МЫ НЕ ОДНИ НА ЗЕМЛЕ
– Фиксация – ноль!.. Началось!.. Как самочувствие?
– Нормальное.
На пульте управления загорелся зелёный огонёк.
– Авторежим… Перешли полностью на энергию, выделяемую тобой. Ты уже уменьшился на семь сантиметров, а масса твоя на… девять килограммов.
– Рассасываюсь, стало быть.
Оператор, привычно поглядывая на экраны мониторов и приборы пульта, усмехнулся реплике испытателя, повернул лицо, чтобы обменяться мнением со специалистами и наблюдателями.
– Нервничает.
– Я бы просто не решился на такое, – буркнул кто-то.
На полчаса повисла бездеятельная тишина. Испытатель, помещённый в капсулу в ста сорока километрах от пульта управления в лесной глуши на сонном берегу зарастающего пруда, укорачивался в росте, терял массу.
– Второй этап! – напомнил оператор. – Прямое полное превращение. Слышишь?
– Слышу. Никаких изменений в себе не ощущаю.
Присутствующим трудно было поверить его словам. От рослого, ста восьмидесятисантиметрового мужчины к тому времени оставалось всего двенадцать сантиметров и едва ли сто пятьдесят граммов мышц, костей, крови и всего остального.
Он ещё не чувствовал, но все уже заметили изменения, происходящие с ним с неправдоподобной быстротой. Его бронзовое до того тело темнело, всё ещё уменьшаясь, уплощалось с боков и покрывалось хитином. Руки и ноги тончали, членились, а между ними стремительно вытягивалась ещё одна пара конечностей.
И вот…
– Прекрасный образец геррис лакутрис, – со знанием происходящего преобразования человека оценили специалисты результат окончившегося процесса и обеспокоились: – Как он там?
– Сейчас узнаем от него самого, – пообещал оператор, ожидая, когда, согласно программе, испытатель подключиться своими вновь обретёнными рецепторами к системе и начнёт передавать информацию о впечатлениях, ощущениях и желаниях.
– Хорошо!.. Как хорошо! – раздался похожий на вопль крик испытателя. – Скорее на воду! Скорее!.. Скорее!
Помедлив и убедившись в полном завершении процесса перевоплощения и в том, что ни бита информации не пропадёт, оператор осторожно утопил жёлтую кнопку на пульте.
Верхняя полусфера капсулы у пруда распалась на две части и отступила от берега, готовая снова сойтись и вернуть испытателя в первозданный человеческий вид.
Испытатель, ловко перебирая обретёнными конечностями, пересёк основание капсулы и, мягко прогибая в шести точках воду, заскользил по глади пруда.
Все видели: под жарким солнцем, радуясь жизни и свободе, выделывая немыслимые траектории, по воде бегала водомерка в поисках пищи и себе подобных. Все слышали: захлёбывающийся от радости голос нёс мощный заряд эмоций через датчики, линии связи и блоки кодирования и декодирования, анализаторы и синтезаторы:
– Необыкновенно!.. Восхитительно!.. Навсегда здесь останусь!..
Под ликование испытателя наблюдатели – учёные и исполнители – поздравляли себя с успешным претворением в жизнь нового трудного эксперимента.
– У него появились друзья! – приподнято объявил оператор. – Они… приветствуют его? Что… что они делают?!
Голос испытателя пресёкся. Потом послышались испуганные возгласы:
– За что?.. Кто вы?.. А!.. А-а-а!!!
На сонном минутой раньше пруду творилось невесть что. Не виданный доселе никем из специалистов клубок из водомерок катался в центре пруда притопленным теннисным мячом.
Никто не успел и ахнуть, как клубок рассыпался, разбежался отдельными насекомыми, оставив на месте тёмную капельку бесчувственного создания. На пульте россыпью горячих углей вспыхнули аварийные огоньки.
Над днищем капсулы взвилось тонкое щупальце, подхватило безжизненный комочек и перенесло его под сень надвинувшейся полусферы. Началось срочное оживление и обратное превращение испытателя.
У бледного оператора подрагивали руки: такое случилось впервые.
– Что могло произойти? – терзал каждого вопрос.
Ведь до этого проведены успешные опыты, правда, с животными, но с внедрением испытателей в различные сообщества.
Томительно ожидали мгновения, когда испытатель придёт в себя. Только он мог пролить свет на произошедшее с ним. Наконец он открыл глаза и, с трудом подбирая слова, объяснил:
– Я ничего не понимаю… Такое… Но они сказали… Да! Они сказали, что не для того летели сюда из другой галактики и колонизировали эту планету, чтобы бестолковые аборигены так бесцеремонно совали нос в их жизнь и дела…
БРЕЛОК
– Вот смотри, Василий. Когда тебе в руки попадёт такая вещица, ты многое поймёшь…
Слова деда Тараса Василий Семаков вспомнил сразу, как только его внук ткнулся ему в щёку холодным с улицы носом – поцеловал, а потом, с заученными словами поздравления подарил ему этот брелок с цепочкой. Для ключей к новым «Жигулям», купленным с месяц тому назад. Подарок преподнёс, значит, ко дню шестидесятилетия…
Вспомнил, словно сказаны они были только вчера. И деда Тараса вспомнил. Как живой встал он перед глазами: странно подвижный в свои годы, внимательный ко всему и всем, любитель посмеяться.
Да, у деда Тараса был именно этот брелок. Без ключей, блестящий, с памятным рисунком: тонкая белая окантовка, красный ободок, а на блекло-синем поле синим же цветом, но темнее, – рисунок оленя, вскинувшего рогатую голову.
Дед Тарас, а ему перевалило лет за шестьдесят, попал во взвод лейтенанта Ковалёва случайно. Вернее не попал, а прижился в нём, пока батальон стоял в Покровках.
Обитал дед в единственном уцелевшем доме, оставшимся в деревне после многодневных боёв. Дом стоял без крыши и пристроек, снесённых близким взрывом снаряда, но в нём было тепло и, главное, уютно: занавесочки, фотографии на стенах, скатерть на столе. Тут и разместился капитан Стерлик – командир батальона.
В первый же день не по годам резвый дед познакомился чуть ли не со всеми в батальоне, запомнил имена многих и даже фамилии бойцов и командиров. А понравился он всем сразу после того, как отчитал повара Хрылева за нерадивость и нерасторопность, а старшине Захитову сказал, как в воду смотрел и предрёк:
– Ты, старшина, станешь великим и уважаемым человеком, если научишься понимать людей. А пока, что ты нос от них больно воротишь. Поверни его в нужную сторону…
Сабит Завхитов до сих пор вспоминает деда, а когда ему присвоили Героя за председательский труд в колхозе, он позвонил Семакому и, волнуясь, сказал:
– Твой спаситель, Вася, дед Тарас, и мой спаситель. Только он тебя спас от смерти, а мне душу спас…
Но из всех милых сердцу деда Тараса бойцов он привязался к молодому и неопытному Семакову. Впрочем, между ними привязанность и приязнь были обоюдными. Не прошло и двух дней, как дед знал о нём всё, что порой сам Семаков узнавал с удивлением. А захватывающие рассуждения деда, что может ожидать молодого Семакова после войны, помогали ему, недавно призванному в армию, быстро привыкнуть к доле солдатской на войне. И жену красивую обещал дед, и генеральство, и многое другое.
Всё угадал дед…
Кроме своей судьбы.
В Покровках батальон Стерлика находился будто бы в резерве. Однако не отдыхали: в полный профиль выдолбили в мёрзлой земле окопы, ежедневно проводили политзанятия, несли караульную службу, ходили в наряды. Начальство, поставив батальон здесь, наверное, предвидело, что Покровки, отбитые у немцев с ходу, вот-вот станут ареной новых событий…
Почти весь день и часть ночи Семаков, грея в сухих ладонях подаренный внуком брелок, вспоминал события почти полувековой давности и старался их осмыслить, связать воедино с сегодняшним днём. Себя, деда Тараса, брелок. Какая-то интуитивная догадка об их связи возникала, но и поражала невозможностью своего осуществления. Такого не могло быть. И всё-таки…
Прямо среди ночи позвонил в другой город своему близкому другу, однополчанину, Алексею Ковалёву.
Который год уже Алексей прикован был к постели неожиданным недугом – не ходили ноги. Двухметровый гигант за время постоянного лечения усох до форм внука Семакова, ученика седьмого класса. Но бодрости духа не потерял. Ночами он не спал и на звонок отозвался сразу:
– Это ты, Вася?
– Я, дорогой.
– А я лежу, думаю, вот сейчас ты позвонишь. Знаешь, стал как дед Тарас наш. Чуток и прозорлив, честное слово. Почти до минуты рассчитал твой звонок…
«Для всех нас, выживших в том бою, – подумал Семаков, – дед Тарас стал стержнем, и Лёшке, и другим, тем, кто ещё жив и кто навсегда ушёл из жизни».
– Что молчишь? – напомнил о себе Ковалёв.
– Не молчу. Думаю вот.
– О чём думаешь-то?
– О нас, Алёша. О нас…
– И ты стареешь, Вася, вот и думаешь о нас. А я о том давно отдумал. И надумал… Мы хорошо, плохо ли, жизнь свою прожили. И кое-какой след за собой видим. Да и фамилии свои во внуках оставили… Теперь я думаю о тех… О Веньке Кольском, о Фёдоре Савельеве, о Степане… э-э…
– Да Степченко он был. Степан Степченко.
– Ну, да… Может быть, и думаю о них, что память стал терять… А ведь под конец-то в своей дивизии всех офицеров до комвзводов по имени-отечеству знал…
– Ты и сейчас…
– Не надо, Вася… Но чаще всего о деде Тарасе вспоминаю. Сравнялся с ним возрастом и вспоминаю. Первую свою встречу с ним… Как потом хоронили его с тобой…
У Семакова будто что-то сверкнуло в голове, и он ощутил себя оглушённым боем до той точки душевного состояния, когда мысли и действия составляют наивысшую согласованность, всё остальное – помимо них. Острота зрения, сила мышц и резвость ног удвоили, утроились, удесятерились. Ток энергии рождался где-то под грудью и выплёскивался в нужных движениях.
У него всё чаще в последнее время появлялись видения того первого дня неравного боя, когда они одним пехотным батальоном не пропустили, как потом сказал полковник, а солдатское радио разнесло, целую дивизию фашистов с танками и пушками. Конечно, везение, конечно удача, но и – подвиг!
Апогеем боя, как показалось тогда Василию, стала смерть деда Тараса. С этого мгновения всё пошло на убыль: взрывы снарядов, цепи противника, свист пуль…
– Ну, чего опять молчишь?.. Думаешь?.. – отвлёк от яркой картины давнего прошлого голос Ковалёва.
– Думаю, Алёша.
– Э-э! Да ты умирать собрался, что ли?
– Это почему же… ты так?
– Сам не знаю. Может быть, к слову пришлось. И почудилось… Голос у тебя какой-то не такой. Случилось что?
– Точно, провидец ты, – Семаков помолчал, решая, посвящать друга в тайну брелока или пока нет? Тот брелок Алексей видел у деда Тараса. Да и слова деда, обращённые к молодому Семакову слышал, даже как-то, давно, правда, вспоминал их в разговоре. Они тогда деда с этим брелоком и похоронили. – Видишь ли, Алёша, – наконец, медленно произнёс он, – мне сегодня Серёжка, внучок мой, к празднику Победы брелок деда Тараса подарил.
– Как так? – не понял Ковалёв.
– А вот так! В магазине купил и подарил мне для ключей к машине.
– А-а ты уверен, – голос друга на противоположном конце провода дрогнул, – что это именно дедов?
– Именно он! Я его уже хорошо рассмотрел.
– Хм… Интересно! – Алексей явно был озадачен. – Ты же помнишь, он тебе говорил, что, мол, ты поймёшь что-то. Поймёшь, когда к тебе попадёт эта… ну, да, вещица. Так?
– Так-то оно так, но я тогда ничего не понял и теперь не понимаю. А то, что предполагаю… несерьёзно как-то.
– Что?.. Не тяни!
– Да то, что дед Тарас – это я… Сам понимаешь… Как же я из сегодня в сорок третий попал? Вот и выходит – несерьёзно…
Они надолго замолчали. В телефонных трубках потрескивало, слабо зуммерило, шелестели чьи-то голоса. Друзья слышали дыхание друг друга.
Семаков, наконец, высказал свои странные мысли вслух не только для Алексея, но и, в основном, для себя. Высказал и укрепился в своей догадке, хотя всё остальное оставалось для него выше его понимания, житейского опыта и всего того, что он видел и слышал в своей неспокойной жизни.
А Ковалёв почему-то сразу поверил в предположение Семакова, впрочем, о механизме явления не задумался, а позавидовал ему. Хорошо позавидовал, так как вспомнил…
Его вызвал командир батальона. Он шёл по сожжённой деревне. Искристый снег скрипел под молодыми, послушными ему тогда, ногами. Они не лежали в ту пору колодами, как сейчас, а казалось, бегали сами… Он подходил к штабу, а навстречу ему из дверей показался бодрый ещё старик и, посмотрев на него каким-то странно удивлённым взором, сказал:
– Так ты вот какой ещё… Алексей Ковалёв.
– Ты, дедушка, откуда меня знаешь?
– Знаю, знаю… сынок. Всё знаю.
– Колдун что ли? – засмеялся Алексей.
– Не колдун, но знаю. И всех дружков твоих…
– Лейтенант Ковалёв! – крикнули из дома, и он, продолжая улыбаться, расстался с дедом, а когда на пороге обернулся, увидел, как чудной дед пристально смотрит ему вслед…
Кто мог знать, что это будущий Вася Семаков?.. Его друг последних сорока с лишним лет… Да и похож был дед на него теперешнего.. Это что же значит? Это же он сам себя и спас, получается. И знал, на что шёл. Да, дела…
– Но почему тогда – Тарас? – спросил он.
– Я уже думал об этом. Так моего родного деда звали. Тарас. Тарас Иванович, а отец мой был Иван Тарасович.
– Но постой, постой, Вася! Дед-то был с бородой. Ещё, помнишь, Николаев предлагал ему её сбрить, чтобы, как он смеялся, «немцев не пугать». Помнишь?
– Ну, так что?
– А ты-то…
– Эх, Алёша! То-то и оно. Борода у меня выросла. В том-то и штука, что я её вот уже как месяца три ращу. С того дня, как у тебя последний раз побывал…. Да… Это же не три, а уж пять месяцев прошло. Вот и борода.
– Хм… Надо же. С чего это ты вздумал её растить?
– Поверишь ли, сам не знаю. Как будто кто подсказал… – Василий даже крякнул от собственных слов. Ведь так оно и было. Как наваждение какое: отрастить бороду и усы – и всё тут. – У меня даже догадок никаких тогда не возникало. А теперь вижу, как я сильно на деда Тараса похож. Да что похож? Вылитый дед Тарас! Даже белый клок в бороде…
Василий закашлялся.
– Необычно всё это, – отдышавшись, услышал он раздумчивый голос Алексея. – Ты и дед Тарас… Наш…
– А я что говорю? Дедом Тарасом был я… Буду ещё… Но, знаешь, как подумаю, сердце щемит. Неужели и вправду это был я? И неужели доведётся мне увидеть нас молодыми… Мы-то с тобой потом только сдружились… Когда его похоронили. А он, помнишь, много о нашей дружбе говорил…
Неожиданно Семакову опять увиделась яркая картина прошлого.
В его полуразрушенный окоп приполз дед Тарас с трофейным автоматом и твёрдо сказал:
– С тобой буду тут, Василий.
– Ты что, дед, сдурел! – наорал он на него осипшим голосом, потому что к тому времени убило командира взвода, ранило или поубивало командиров отделений, и он командовал остатками взвода. – Фрицы! Вон они!.. Сейчас на нас полезут опять!
– Я, Вася, стрелять не хуже тебя могу. Отобьёмся от этих.
Рядом разорвалась мина. Комья мёрзлой земли посыпались на них сверху, больно ударяя по спинам. Василий не сразу понял, что лежит под дедом, прикрытый им.
– Ты… дед… – он не нашёлся даже что сказать.
– Немцы! – донёсся издалека голос Ковалёва.
– Ну, гады! – спокойно сказал дед, словно пожурил противника. – Мы ещё, Вася, погуляем на их Ундер Линдер в Берлине… Ты погуляешь, Вася! Победителем!
Василий слышал его краем уха. Слова деда спокойные и необычные, доходили, будто сами собой, до его сознания. И он с признательностью посмотрел на деда, так его слова ободрили Василия, и он обрёл уверенность выйти живым из боя.
Даже ответил:
– Погуляем… В Берлине их проклятом.
– Правильно, Вася, говоришь. Верь, и чёрт тебе не страшен! – Старик замер, вглядываясь с прищуром в позёмку, и сразу поглушевшим голосом проговорил: – А вот, кажется, и он…
Семаков увидел фашиста, который бежал прямо на его окоп. Он дал по нему короткую очередь. Немец будто споткнулся, упал.
– Жив, гадина! – сквозь зубы процедил дед. – Вот он как сейчас…
Фашист вдруг вскочил на ноги и метнул гранату.
Граната, Семаков рассмотрел её во всех деталях, медленно кувыркаясь на фоне мутного неба, описала пологую дугу и упала прямо в окоп между ним и дедом.
Он онемел, а потом никак не мог вспомнить, о чём он тогда подумал. Только глаза его с необыкновенной живостью успевали увидеть, как рядом появился Алексей Ковалёв и в упор застрелил метнувшего гранату, как дед, сверкнув из-под густых бровей прощальным взглядом, аккуратно лёг на гранату, сжался над ней, чтобы ни один осколок не поразил его, Василия…
Граната рванула с утробным звуком.
Они похоронили деда тут же, в окопе, сразу после боя…
– Что ж, Вася, если это был ты, то я тебе… Ну, почему это не я? – тоска в голосе друга поразила Семакова и у него даже увлажнились глаза. А Алексей продолжал говорить: – Прекрасная, нужная тебе самому… кончина. Достойная тебя и жизни, продолженной себе, молодому… Не осуждай меня, но я тебе завидую, Вася!
Слова Ковалёва, как готовые проклюнуться к жизни зёрна, падали на почву готовности Семакова совершить поступок деда Тараса. Ни страха, ни неприятия будущего он не испытывал. Был готов ко всему и желал лишь одного – чтобы свершилось, чтобы не было обмана…
– Прощай, Алёша! – сказал он и вздрогнул от происходящей вокруг перемены обстановки.
– Прощай, Вася! – донеслось словно издалека. Но уже не было в руках телефонной трубки, уже истончалась ночь, быстро переходя в день, а всё слышалось: – Передавай привет нам… молодым…
Семаков как будто проснулся после хорошего сна.
– Ты, дедок, спишь, даже пушек не слышишь, – простуженно говорил подтянутый капитан. – Мы тут у тебя поживём. Не возражаешь?
– Стерлик! – вспомнил Семаков, обрадовался, что не промахнулся в ожидании, но потом остро почувствовал произошедшее и подумал: – «Осталось шесть дней…»
А в окно было видно: по улице к дому идёт молодой лейтенант Ковалёв. И ветер со снежком дует ему в лицо…
АБСОЛЮТНЫЙ ВОР
Жестоко избитый и выброшенный в окно со второго этажа, Андреотти лежал в кустах и стонал от боли и обиды. Обиды на себя, на девчонку, закричавшую от испуга при его появлении, на лакеев и стражников, сноровисто зажавших его как жертву в угол и профессионально оттузившие её, а теперь, как было слышно, они намеревались выйти в парк, отыскать его и поддать ещё.
Их появления не было смысла ожидать, и Андреотти со стонами пополз к забору, огородившему этот прекрасный и богатый загородный дом известного в стране миллиардера. В доме было чем поживиться. Но в последнее время у Андреотти уже в который раз оказывалось: что-то не предусмотрел, не рассчитал, не учёл. И сегодня вот – вместо поживы хорошо бы унести ноги.
– Андреотти, – вдруг услышал он голос, снисходивший на него как будто с неба. – Хотел бы ты стать абсолютным вором?
– Что это ещё за абсолютный вор? – не замедлил спросить Андреотти с вызовом к незнакомцу или кому там ещё, заставшем его в таком плачевном состоянии.
Он в это время как раз сделал передышку в гуще куста и прислушивался к перекличке охотников за ним, уже вышедших в парк.
– Абсолютный, значит такой, для которого нет невозможного, – монотонно пояснил голос. – Может украсть всё и всегда, что угодно душе.
– Кто не хочет? – резонно согласился Андреотти, пытаясь рассмотреть говорящего, и так же резонно добавил: – Только какого дьявола сам не воруешь?
– Мне уже не надо, но дар абсолютного вора могу тебе передать.
– Живут же некоторые! – то ли осудил, то ли позавидовал Андреотти. – А мне вот надо бы. И ещё как. – Помолчал и выпалил: – Передавай, коль можешь!
– Тогда встань и следуй за мной.
Андреотти хотел возмутиться. Правая нога его не слушает – не сломана ли, а левая рука явно вывихнута, на лице, поди, сплошной синяк – глаза уже почти не видят. Но тут он прислушался к себе и не почувствовал боли, а когда встал на ноги, они оказались целыми, а руки свободно сгибались в суставах, а на лице – бархат кожи, которой так гордился и дорожил красавец Андреотти.
– Ты смотри! – восхитился он и увидел перед собой неясную тень широко расплывшейся фигуры человека, а. может быть, и дьявола. Сейчас бы он поверил и в последнее.
– Но помни, Андреотти, дар мой не прост. Ты вор абсолютный… Абсолютный! – предупредила как заклинание тень и истаяла.
– Это мы сейчас проверим! – хохотнул в пустоту Андреотти, обретя врождённую уверенность и жажду приключения.
Лакеи и охранники бродили в парке. Девчонка при его появлении, не пикнув, упала в обморок. Никто не помешал ему хорошо поискать и кое-что найти.
… На целый месяц весь мир будто отвернулся от него и прикрыл всевидящие глаза, подставляя карманы с бумажниками, драгоценными безделушками, ценными бумагами. Да мало ли что можно найти в домах, коттеджах, карманах и сейфах ротозеев, для которых ловкий и неуловимый Андреотти стал кошмаром.
О нём уже говорили, узнавали на улице, забирали в полицию, но не пойман – не вор.
А уж завидовали как…
Однажды в баре кто-то рассказал о бриллианте, хранящемся якобы в родовом замке Ордони под неусыпным оком дюжины молодчиков и самого хозяина, престарелого аристократа.
– Вот это камешек, – подзадоривали многочисленные друзья, враз появившиеся у сорящего деньгами Андреотти. – Никогда не украсть, даже тебе.
На что он усмехнулся пренебрежительно и на вызов ответил коротко:
– Посмотрим!
И решил не откладывать обещание, тут же сел в поезд и уже через три часа стоял у массивных ворот замка Ордони, грозным феодальным прошлым, неприступными стенами и стражей, косо поглядывающей на надоедливо маячившего незнакомца у ворот.
Не будем описывать все перипетии, как Андреотти проник в замок. Впрочем, он и сам бы затруднился объяснить, как именно. Обычное дело: ловчил, хитрил, рассчитывал каждый шаг и движение до нюансов, был весь во внимании и слухе, избегал рискованных путей. А в результате стража осталась охранять ворота и стены, вор же затаился в чреве замка.
Комната, в которую он, наконец, прокрался, поражала богатой отделкой, однако не она бросилась в глаза вору, а человек, сидящий в высоком кресле и заботливо прикрытый по пояс меховой полстью, край которой нервно теребили иссохшие изжелта-розовые руки.
– Зачем пришёл? – сверчком просвистел Ордони, сбивая Андреотти с настроя.
Но что ему жалкий старик и его глупые вопросы?
– За алмазом пришёл!
– А-а, – сказал старик, показав провал рта. – Но его невозможно украсть! Многие пытались… И я вот всегда сижу…
Непонятно, что содержалось в словах или в интонации старого аристократа, но Андреотти почувствовал себя уязвлённым и обиженным.
– Я, – сказал он, цедя воздух сквозь зубы, чтобы не закричать на это подобие, оставшееся от человека, на эту мумию, на эту… – Я абсолютный вор и могу украсть невозможное. Прежде пытались украсть бриллиант, а я украду!
– Ну-ну, – промямлил обладатель драгоценного камня. Всё может быть. Но в жизни невозможного для воровства больше, чем того, что можно украсть. Воздух, звёзды, утро… Да мало ли что… Так что ты можешь, абсолютный вор? Ни-че-го! Даже годы мои тебе не по плечу. Сможешь украсть мои годы?.. Червь ты, а не абсолютный вор! Сор и прах ты, а возомнил себя выше естества.
«Неужели он прав, неужели он прав?!» – задохнулся Андреотти.
– Ах ты, старая вонючка! – вскипела в нём кровь. Его затрясло от бешенства. – Вот твои годы! Вот! Они уже у меня! Они…
Он застыл от пронзительной боли в позвоночнике, затем его словно кто-то ткнул в пах, а другой ударил в печень, обожгло лёгкие, а ослабевшие колени подогнулись.
Андреотти упал. Годы обворованного Ордони набросились на абсолютного вора ничем не сдерживаемой хищной стаей, поражая органы, мозг, нервы, кровеносную систему.
И он умер, не приняв и двух третей украденных лет, каждый из которых когда-то приносил почти столетнему Ордони гран изменений, готовил его к предстоящей боли, к расставанию с возможностями. Старец сжился с ними, притерпелся и не мыслил своё существование вне их.
А Андреотти… Молодая и здоровая психика его, не готовая к восприятию обвала лет, рухнула под их бременем. Он даже не осознал прелести мгновенно прожитой жизни, а лишь ощутил пронзительную боль и туман смерти.