«Не пиши в стол! Издательство «Мельпомена» поможет выпустить твою книгу. Гарантия прочтения одного экземпляра!»
«Поэтическому клубу «Розовый слон» требуется опытный, уравновешенный читатель-слушатель, без склонности к суициду. График работы – 1 вечер в неделю. Доставка вертолётом до места работы, охрана, райдер, чаевые в размере месячного оклада».
«Фармацевтическая компания «Морфей и Сыновья» предлагает препарат «Мельпомений». Одной таблетки достаточно на 12 часов непрерывного творческого вдохновения. Мельпомений! Таблетки, мази и пластырь. Прими, намажься и пиши!»
Город жил своей обыденной ночной жизнью. Никодим вздохнул и перевёл взгляд на низкое серое небо, с алыми точками мечущихся над городом курьерских дронов. Но и здесь, в бездонной глубине ночного неба Никодим увидел висящий над городом дирижабль. Сахарно-белый, сияющий иллюминацией он мог бы показался пришельцем из чуждого мира. Если бы, не реклама. На покатом боку дирижабля алели громадные буквы:
«Читайте новый роман-эпопею Демьяна Куролесова «Калики перехожие». Под буквами стояли цифры. Внушительные такие цифры, пятизначные. Автор явно не скупился на гонорар.
Город горел, Город вопил рекламой. Казалось, копни на три аршина под землю, то и там обнажится скрижаль с сияющей надписью: «Читатель, поторопись! Только сегодня поэтесса Агния Семицветова читает свою поэму: «Облако в труселях». Пришедшим слушателям стодолларовая купюра с автографом автора».
Казалось, Город сходил с ума. Но, это была лишь внешняя конфетная оболочка. Писательский бум вызвал небывалый рост в дряхлеющей экономике всей страны. Как грибы после дождичка появлялись большие и малые типографии. Мода на печатную книгу возродила гибнущую бумажную отрасль. Закипела работа и на химических комбинатах: требовались тонны и тонны чернил и красок. Страна забыла о безработице. Кривая валового продукта резко взметнулась ввысь. Бывшие таксисты, дворники и охранники, отброшенные на обочину прогресса проворными и неутомимыми роботами, получили, наконец, второй шанс. Кто-то подался в редакторы и корректоры, а кто-то и вовсе сменил дворницкий малахай на фрак литературного критика.
Машина остановилась на светофоре напротив величественного монумента. Бронзовый исполин с вдохновенным лицом держал в руках раскрытую книгу. Это был Эраст Изумрудов, великий читатель, первый, кому удалось прочесть книги двенадцати авторов! Изумрудов был читателем-виртуозом, не чета нынешним. Он мог даже черед неделю после читки вспомнить и имя автора, и название книги. Масштабный был человек! Можно сказать, легендарный.
Поговаривают, в былые годы, ещё до первых писательских бунтов, на этом месте стоял памятник какому-то поэту! До какой нелепости доходили предки, если у них хватало извилин поставить памятник рифмоплёту?! Никодим даже поморщился от негодования.
Машина тронулась и снова замелькали рекламы. Они начали утомлять
Никодима своей пестротой и бескомпромиссным напором. Он прикрыл глаза, сосредотачиваясь на предстоящей речи перед писателями и сам не заметил, как задремал. Очнулся он лишь в ту минуту, когда такси заворачивало на стоянку клуба. Дождавшись остановки, Никодим выбрался из пустой машины на яркую, празднично украшенную шарами и гирляндами клубную площадь.
Перед входом, прямо под голограммой парящего в облаках «Пегаса» размещался огромный плакат, приглашающий на вечер-бенефис Никодима Северова. Сам Никодим был изображён в рост, облачённый в белую римскую тунику со свитком в руке. Одухотворённый взгляд Никодима был обращён куда-то в грядущее. Над головой сиял нимб. Аллегория понравилась Никодиму. Он помедлил, разглядывая плакат и направился к входу.
Оставив пальто и кепи на попечение швейцара, Никодим направился через фойе к конференц-залу, разглядывая ярко освещённые портреты маститых читателей на стенах. Их лица были торжественны, одеяния причудливы и гротескны: кого-то рука художника изобразила в одеянии венецианского дожа, на голове другого красовался рыцарский шлем, на плечи третьего кисть живописца набросила царский кафтан с песцовым подбоем. Снизу у каждого портрета в золочёных рамах имелись списоки прочитанного. Портрет Евлапия Градского был оторочен траурной лентой, у подножия лежали цветы и горели лампады.
В фойе появилась причудливая процессия. Во главе её вальяжно шествовал сам Серафим Гальский в сопровождении литературных рабов, скованных бутафорской цепью. Гальский был тучен, надменен и неизменно пьян. Первый из идущих за ним рабов нёс опахало из цветных страусовых перьев, двое других натужно волокли тяжёлое кресло, вспыхивающее стразами и позолотой. Чуть поотстав, семенил ещё один невольник пера, неся перед собой кожаный кофр с очередным шедевром. Артель Серафима Гальского выдавала на-гора до сотни романов в год. В последнее время Серафим замахнулся на эпопею в ста сорока томах и теперь всякий раз являлся в клуб с творческим недельным отчётом.
Увидев идущего к конференц-залу Никодима Северова, процессия остановилась. Гальский почтительно склонил свою массивную голову, а его рабы пали на колени, с грохотом опустив кресло. Никодиму претила излишняя театральность происходящего, но он благосклонно кивнул и, проходя, легонько стукнул набалдашником трости по плешивой голове Гальского. Литератор зарделся от такого знака внимания. Рабы завистливо переглянулись, так и не решаясь подняться с колен.
В конференц-зале было не протолкнуться. Гостевые места располагались амфитеатром и уходили уступами вверх. В переднем ряду помпезно восседали богатые писатели, возле которых прямо на полу, в проходах располагались их секретари и невольники. Второй и третий ряды ряды были заполнены весьма пёстрой публикой. Это были писатели со средним достатком. Они не содержали рабов и не всегда имели возможность оплатить даже посредственного читателя. Многие из них, отчаявшись писать в стол, шли в добровольное рабство к таким, как Гальский. На последних шести рядах бурлила галёрка. Здесь собралась литературная чернь. Такие оплачивали читателя вскладчину, жребием выбирая для него тот или иной текст.
Среди обитателей галёрки особо выделялась группа писателей-минималов. В своих посконных одеждах они походили на стаю серых ворон. Минималы практиковали крайнюю скупость в литературных средствах, ограничивая объём романа до нескольких страниц, а порою, и строк, повышая тем самым ценность каждого оставленного слова. Сегодня они смаковали слово «отнюдь», поместив его на громадной пластиковой растяжке.
Когда Никодим появился в зале, писатели повскакивали со своих мест, возбуждённо шепча друг другу: «Северов, Никодим Северов», точно в зале мог найтись некто, способный не узнать знаменитого на весь Город читателя.
Никодим неторопливо взошёл на подиум, где возвышалось читательское кресло, похожее на трон. Возле него маячила тощая фигура распорядителя в алой долгополой ливрее, и двое охранников с каменными отрешёнными лицами. Никодим сел в кресло, поставив на колени кофр с фолиантом.
– Чего изволите, Никодим Серафимович, – осведомился распорядитель с нижайшим поклоном.
– Глинтвейн и сигару. Непременно, кубинскую. – бросил Никодим.
Распорядитель исчез исполнять прихоть читателя с быстротой багдадского джина.
Никодим Северов не любил сигар, но курение в зале было читательской привилегией и нельзя было разочаровать публику. Подняв трость, он призвал зал к порядку и мгновенно воцарилась кладбищенская тишина.
– Друзья мои, – проникновенно начал свою речь Никодим. – Дорогие мои писатели!