии сохраняли в себе лишь сиюминутное состояние людей. Они обладали той магической силой, что вызывала в нас определенный эмоциональный отклик, наделяла смыслом эти обрывки глянцевой бумаги уже наша память, а на мою память уже какое-то время нельзя было полагаться.
Вот на фотографии запечатлены мы с женой. Оба мы счастливы, я обнимаю жену за талию, а она одной рукой опирается на мое плечо, а другой обнимает свой округлившийся живот. Умом я понимаю, что это чуть ли не единственное доказательство того, что когда-то мы были с ней счастливы. Я даже испытываю некую глупую зависть по отношению к тому молодому человеку, чья любимая жена находится на последних месяцах беременности и совсем скоро в их семье случится пополнение. Но я не помню когда, где и кем было сделано это фото. Оно существует само по себе, словно бы на фотографии был запечатлен не я, а мой брат-близнец, чье место в мире я сейчас совершенно необоснованно занимал.
–
На следующее утро, едва я успел сесть за свое рабочее место, ко мне подошла Надежда и попросила пройти в ее кабинет. Она не была зла, не выглядела расстроенной, скорее просто была настроена поговорить.
На ней снова был строгий брючный костюм и туфли на шпильке. Свои длинные черные волосы она убрала в конский хвост, и, следуя за ней по коридору, я заметил небольшую татуировку на шее. Ее было плохо видно из-за ворота жакета и волос, но, кажется, это был Уроборос.
Наконец мы дошли до двери, на которой была приклеена табличка: «Надежда Симидзу, руководитель аналитического отдела». Начальница открыла дверь и пустила меня в кабинет, после чего зашла сама.
Ее кабинет чем-то напоминал ее саму. Выглядел он очень по-японски – сдержано, функционально и при этом с некими намеками на дань традициям. Но при этом на одной из стен висела огромная репродукция картины Поленова «Золотая осень», что резко диссонировало с остальными элементами интерьера.
Такой же была и хозяйка этого кабинета. Надежда всегда была одна, всегда была сама по себе. Она была настолько сдержанной и скрытной, что никто и никогда не мог с уверенностью сказать, что у нее на душе. Но при этом, на общих посиделках она нередко сильно напивалась и вела себя откровенно развязно. В ней смешались две культуры, причем смешались так, что ни одна из них не могла быть ясно выражена, что мучило Надежду, не давая ей найти единение с самой собой.
Когда мы зашли в кабинет, Надежда резким жестом указала мне на стул, стоявший напротив ее стола, а сама подошла к своему креслу и неожиданно скинула с себя свои шикарные туфли.
– Ты не представляешь, насколько в них неудобно ходить, – скорее сама себе сказала Надежда. – Кофе?
– Да пожалуйста. – Я был несколько удивлен ее радушием, и не стал отказываться.
И пока она колдовала над кофемашиной, я попытался разглядеть татуировку на ее шее, и тут вдруг осознал, что никакой татуировки там нет. Неужели мне померещилось?
– Тебя два дня не было на работе, и я не могла тебе дозвониться. Что-то случилось? – сказала Надежда, передавая мне чашку ароматного кофе.
– Накануне я поехал на дачу, проверить как там дела, и застрял там.
– Ты поехал туда посреди зимы? – Я сидел на кресле, Надежда подала мне кружку кофе и начала бесцельно прохаживаться по своему кабинету.
– Да, почему бы и нет?
– Странно.
– Как есть.
– Слушай. Если ты на собеседование ездил, то так и скажи. Я ведь тебя понимаю, как никто другой. После всех этих урезаний и сокращений я и сама бы с радостью ушла, да некуда, – она ухмыльнулась.
– Нет, я не был на собеседовании. Я очень давно не был на собеседованиях, если честно.
– Почему?
– Бесполезно. Слишком много тех, кто ищет работу и слишком мало тех, кто ее дает.
Надежда остановилась посреди комнаты и посмотрела мне прямо в глаза. Ее взгляд был настолько острым, что я невольно отвел глаза.
– Как ты вообще? – вдруг спросила она.
– Нормально, – выдавил я из себя.
– А на самом деле?
– Тебе, правда, интересно?
– Ну, я ведь спрашиваю, – улыбнулась она, делая шаг в мою сторону.
– Все, правда, нормально.
– Да? Все настолько нормально, что ты в последнем своем акте написал свою фамилию с двумя ошибками? Или вот, например, твоя подпись, датированная тридцать первым ноября. Мне это не кажется нормальным. Что с тобой? Скажи мне.
– Знаешь, проблема в том, что я очень мало сплю. – Вдруг выпалил я. – Это длится уже несколько месяцев кряду. Ложусь я нормально, но через полчаса я просыпаюсь и больше этой ночью не могу уснуть как бы я того не хотел.
– Это очень серьезно, – участливо смотря на меня, сказала Надежда. – А твоя жена знает о твоей проблеме?
– Знает, но, кажется, ей все равно и скоро меня ждет развод, – вдруг признался я, стараясь не смотреть на Надежду. – Мы уже какое-то время живем с ней порознь и практически не общаемся. Не знаю, как так получилось, но все просто как-то разом разрушилось. У меня больше нет семьи, больше нет нормальной работы, я не могу спать, и, кажется, теряю память…
И тут я, наконец, замолчал, оборвав себя на полуслове. А Надежда, обняв себя за плечи, стояла посреди комнаты и внимательно смотрела на меня.
Тут она подошла к своему столу, оторвала стикер, что-то на нем написала и передала мне эту бумажку. Там был номер телефона и подпись «Надя». Согласно своему душевному дуализму, Надежда не любила официоза и не приветствовала обращение к себе по имени-отчеству, одновременно с этим никто не обращался к ней «Надя», она это всегда пресекала.
– Это мой личный номер, и я… Просто позвони, когда сможешь.
С этими словами она кончиками пальцев коснулась моей руки, но тут же отдернула руку, словно бы она только что прикоснулась к чему-то нестерпимо горячему. И, словно бы пожалев о том, что только сделала, она поспешила к своему креслу и, стараясь не смотреть на меня, снова одела свои неудобные туфли.
–
Сегодня, придя с работы, я не смог открыть входную дверь своей квартиры. Я так и не понял, как такое вообще могло произойти. У меня, конечно, заметно тряслись руки, но я еще был вполне способен попасть ключом в замочную скважину. Проблема была в том, что у меня словно бы были ключи от другой двери. Самым странным было то, что замки на двери словно бы поменялись местами. Раньше ключ-бабочка подходил к верхнему замку, а нижний запирался на английский ключ, теперь же все вдруг стало наоборот. Я так и не смог найти решение этой проблемы. И решил немного прогуляться, покуда жена не вернется с работы и приведет с собой сына.
На улице было очень холодно. На темном ясном небе сияли многочисленные звезды, а на горизонте висела большая, практически полная луна. Уже через пару дней будет полнолуние, но пока она ярко освещала улицы без маленького кусочка, который будто кто-то откусил.
И следующие пару часов я бесцельно бродил по пустым улицам города. Два раза, для того чтобы согреться, я заходил в маленькие забегаловки. В одной я подкрепился разогретым в микроволновке чебуреком и горячим кофе. А второй раз я случайно зашел в какое-то модное заведение, где съел какой-то салат из картона и выпил чай с какими-то палками, кажется, это был укроп. Не вкусно, зато я согрелся.
Затем ноги завели меня в промзону. Я шел мимо высоких железобетонных заборов, ограждавших несколько заводов разной тематики. Когда-то давно здесь работало огромное количество людей, но к началу девяностых большинство предприятий были заброшены. Затем некоторые из них были кем-то выкуплены и приведены в порядок, но большинство так и остались стоять невостребованными, медленно разрушаясь под гнетом времени.
И вот я шел мимо одного такого предприятия, что оказалось неугодно рынку. Забор местами обрушился, и я мог видеть сквозь дыры в нем здания цехов, в которых когда-то кипела жизнь. Но сейчас все стекла в зданиях корпусов были выбиты, ворота всех цехов либо были открыты настежь, а сами здания под действием температуры и влаги приходили в негодность.
И тут одно строение на территории предприятия привлекло мое внимание. Это была довольно-таки высокая конструкция, на глаз метров тридцать высотой. Что-то вроде металлической бочки, закрепленной на высокой башне. От нее вниз под углом уходила галерея, что спускалась в башню поменьше.
Все это давно поржавело. И если башня еще относительно сохранилась, то от обшивки колонн, поддерживающих этот сосуд, уже отваливались листы металла, и сквозь дыры виднелись элементы ржавых ферм. Наклонная галерея от времени абсолютно разрушилась. Механизм, перемещавший что-то по галерее, полностью отгнил и упал на землю, валяясь теперь бесформенной кучей покореженного металла.
Что же так привлекло меня в этой постройке? Дело в том, что на крыше резервуара, съедаемого временем, была расположена современная аппаратура для сотовой связи. Да, прямо поверх ржавой крыши кто-то установил дополнительную вышку, что, сейчас в темноте, ярко горела красными огоньками. Удивительно диссонировали, грозящее в любой момент обрушится строение и современное устройство на ее крышке.
Мы с этой постройкой были чем-то похожи. У нас есть задача, которую мы выполняем, но мы словно бы были созданы для чего-то другого. Да мы выполняем некую функцию, но делаем это исключительно по зову долга, медленно приходя в негодность во имя чужой цели. Внутри нас скрыты огромные силы, но они остались не востребованы этим миром, и нам остается только смиренно ждать, пока время не возьмет свое.
Эх, до чего же я докатился? Сравниваю себя со ржавым резервуаром на заброшенном заводе. Чудесно!
Окончательно замерзнув, я, наконец, выбрался из промзоны и сел на первый же подошедший автобус. К моему счастью, я приехал домой как раз в тот момент, когда жена и сын вернулись домой.
Впереди меня ждали невкусный ужин, порция упреков и бессонница.
–
Сегодня произошло кое-что прият
–
Чертовщина! Я не знаю, что вчера произошло, и чем хорошим я с тобой поделился! Пять минут назад я сел за ноутбук и из-за того, что мои руки не слишком хорошо меня слушаются, неловко провел пальцами по тачпаду и нечаянно удалил практически все, что вчера написал!
Я запаниковал и поторопился вернуть все то, что столь неловко стер, но вместо этого как-то неловко дернул плечом и столкнул ноутбук со стола, отчего тот, упав на пол напрочь завис. И когда я сумел восстановить его работоспособность, то в качестве памяти о вчерашнем дне у меня осталась лишь одна неполная фраза.
Как же жаль, что я не могу вспомнить вчерашний день самостоятельно. В голове вообще ничего не осталось. Я стараюсь зацепиться хоть за что-то, но вся моя память – это словно воспоминания о недавнем сне. Проснувшись, ты помнишь все в деталях, к обеду ты можешь вспомнить лишь некоторые черты сновидения, а к вечеру с тобой остаются лишь неявные ассоциации и следы тех чувств, что пробудил в тебе сон.
Обращаясь ко вчерашнему дню, я не вижу образов, я могу лишь попытаться вернуться в то душевное состояние, с которым ассоциируется мой вчерашний день. И судя по оставшемуся мне огрызку фразы и тому, что от вчерашнего дня мне достались отголоски чувств скорее похожих на некий эмоциональный подъем, вчера я сумел увидеть в своем положении что-то хорошее. Но, кажется, теперь я никогда не узнаю, что же вчера случилось.
Пожалуй, о том, что же там было зафиксировано черными буквами на белом листе мне можешь рассказать только ты. Причем не тот ты, что существует сейчас, а тот ты, что существовал со вчерашнего вечера и до сегодняшнего дня. Только ты способен вернуться на пять минут назад и узнать, чем же так выделился вчерашний день, ибо ты всесилен. Хотя бы, потому что тебя нет. Ведь хоть ты и существовал всегда, но именно я сейчас обратил тебя в определенную форму и теперь обращаюсь к тебе.
Существуешь ли ты вообще за пределами этих строк? Что если весь тот мир, который ты полагаешь своей реальностью, не существует и служит лишь необходимым фоном для того, чтобы ты сейчас взирал на эти строки? Ведь вся твоя прожитая жизнь перестает существовать в тот момент, когда понятие «сейчас» начинает относиться к новому промежутку времени. Память неосязаема, индивидуальна и не имеет доказательной базы. А будущее и вовсе не существует, поскольку тебя в нем еще нет и неизвестно в какой форме и зачем тебе предстоит существовать уже в следующее мгновение. Сейчас тебе необходимо перерабатывать буквы в слова, а слова в образы. А уже совсем скоро тебе потребуется сделать что-то другое, и это будешь уже не совсем тот ты, кем ты сейчас являешься. Нынешнего тебя создал я. Того, кто сейчас отнимет взор от текста, создал уже кто-то другой.
Выбирая кем быть и что делать, ты волен изменять самого себя и реальность вокруг, так воспользуйся своей силой и создай для меня вчерашний день, в котором произошло что-то хорошее. Умоляю тебя!
–
Кажется, я убил свою кошку.
Мы с ней всегда друг друга недолюбливали. Это началось с тех самых пор, когда она только появилась в моем доме. Вообще, благодаря тяжелому характеру, это животное сложно было назвать домашним любимцем. Обладая крайне своевольным нравом, она выбрала себе хозяина в лице жены, а всех остальных просто великодушно терпела на своей территории. Правда иногда чаша ее терпения переполнялась, и тогда кошка нападала на того, кто стоял к ней ближе всего. Нападала она безжалостно, царапаясь и кусаясь со всей своей животной яростью.
Она появилась в нашей семье пятсемьв лет назад, кажется, это был февраль. В один прекрасный день жена притащила с работы коробку из-под обуви. А в этой коробке сидело маленькое, замерзшее существо и жалобно пищало. Ну, кто сможет пройти мимо? Вот и моя жена не смогла.
Первые недели маленький котенок был ласковым и игривым. Она быстро приучилась к лотку и привыкла мило спать на пуфике рядом с окном. Но вскоре она уже вовсю царапала мебель, ела провода, громко мяукала в три утра на балконную дверь и вероломно нападала на пятки ничего не подозревающего человека, что по своим делам просто проходил мимо.
Жену это не касалось. Она никогда не нападала на ту, что привела ее в наш дом. Когда ее ненависть ко всему окружающему немного утихала, она даже позволяла себя погладить. Но только жена удостаивалась такой привилегии, больше никто не смел, касаться ее высочества.
И сегодня случилось то, чего я боялся. Дочка спокойно игралась с пирамидкой… Погоди, у меня ведь сын. Да, верно. Мой сын спокойно игрался с пирамидкой, когда в комнату галопом прискакала кошка и налетела на ребенка, царапая и кусая.
Я снова ощутил тот самый гнев, что чуть не привел к трагедии в автобусе. Каюсь, я готов был буквально разорвать это мерзкое животное на мелкие куски. Хотел раздавить ей голову голыми руками. Но кошка, благоразумно где-то спряталась и я не смог ее найти.
И вот, пятнадцать минут назад я стоял на кухне и попивал кофеек, глядя в окно. Прекрасный пейзаж. Окна квартиры, расположенной в благоустроенном, ухоженном и вообще прекрасном жилищном комплексе неминуемо на… парковку и еще один точно такой же дом.
Наши дома – это идеальные двадцатиэтажные ульи. Четыре высотных бетонных монстра выросли на месте лесополосы воснесколько лет назад. Вновь выстроенные дома резко диссонировали с окружающим миром, ведь через улицу от них располагался квартал старых четырехэтажных домов, что был возведен в середине двадцатого века.
У этих домов уже была своя история, в них сменилось уже как минимум три поколения. Высокие потолки, большая гостиная и старые пластинки производства фирмы «Мелодия» в кладовой. Жители этих домов знали друг друга по именам. И когда кто-то новый селился по соседству, соседи знакомились с вновь прибывшими, подкараулив тех на лестничной клетке.
У нас же вместо всего этого был дом на пятьсот квартир. Низкий потолок. А соседей было настолько много, что запомнить их всех было просто невозможно. И вот ты ехал в лифте с десятком незнакомых лиц, и каждое утро казалось, что это новые люди. И в любой день куча машин стояли в бесконечной пробке на выезде из двора. И все мы друг друга привычно ненавидели. Без причины, просто для того чтобы кого-то ненавидеть.
И знаешь, что здесь самое удивительное? Что именно мы, те люди, что жили в убогой высотке, те, что начинали свой день с ненависти к окружающим и не знали в лицо людей, что живут по соседству, почему-то считали себя лучше и выше тех, кто предпочел всему этому уют старых домов.
Я бы с радостью выбрал квартиру в "старинном" квартале. Но я бы просто не потянул высокие проценты по ипотеке на вторичное жилье и полноценный ремонт. Поэтому я вынужден был взять себе квартиру с ремонтом в новом доме. Жилой комплекс «Новая заря». У того, кто это придумал то ли плохо с фантазией, то ли хорошо с иронией.
И вот стою я посреди кухни, интерьер которой я не выбирал. Пью кофе, которое горчит. И смотрю в окно, из которого видно только соседний дом и парковку под окном. В доме напротив постепенно загораются огоньки, и с каждой минутой их становится все больше. На парковку начинают заезжать машины, которых тоже становится все больше. И вот, несмотря на стеклопакет, я уже слышу, как кто-то первым жмет на сигнал, не поделив дорогу.
И тут я замечаю, что не я один созерцаю столь «прелестный» вечерний пейзаж. Наша кошка выбралась на подоконник с внешней стороны подышать морозным воздухом. Она сидит и с любопытством смотрит на улицу. Легкий зимний ветерок волнует ее шубку. Она жадно принюхивается к каждому движению воздуха, впитывая аромат выхлопных газов.
Я решительно подхожу к окну и со всего маха бью по стеклу ладонью. Кошка пугается, подскакивает и, не сумев сохранить равновесие, срывается с подоконника вниз. Я ничего не делаю, просто возвращаюсь на прежнее место и допиваю свой кофе. Я даже не смотрю вниз, ничто внутри меня не протестует.
Возможно это месть. Но люди, вершащие самосуд, испытывают облегчение, добившись цели, а затем их ждут долгие годы мук совести и сомнений. Мной же ничего не двигало. Ярость не затмевала разум в момент поступка. Я просто сделал определенное действие и вообще не рефлексировал по этому поводу.