Честь имею. Крах империи

– Что вы, что вы… как можно! Вы всегда будете в моём сердце, уверяю вас.

– Ах, не надо так, у меня кружится голова! – очень тихо воскликнула Лариса Григорьевна.

– Это от вальса, княгиня.

– Нет! От ваших слов, Олег Николаевич. Вы мне тоже не безразличны!

– Я счастлив! Я безмерно счастлив, княгиня. Вы покорили моё сердце тотчас, как только увидел вас… – шептал Свиридов. – Я думаю только о вас, даже во сне вижу только вас!

– Ах, что вы, не говорите так! Мне так стыдно! – смущаясь, ответила Лариса, мысленно представляя себя наедине с Олегом, и вдруг поспешно, приподняв на него глаза, тихо проговорила. – Но когда и где? Ах, как мне стыдно! Так говорите же скорее, где? Танец скоро… Ну, что же вы молчите?

Свиридов мысленно бегал по улицам и переулкам города, выискивая место назначения свидания, где были бы только он и она. Вот взгляд его вспыхнул, и он поспешно проговорил:

– 30 мая будет удобно?

– 30 мая?!.. Но это целая неделя!.. – сникла Лариса. – Почему так долго? О! Простите! Я непомерно глупа! Конечно, конечно! – уже поспешно, боясь, что Свиридов передумает и отменит свидание.

– Я буду ждать вас в пятнадцать часов в галантерейном магазине, что на Любинском проспекте.

– Я не знаю, где такой проспект. Я ещё плохо знаю город, – ответила Лариса, кружась в вальсе.

– О, да! Простите! Так называется наш главный Чернавинский проспект. А Любинским он назван народом в честь рано умершей жены героя десятка войн Густава Гасфорда, руководившего отсюда освоением казахской степи и покорением Семиречья. Но вы, вероятно, даже и не знаете галантерейного магазина?

– Простите, не знаю.

– А синематограф «Гигант», что на Воскресенском сквере у Оми вам известен?

– Да, да, конечно! – ответила Лариса, мысленно облегчённо вздохнув и подумав: «О, Боже, как он мил!».

– Значит у синематографа в пятнадцать часов 30 мая, – под закончившиеся звуки вальса проговорил Свиридов.

– Я приду! Я обязательно приду! – с часто бьющимся сердцем ответила Лариса и внутренне засияла от охватившего её счастья.

Вдовушки и одинокие дамы, кто с усмешкой, а кто с явной горечью, смотрели на Абуладзе.

– Наш ухажёр на задворках? – говорили одни с явной иронией.

– Олег Николаевич опередил его. Так ему и надо, этому гордому грузину, – со злобой говорили другие.

Общество, – светское общество с его склоками, подвохами, злобой и натянутыми улыбками, скрывающими зависть, а порой и ненависть, со смаком пережёвывало каждую новость, а если новость касалась кого-то из его круга, то с наслаждением.

Тяга молодых людей – Ларисы Пенегиной и Олега Свиридова друг к другу стала важной составляющей пересудов в среде светских дам. Строились всевозможные прогнозы и догадки относительно их отношений, – от игры офицера с юной доверчивой девушкой, в результате которой обязательно рождался ребёнок, до скорой пышной свадьбы и даже дуэли, но с кем, это не выносилось в разговоре, говорилось в общем, – с одним из офицеров полка. И хотя обсуждалось, говорилось и обсасывалось это со смаком, но всё же без язвительности, – Лариса Пенегина и Олег Свиридов были симпатичны светскому обществу.

С того юбилейного бала в дружбе Абуладзе и Свиридова образовалась трещина, а резкий разрыв в отношениях произошёл…

Глава 1. Весна в Омске

В 1911 году весна стремительно ворвалась в Западную Сибирь. Резко вступив в свои права, – не дав ушедшей сибирской зиме даже мизерной возможности тряхнуть напоследок снежным подолом, – она скатила со своих молодых плеч холодное наследство старухи зимы – облезлые шапки снега на крышах домов, и, раскрывая почки на деревьях и выплёскивая из них мелкие маслянистые зелёные бусинки, развесила на берёзах золотые серёжки, предвестницы бурного цветения природы. Лишь по оврагам и буеракам, в лощинах и низинах ещё лежал и искрился на солнце снег, но он не приносил каких-либо неудобств весне и сибирякам, «высыпавшим» после долгого зимнего застоя, как разноцветное конфетти на новогоднем празднике, в лёгких нарядных одеждах на улицы городов. Шла вторая половина апреля.

Серые шинели «скатились» с плеч офицеров. Вне караула и исполнения службы они уже не носили пояса поверх сюртука или кителя. Брюки в повседневной носке были навыпуск, а ботинки без шнурков. Жаркая весна одела их в сюртуки и кители из белой материи без кантов, «усадив» на голову фуражку с белым верхом. Даже солдатам было разрешено расстегивать хлястик шинели и носить её внакидку на плечах, как плащ, не одевая в рукава. Единственное, что пока не разрешалось, – ходить без мундира, – в одной гимнастерке.

Жара коснулась не только военных омского гарнизона, но и гражданского населения города. Шубы и шубки, зипуны и малахаи, пальто и чиновничьи шинели окончательно покинули тела омичей.

Гимназисты вышагивали по улицам без светло-серых шинелей офицерского покроя с синими петлицами, окантованными белым кантом, в которых они ходили в холодное время года. Сейчас они щеголяли в светло-серых суконных гимнастерках и такого же цвета брюках, опоясанных черным кожаным поясом с инициалами и номером гимназии на никелированной пряжке. На синих фуражках с белыми кантами серебром сияли кокарды, с номером гимназии на двух скрещивающихся ветках.

Реалисты были одеты так же, только гимнастерки и брюки были темно-серого цвета, фуражки цвета зеленого лука, все канты желтого цвета, а пуговицы, пряжка и кокарды золотистые.

Проще гимназистов и реалистов были одеты учащиеся городских школ. Их одежда была вольной и очень скромной, так как это были дети рабочих, ремесленников и других низкооплачиваемых горожан. От неучащейся молодёжи их отличали лишь суконные фуражки без кантов, но с кокардой на околыше.

По мостовым города, осторожно, как бы впервые ступив на них, шли сутулые чиновники государственной службы. Они, как правило, были одеты в форму, состоящую из сюртука темно-синего цвета с петлицами. На голове обязательно была фуражка с кокардой, лишь учителя казенных учебных заведений позволяли себе некоторую вольность в одежде, носили на улице штатское пальто и шляпу вместо стандартной фуражки.

Вот по улице идёт священнослужитель. Он одет в темно-серую длинную до каблуков рясу. На вид она проста, но если внимательно приглядеться – не без щегольства, плотно облегает спину и талию, с длинными и широченными внизу рукавами. У него на груди большой золоченый крест на массивной цепи, на голове уширяющийся кверху высокий цилиндр без полей, он сиреневого цвета. Прохожие смотрят на священнослужителя и удивляются, задавая себе вопрос: «Зачем попу такие широкие рукава? – И сами, смеясь и тыча пальцем на служителя церкви, отвечают на него. – Чтобы прятать уворованное!».

С рассветом спешат к своим рабочим местам рабочие, лавочники, ремесленники и уличные торговцы. На них темно-синие и черные картузы, редко с лакированным козырьком, суконные черные и темно-синие поддевки, сапоги гармошкой, сатиновые и ситцевые рубахи навыпуск – косоворотки белые, голубые, малиновые и других цветов, иногда в мелкий рисунок. Они все подпоясаны широким кожаным ремнем или шнурками, с кисточками или шариками на концах. На лавочниках поверх рубахи одета суконная жилетка, из-под которой свободно свешиваются полы рубахи. А дворники уже заканчивают свою утреннюю работу.

Вся разношерстная толпа прохожих в будничные дни одета не ярко, скромно. Общий тон одежды тёмный, хотя изредка мелькали белые гимнастерки и кители учащихся, военных и чиновников, да белые блузки женщин.

Ярким пятном на центральных улицах Омска выделяется одежда кормилиц. Их наняли богатые семьи для грудных малышей. В большинстве случаев это дородные молодые женщины, часто красивые, отдавшие своих младенцев в деревне в чужие семьи и поступившие на службу в городе за «неплохие харчи» и заработок, превышавший заработок хорошей прислуги. В богатых семьях было принято одевать кормилиц в русскую национальную одежду – нарядный сарафан, расшитый кокошник с разноцветными сатиновыми лентами сзади, с пышными расшитыми рукавами. Прогуливаясь по улицам и толкая впереди себя коляски с плетеными корзинами, с младенцами внутри, эти женщины украшали окружающую обстановку, вызывая умильные взоры горожан, встречающихся на их пути. Но сегодня праздник – Светлое Христово Воскресение. Сегодня все одеты празднично.

Мужчины – возрастом за тридцать лет и из цивильного сословия облачились в укороченные пиджаки без подкладных плеч с завышенной талией и удлиненными лацканами. Голова каждого из них покрыта мягкой фетровой шляпой, у некоторых без полей, вывернутых из длинного фетрового колпака. Чуток поодаль от них, – на территории, прилегающей к зданию Драматического театра, у здания женской гимназии стоят группы молодых щёголей по пять – шесть человек. Они вьются возле весёлых молоденьких хохотушек, блистают остроумием и джазовыми костюмами – туго застегнутыми пиджаками и брюками-дудочками. В этой молодёжной среде царит лёгкость и свобода мышления. Как часто любят выражаться они: «Свобода от старых предрассудков».

– Гляньте, как старые петухи распушили свои перья, – смеясь, проговорил высокий худощавый студент, показывая пальцем на группу мужчин средних и вышесредних лет, о чём-то тихо беседующих друг с другом и как бы мельком бросающих взгляд на дам, проходящих мимо важной, медленной походкой. – И ведь думают, что никто ничего не замечает. Так и несёт от них животной вонью, вот ведь козлы вонючие!

И действительно, их взгляды сквозили похотью, которую, как это они ни скрывали, невозможно было утаить как от шумной весёлой молодёжной компании, так и от самих дам, умышленно бросающих кокетливый взгляд на мужчин, как, впрочем, и от каждого из них.

Отдельно от группы старших ребят стоят в тени берёзы три юные молодицы и тихо беседуют, изредка бросая завистливый взгляд сияющих глаз на весёлых хохотушек, стоящих в группе студентов.

– Интересно, о чём это они там шумно говорят? – проговорила стройная девушка лет пятнадцати.

– Ясно о чём. Балагурят и обсуждают каждого встречного поперечного. Что им ещё делать-то? Павлинами, распушив хвосты, красуются перед своими подружками, – ответила слегка полноватая девушка, гордо вскинув голову с тугой русой косой.

– Ну их! Не смотрите на них, подруженьки. Подумают ещё, что мы завидуем. А по мне так они вовсе и не весёлые, друг перед дружкой рисуются, ломаются, как клоуны, а за душой ни мысли, ни дела нужного, – одна бестолковая болтовня и натянутый смех, – заключила третья девушка и предложила подругам покинуть пёструю площадь.

– А и правда, нечего здесь делать. Стоим, лупим глаза, как дурочки, на всех этих… – кивнув в сторону весёлой молодёжной группы, ответила девушка с русой косой. – Праздник сегодня, – Светлое Христово Воскресение… а мы… пойдёмте отсюда!

В городе беспрерывно звонят в колокола. По существующему обычаю, в светлый праздник каждый может звонить в колокола за известную плату дьячку и, разумеется, народ злоупотребляет предоставленной ему свободой. Звенят, звенят колокола с утра и будут звенеть до вечера. Праздник! Великий праздник Воскресения Христова! Солнечный, не по-весеннему жаркий день, – 10 апреля 1911 год. Мужчины христосуются и с жадностью лобзают всех знакомых, и даже не знакомых, но хорошеньких дам, те, смущаясь, подставляют вспыхивающие румянцем щёки и щёчки, улыбаются и кокетливо поводят глазами на любезные слова, сказываемые им мужчинами.

Сегодня дамы надели красочные цельнокроеные платья с глубокими квадратными, круглыми и v-образными вырезами, смело открывающими истосковавшемуся взгляду мужчин всех возрастов верхние скаты «шёлковых», снежно белых грудей. А прямые, узкие подолы платьев, подчёркивающие тонкие талии дам, вообще сводят их с ума. Собравшись группками на обочине мостовой, выложенной кирпичом-железняком и галькой, мужчины как бы ведут разговор, а по сути, своими жадными глазами срывают с дам их смелые наряды и мысленно впиваются своими воспалившимися губами в алые уста молоденьких дев и в груди «сочных» дам. И этим мысленным лобзаниям не мешали даже громоздкие со страусовыми перьями, с чучелами маленьких птичек, а то и с перьями «эспри» новомодные шляпки, красующиеся на миленьких головках женщин. И всем без исключения мужчинам мнилось одно, – как во время лобзаний их лица ласкают маленькие дамские ручки в длинных кружевных перчатках, но то были лишь мечты. От этих сладостных грёз мужчины возгорались жарким пламенем, горячий пот катил по их щекам, и чтобы как-то скрыть от собеседников свою похоть они жаловались на жару и безветрие. При этом, утирая лицо платком, как бы отводили от собеседников свой взгляд и ещё алчнее впивались глазами в соблазнительные открытые места женских тел.

Весна ликовала. На Чернавинском проспекте непринуждённо стояли и вальяжно передвигались по его мостовой «проснувшиеся» под тёплым весенним солнцем горожане, – нарядные дамы и взрослеющие, но ещё юные девушки, чинные офицеры и не менее степенные чиновники, беззаботные студенты и бойкие школяры, угрюмые мужики и суетливые бабы, – важный и простой люд.

Вот куда-то спешит офицер. Вслед ему с завистью смотрят школяры, – восхищаются его парадным воинским мундиром с эполетами на плечах.

Прогулочным шагом, бросая скучающий взгляд на прохожих, прохаживаются чиновники.

Мило улыбаясь, беседуют две молодые дамы, в руках каждой зонт от солнца. У той, на ком розовое платье с глубоким вырезом, открывающим верхние скаты пышных грудей – розовый зонт, другая дама, чья маленькая, почти девичья грудь с трудом просматривается под тонкой голубой тканью платья, держит в руках ажурный белый зонт с белыми кисточками.

– Ах, милочка, я вас ещё издалека приметила! – медленно, расставляя каждое слово по своим местам, говорила пышногрудая дама. – Как вы прекрасно выглядите, будь я мужчина, взгляд бы от вас не отводила. Так и смотрела бы, так и смотрела бы! А платье, ах, какое прелестное у вас платье! Как красиво оно облегает вашу чисто девственную грудь!

Притворно восхищаясь плоскогрудой дамой, пышнотелая женщина говорила с лестью, чем явно давала понять собеседнице, что вынуждена говорить именно так, как того требует обстановка.

– Да, что вы, душечка, какое там! Всё уже ношеное и переношенное по несколько раз, первый-то уж не помню когда, а вот нынче уже второй раз одела. Муж мой – Савелий Иванович выписал новое из Парижа, на днях ждём. А вы, как я вижу, всё цветёте, и платье ваше просто великолепное… особенно круглый вырез Шанель. Помню, помню, как вы в нём были на новогоднем балу у губернатора… ещё в прошлом году, и дважды прогуливались в нём прошлым летом. Сидит на вас как литое, смело открывает вашу полную грудь, готовую и без того выпрыгнуть из вашего столь изумительного платья. С уверенностью могу сказать, мужчины, позволь вы дольше, нежели приличествует, останавливать им свой взгляд на вырезе вашего платья падали бы у ваших ног бездыханными.

– О, нет! Пусть живут! – улыбнувшись, ответила душечка.

Внутренне смеялись женщины над своим как бы несуразным диалогом, однако, несущим скрытый смысл, понятный только им и заключавшийся в том, чтобы густая толпа горожан, прогуливающихся по проспекту, не смогла понять, о чём они говорят.

– Пусть, себе, думают, что стоят две пустышки и каждая говорит о своём, не вникая в слова собеседницы. Незачем привлекать к себе внимание посторонних лиц. – Так, ещё несколько лет назад решили они вести разговор при встрече на улице.

– А слышали, душечка, к нам из Петербурга губернию проводят!

– Милочка, что вы! Какую губернию? Из Петербурга к нам прибыл генерал.

– Что вы говорите? – ахнула Дарья Захаровна. – Это, какого же он чину, не фельдмаршальского ли? И какой это оказией? – внутренне смеялась она над своими словесными выкрутасами.

– Ясно какой, депутациями.

– Ох, ты ж, Господи! – вновь ахнула милочка. – Как это ново и своевременно! Решительно от всех городов депутациями. Мило, очень мило! Верно, губернию будут проводить, иначе какой резон фельдмаршалу в наш город приезжать.

– Милочка, есть у нас уже губернатор. Зачем же ещё один? И не фельдмаршал вовсе прибыл в наш город, а простой генерал.

– Значит, душечка, бал будет, шампанское и цветы. Верно, фельдмаршал викария привёз из столицы. Вообразите, какой будет великолепный праздник.

– Какой праздник, милочка? Торжественнее нынешней Пасхи уже вряд ли. А вот как попы наши ныне живут, хотелось бы знать. Ничего не слышали об этом от нашей старшей подруги?

– Не видела, давно не видела нашу благодетельницу Клавдию Петровну. А праздник… Что ж… воображаю… несуразный праздник выйдет, а всё ж таки депутация. Как оно того… с фельдмаршалом-то?

– Что ему сделается, милочка? Генералы они приезжают и уезжают. А мы остаёмся. Воображаю, какой выйдет пассаж!

– Фи! Пассаж и фельдмаршал! Как всё это не вяжется с попами.

– Тут, милочка, палёным пахнет!

– Это почему же гарью, душечка?

– А вот начнёт генерал проверку, да как недоимок насчитает, тогда того и гляди головы покатятся.

– Ох, ты ж, Господи! Это как же они покатятся? – всплеснула руками милочка. – А попы-то как? Как с ними? Неужто ничего не слыхать?

– Не слыхать. Как китайский переворот земной поверхности по способу профессора Эрлиха!

– Переворот земной это опасно. Как же мы ходить будем вверх ногами? На головах-то ног нету!

– Христос Воскреси! – подойдя к увлечённо беседующим дамам, проговорила молодо выглядевшая женщина, которой, даже при внимательном её рассмотрении, невозможно было дать более тридцати лет, что не соответствовало действительности, ибо в реальности она перешагнула вторую половину своего третьего десятка лет два года назад.

– Воистину Воскреси! – ответили душечка с милочкой, похристосовавшись с подошедшей к ним подругой – Клавдией Петровной Мирошиной.

– Слышали новость, к нам новый командир полка прибыл из Петербурга, – статный такой полковник, и ещё довольно-таки молодой, лет не более пятидесяти… на вид.

– Генерал, голубушка! – удивлённо воззрившись на новую собеседницу, поправила её душечка. – Генерал, а не полковник!

– Фельдмаршал, любезная Клавдия Петровна, – проговорила милочка. – Фельдмаршал! – поставив точку в разногласии, вызванном воинским званием вновь прибывшего офицера.

– Бог с вами, пусть будет хоть генерал-советник, – махнув рукой, ответила Мирошина. – Только всё ж таки полковник! Один он, без сопровождения генералами и советниками разными, разве что с дочерью прибыл.

– Ещё и полковник? – удивилась милочка. – Генералы, фельдмаршал, советники и полковник! Тут уж, крути не крути, а губернию обязательно делать будут. А только, что слышно о попах наших?

– Какую губернию, Дарья Захаровна? Полковник, говорю, прибыл из Петербурга, с дочерью… и без никого… вовсе. Взамен старого командира полка, ушедшего в отставку. А с попами всё обстоит очень хорошо. Попались голубчики, пропечатали их.

– Вот оно как? – одновременно воскликнули милочка и душечка.

– Радость великая! Обрадовали вы нас, голубушка, благодетельница вы наша, Клавдия Петровна, – восторгалась новой собеседницей душечка.

– А только всё же интересует меня, за какие грехи полковника с его генералами и советниками к нам из столицы сослали? – проговорила милочка. – И куда пропал фельдмаршал?

– За какие грехи сослали не знаю, и что по этому поводу говорят, тоже не слышала. Одно думаю, сильно провинился, коли из столицы в Сибирь. Генералом был в Петербурге и вот нате вам – в Омск, полковником, – ответила Клавдия Петровна.

– А как же фельдмаршал? – не унималась милочка.

– Не знаю. Не видела, ни его, ни генерала, лгать не буду.

– Это ж, откуда, голубушка, вам известны такие подробности, ведь всего лишь вторые сутки пошли, как генералы-то в город прибыли? – поинтересовалась милочка.

– Э-э-э, Дарья Захаровна, молва-то она впереди человека бежит. Да и видела я полковника. Да, Бог с ним, – махнув рукой, – дочку его жалко.

– С ней-то что неладно? – вздёрнув узкие дуги бровей, удивилась душечка. – Али больна?

– Боже упаси, душечка Раиса Николаевна! Здоровей не бывают. Стройна и румяна, в меру упитана, одета чисто, – в шелка и красивую шляпку, только скромности в ней мало. Больно своенравна.

– С отцом груба, что ли? – скривив в удивлении тонкие губы, проговорила милочка.

– Боже упаси, Дарья Захаровна. Полковник-то строг… такому особо не пойдёшь наперекор.

– Откуда же тогда своеволие? – удивилась душечка.

– Кто ж знает, как оно такое образуется. Видно таковой уродилась.

– Господи, Боже мой, несчастное дитя! – покачала головой душечка. – А как же гувернантки, учителя разные, да и сама матушка её? Они пошто не углядели?

– Вот я и говорю, с норовом таким уродилась, – проговорила Клавдия Петровна, подытожив слова подруг лёгким кивком головы.

– Беда и только! – тяжело вздохнула душечка. – Одна радость, попов пропечатали.

– Бедное дитя, никакого пригляду… сама по себе, как одинокая былиночка растёт, – горестно проговорила милочка. – Бедный, ущербный ребёнок! А с попами это хорошо. Не зря трудились.

– Какой же она ребёнок, Дарья Захаровна!? – поправила подругу Клавдия Петровна. – И не ущербная вовсе! В здравом уме! И на выданье уже! А с попами всё ладно вышло. Ладно, очень ладно… Аж душа поёт!..

– На выданье!? – удивились душечка с милочкой.

– Не ущербна… Это хорошо! Сколько ж ей годков-то? – вопросительно взглянув на Клавдию Петровну, проговорила милочка.

– Да уже не годков, а целых лет! Говорят, семнадцать, а то и все восемнадцать, а кое-кто поговаривает, что все двадцать, а только я думаю, что и того боле. Видела её, правда вскользь, но скажу вам, дорогуши, не ребёнок она. Скрывать не буду, стройна, высока, на лицо мила, но уж больно горда. Ни на кого не смотрит, голову прям аж вот так держит. – Опустив долу глаза, Клавдия Петровна, показала, как именно держит голову дочь полковника.

– Ох, ты ж, Господи, Боже мой, как же она с такой перекошенной головой ходит-то. Так-то совсем, прям, неловко, неуклюже как-то. Надо бы прописать и про это. Уж больно интересно, – предложила милочка Дарья Захаровна, склоняя голову вправо, влево и вытягивая вперёд, чем вызвала улыбку на губах подруг.

– Вот так и ходит. Вся, прям, из себя такая… гордая. Мы для неё вовсе как бы и букашки. Ходит, голову набекрень и не видит никого вокруг, – возмущалась Клавдия Петровна.

– Э-хе-хе! А красива, говорите? Ведь так? – спросила Клавдию Петровну душечка Раиса Николаевна.

– Красива, это у неё не отберёшь. Ох и вскружит она головы многим нашим офицерам… Потерпят они от неё горя, вот попомните меня, дорогуши, – ответила Клавдия Петровна.

– Да-а-а, что верно, то верно! Красивые они все такие! – горестно вздохнула душечка, мысленно завидуя молодости полковничьей дочери и её, как сказала Клавдия Петровна, умению завораживать молодых мужчин, которым с некоторых пор перестала доверять.

Раису Николаевну можно было понять, из бедной дворянской семьи, в восемнадцать лет, окончив гимназию, была вынуждена пойти на работу, чтобы содержать себя и сестру. Полутёмная пыльная комната канцелярии подрывала её здоровье, но другой работы не было и вот уже восемь лет она, примирившись с неизбежностью, тянула «непосильную лямку». Непосильную, потому что материально помогала своей младшей сестре, хотя та получала стипендию. Так сложилось, что на второй год после окончания Раисой гимназии, погибли родители и на неё пала забота о шестнадцатилетней сестре Татьяне. И хотя попечительский совет Омска определил Таню в Петербургский сиротский институт, Раиса ежемесячно отсылала ей треть своей зарплаты, хотя, фактически, сестра в деньгах не особо нуждалась. Пять лет прошли в заботах о сестре, вроде бы и жизнь Раисы стала приобретать смысл, ей было уже 23 года, но всё разрушилось в один миг, её предал жених. Если бы не подруги – Дарья Захаровна и Клавдия Петровна, неизвестно, чем она кончила, ибо в тот период в неё проникла жуткая мысль – броситься, как Анна Карена под поезд. С тех пор прошло три года, сестра вышла замуж, Раиса Николаевна смирилась со своей судьбой, но всё же жила надеждой обрести большую дружную семью и любящего мужа. В двадцать шесть лет это было физиологически возможно, но мало реально, оттого она всё ещё была одинока.

Милочка – Дарья Захаровна в противоположность душечке – Раисе Николаевне была очень счастлива. Савелий Иванович Прохоров, – её муж, любил милочку всей душой и сердцем и шёл на любые расходы, порой непосильно большие, чтобы угодить любой прихоти жены, всё ещё красивой, как и в восемнадцать лет, женщине, с которой жил в мире и согласии пять лет. И Дарья Захаровна за любовь его и заботу платила ему верностью, и особо не требовала от него разнообразных нарядов. Лишнюю копеечку старалась сберечь и на скопленные деньги баловать сладостями, новыми платьями и куклами любимицу, – четырёхлетнюю дочь Глашеньку.

Клавдия Петровна – тридцати семилетняя женщина была не только старше своих подруг, – с устоявшими взглядами на жизнь и общество, она руководила ими как литературный наставник. Все три женщины объединились в негласный, тайный литературный кружок, – писали рассказы и отправляли их в столичные литературные журналы, но ответ не получали. Клавдия Петровна из дворянской, довольно-таки состоятельной семьи, в детстве росла дурнушкой и родители, посматривая на её круглое лицо и полное тело с широкой талией – одного размера с бёдрами, часто задумывались о том, каково придётся их дочери в годы зрелости, когда сформируется как женщина. Уже с её двенадцати лет проводили смотрины, в которых негласно, как бы шутя, предлагали своим гостям, у которых были потенциальные для дочери женихи, крупные денежные суммы с дарением четверти своей недвижимости. Но Бог миловал от такого унижения. К восемнадцати годам «дурнушка» превратилась в гордого и стройного «лебедя», за которой стали увиваться отпрыски из очень богатых семей. Итог: в восемнадцать лет вышла замуж за сына богатого горожанина и с тех пор уже девятнадцать лет правила им и его капиталом, который многократно возрос со смертью свёкра.

У мужчин, праздно гуляющих по проспекту и мельком бросающих взгляд на эту милую женскую троицу, возможно, возникал вопрос: «Что связывает двух красивых, но не знатных женщин с женой гласного омской городской думы Мирошиным Николаем Петровичем – известным всему городу промышленником?» Но ответ на него никто не знал. А, может быть, данный вопрос вообще не существовал? Может быть, это мнилось женщинам и оттого они вели меж собой столь каламбурный разговор? Но, как бы то ни было, разговор вёлся, как вёлся, и в головках подруг кружились слова: «Что они все смотрят на нас? Им, что… других дел мало?! А у мужчин, если и витал относительно них какой-либо вопрос, то всего лишь лёгкой дымкой и до тех пор, пока был интересен, если был интересен вообще, ибо были более привлекательные молоденькие девицы. И всё же если кто-то из мужчин и скользил взглядом по подругам, то видел в них то, что они хотели показать, в действительности же все три женщины были незаурядными и сильными личностями.

– Сегодня, по случаю Пасхи, – Светлого Воскресения Христова, жду вас у себя на ужин. Полковник с дочерью будут. Познакомитесь и удовлетворите своё любопытство, милочки. Непременно приходите! Кроме всего прочего, у меня для вас есть подарки, – мило улыбнувшись, проговорила Клавдия Петровна и, подхватив подруг под руки, предложила пройтись по праздничному проспекту.

Вечером этого дня полковника Пенегина с дочерью и ещё четырёх известных людей города принимал у себя дома надворный советник Николай Петрович Мирошин – гласный омской городской думы.

Для своего времени Мирошины были довольно-таки прогрессивной семьёй, свободной от застарелых предрассудков, доставшихся России от староверов массово расселившихся по Сибири. Вместе с хозяевами и гостями за столом всегда сидели их дети, даже если это был стол со спиртными напитками. Так взрослые вводили своих отпрысков в жизнь города и России, а в целом и всего мира.

– Дети с ранних лет должны жить жизнью страны, так вырабатывается в них любовь к родине и зреет патриотический дух, – говорил Николай Петрович и все соглашались с ним, или делали вид, что соглашаются, но в любом случае не противились тому, чтобы вместе с ними за одним столом сидели и дети. Конечно, были некоторые ограничения, дети усаживались не рядом с родителями и не в центре стола, а на его дальней стороне, где хозяйские дочери и их ровесники – юноши и девушки, могли вести свой разговор, и по собственному желанию выйти из стола для организации игр.

За праздничным прекрасно сервированным Пасхальным столом, – слева от хозяина, сидела его жена – Клавдия Петровна, по левую руку от неё расположилась её подруга Раиса Николаевна, следом сидела Дарья Захаровна с супругом Савелием Ивановичем Прохоровым – государственным служащим. По эту же сторону стола были предоставлены места Тиллинг-Кручининым – антрепренеру драматического театра Николаю Дмитриевичу и его супруге Екатерине Антоновне.

Почётное место за столом, – справа от хозяина дома, было предоставлено его сиятельству полковнику Пенегину, рядом с ним сидел начальник телеграфа с женой, далее инспектор народных училищ и его жена.

– Прекрасная у вас дочь, Григорий Максимович, – образована, скромна и очень красива. Уверена, она будет хорошей подругой нашим шестнадцатилетним дочерям – Анне и Галине. Они почти ровесницы. Вашей-то Ларисе верно столько же лет, как и нашим девочкам – шестнадцать, – мило улыбаясь, восторгалась дочерью полковника хозяйка дома.

– Вы правы, любезная Клавдия Петровна, моя дочь не на много старше ваших дочерей, всего на два года, а это ничего не значит в их прелестном юном возрасте. Конечно, я буду рад, если ваши чудесные девочки и моя дочь станут подругами, – поклонившись хозяйке дома, ответил князь.

– Так вы, дорогой Григорий Максимович к нам из самой столицы?! Что же, позвольте вас спросить, если это не государственная или личная тайна, заставило вас покинуть Петербург? – обратился к князю хозяин стола – Мирошин.

– Неотложные государственные дела по военному ведомству, Николай Петрович. Да, вы и сами, естественно, знаете, что Генеральным штабом мне поручено формирование нового полка.

– Конечно, как государственному человеку мне это известно, и приказано оказывать всяческое и полное содействие в формировании вашего полка, только всё ж таки не возьму в толк, с какой целью. Ведь это большие расходы… казармы, плац и всё такое… и ладно бы вблизи наших границ, а тут… в глубинке. Мнится мне, что никак к войне готовимся, только вот с кем? С Японией у нас вроде как замирение, с Турцией тоже, слава Богу, в мире живём, со стороны Европы и намёка нет на войну. Хоть убейте, не пойму я всё это, Григорий Максимович.