Честь имею. Крах империи

Таня впервые в жизни встретила такого красивого, высокого и стройного молодого мужчину. Его большие карие глаза пьянили её, она готова была утонуть в них, лишь бы они смотрели только на неё и только ей дарили свой блеск. Его спокойный разговор и мягкий, но не женственный, а настоящий мужской голос, покорял её своей силой и звучностью, она была готова слушать его бесконечно долго, и он всё сильнее и сильнее влёк её к его губам, так мелодично произносящим каждое слово. И она сказала себе:

– Я завоюю Андрея без остатка. Покорю его душу и сердце, и если он потребует даже обнажиться, то выполню его просьбу незамедлительно, ибо с каждым днём всё более и более пьянею от его взгляда и его милой улыбки.

Мысленно говорила, представляя себя в его сильных руках кружащейся по-над цветочной поляной.

– Но он жених моей сестры, – очнувшись от своих мыслей, отвечала. – Ну, и пусть! Я люблю его, а он любит меня, я это вижу и чувствую. А Раиса… пусть будет благодарна мне. Лучше так, чем после свадьбы, когда поймёт, что он не любит её, когда пойдут взаимные упрёки и ссоры.

Раиса, приглядываясь к Татьяне, видела, что кокетство-игра сестры с Андреем с каждым днём всё больше и больше приобретает иное содержание, перерастает в нечто более серьёзное, похожее на глубокое чувство симпатии, нежели на безвинную театральную сценку маленькой кокетки.

– Если Андрей по-настоящему любит меня, то останется верен мне и игру Тани примет как прихоть маленькой проказницы, – рассуждала она. – А если он полюбил её и готов лишь из чести пожертвовать своей любовью, – жениться на мне, то такая любовь мне не нужна. Значит, в его любви ко мне мало искренности, и жалеть не о чем.

Андрей день ото дня всё слабее боролся со своим чувством, поддавался чарам молодой чаровницы Танечки и за неделю до свадьбы…

Они, как обычно втроём сидели в беседке. Был тихий, полнолунный августовский вечер. Воздух, накалившийся за день, быстро остывал. Веяло лёгкой прохладой.

– Вот и уходит лето, вечерами становится прохладно, – с тоской об уходящем тепле проговорила Раиса. – Я на время оставлю вас, схожу в дом и принесу платки. Тебе, Танечка, надо особо беречь себя, ты росла очень худеньким и болезненным ребёнком, я переживаю за тебя.

– Да, мне что-то действительно зябко, – сжала плечи Татьяна.

Лишь только Раиса ушла, Андрей пылко заговорил:

– Танечка, милая, я люблю тебя. Несчастный я человек!

– Отчего же несчастный, любимый мой! Ведь и я тебя люблю, и люблю, возможно, даже более, нежели ты меня! Я сгораю и таю на твоих глазах. Разве ты не видишь это? Разве ты ещё не понял, что моя любовь уже не игра, которую, признаюсь, вначале позволяла себе.

– Вижу, но боюсь признаться в том даже себе, любимая!

– И я люблю тебя, родной мой! – пылко проговорила Татьяна и ожгла губы Андрея жарким поцелуем.

– Милая, милая! Что же мы делаем? А Раиса? Как мне быть? Это…

– Молчи! – Татьяна прижала свои пальцы к его губам. – Сейчас это уже не имеет никакого значения. Мы любим друг друга, и это главное! – вновь пылко проговорила она и, вскинув руки, обвила ими шею Андрея.

Уста обжигали уста, сладкий нектар лился на них, и два влюблённых человека, покинув реальный мир, летали в ином, неведомом ранее мире, и окружающее их пространство дарило им свою нежность. Казалось, ничто, и никто не мог вырвать их из этого всепоглощающего мира любви и внести в будничность прохладного августовского вечера…

– Таня, накинь на себя платок. Уже очень холодно, – донеслись откуда-то слабо-осознаваемые влюблёнными слова.

В этот вечер Таня ушла из родительского дома в дом Андрея. Через неделю они обвенчались, и она стала уже не Лаврентьева, а Кирилина.

***

– Милая, несчастная ты моя! Сколько же тебе пришлось перетерпеть мук! – со слезами на глазах проговорила Лариса и крепко, как когда-то к матери, прижалась к Раисе.

– Что ты, родная? Это же счастье! – поглаживая Ларису по голове, ответила Раиса Николаевна. – Я встретила человека, который действительно искренне любит меня, и я его люблю безмерно. Это ли не счастье? И я обрела дочь, тебя, дорогая Лариса!

В объятьях Раисы Николаевны, Лариса вновь почувствовала себя маленькой девочкой, любимой и не одинокой. И перед ней возник образ матери. Мать смотрела на неё и улыбалась. Обе были счастливы.

***

Григорий Максимович пришёл домой возбужденный, и уже с порога недовольный чем-то или кем-то проговорил:

– Чёрт те знает, что творится! Вот ты послушай, Раиса, – обращаясь к встречающей его жене, – до чего дошли люди. Это же уму непостижимо, как можно додуматься до такого? это же… я тебе скажу, сплошное безобразии! Нет! более того, умышленное злотворение!

Понимаешь, Раиса, – подхватив жену под руку, Григорий Максимович повёл её в гостиную комнату, – есть в полку фельдфебель, тфу на него, вспоминать даже не хочется, так он оказывается, и ведь молчали подлецы… Ну, я им всыпал жару, чтобы ставили вовремя в известность… Так вот, офицеры той роты молчали, хотя знали, что фельдфебель издевается над молодыми солдатами. И ведь как издевался, подлец… говорить, прям, срамно…

– А ты и не говори, Гриша. Забудь всё! Сейчас ужинать будем, а потом мы с Ларочкой споём тебе какой-нибудь романс.

– А и то верно! Дома ещё не хватало вспоминать их. Ну, я им всыпал, долго будут помнить. А подлеца того под военный суд. Сегодня написал рапорт и отправил уже, а самого пока под арест – на гауптвахту.

– Как решил, так и хорошо. Командир полка ты, всё в твоей власти, Гриша. И правильно, что дома не хочешь поминать о всяких там безобразиях. Дома надо отдыхать. Пойдём в столовую, без тебя не садились. Ужинать будем, а потом петь романсы.

– Только не слёзные, – направляясь в столовую, ответил Григорий Максимович. – А то прошлый раз вы из меня кисейную барышню сделали. Слушал вас, а слёзы так и лились, так и лились, с трудом остановил их.

***

Удобно устроившись в любимом кресле, Григорий Максимович с любовью посмотрел на дочь и жену и неожиданно для них запел красивым тенором с верхним регистром:

 
Не пробуждай воспоминаний
Минувших дней, минувших дней, —
Не возродить былых желаний
В душе моей, в душе моей.
 

Раиса Николаевна тут же подхватила романс игрой на рояле и прекрасным контральто, насыщенным густотой и нотами во второй октаве.

 
И на меня свой взор опасный
Не устремляй, не устремляй;
Мечтой любви, мечтой прекрасной
Не увлекай, не увлекай!
 

Лариса с замиранием сердца слушала романс и представляла себя в объятьях прекрасного принца. Она не видела его лица, как это бывает на яву, но это нисколько не заглушало её трепета. Лариса была молода, счастлива и мечтательна.

 
Однажды счастье в жизни этой
Вкушаем мы, вкушаем мы,
Святым огнём любви согреты,
Оживлены, оживлены.
Но кто её огонь священный
Мог погасить, мог погасить,
Тому уж жизни незабвенной
Не возвратить, не возвратить!
 

Глава 5. Семейный разговор

– Это же надо!.. – читая газету, воскликнул Григорий Максимович. – Просто диву даюсь, до чего же изощрён ум человеческий.

Раиса Николаевна, задумчиво перебирающая вязальными спицами, не сразу откликнулась на слова мужа, переспросила его как бы отрешённо, на что Григорий Максимович, обратив внимание, проговорил:

– С тобой всё хорошо, голубушка?

– Да, да, милый, всё хорошо! – отойдя от мыслей своих, ответила княгиня. – Разве что… ну, да ладно… потом…

– О чём это ты, Раиса?

– Потом… потом, милый! Так о чём пишут в газете?

– Да вот, – тряхнул газетой князь, – небылица… не иначе… И это у нас… в цивилизованной стране. Чудеса и только!

Пишут, видишь ли, что в Ново-Николаевске умер полицмейстер. Умер, и Бог с ним, мало ли народу каждый день мрёт… не счесть, а о нём в газете.

– Что ж там такого великого он свершил? Прочти, Григорий, мне страсть как интересно, – полностью выйдя из своих дум, проговорила княжна.

Князь стал читать:

"Умер он и, как полагается в этом случае, на его место был назначен другой полицейский чин, который незамедлительно приступил к изучению дел, – в каком положении находится документация, городничие и вся полиция в целом, и выяснил, что один из служащих по фамилии Криволапов беглый каторжник…".

– Да-а-а… представляю лицо нового полицмейстера, – хмыкнул князь и вновь стал читать.

"Весьма вероятно, что пристав за время несения службы неоднократно получал строжайшие предписания о розыске своей собственной персоны.

Когда же истинная природа господина пристава открылась, он исчез, с ловкостью лишний раз доказавшей его опытность в делах подобного рода.

Решили, что бежал в Японию.

Так тому и быть. Чего не бывает на наших богоспасаемых просторах!

Но на днях беглец был арестован в Москве, где он уже успел устроиться старшим урядником!"

– Вот и случай тот, что в полку… Помнишь, Раиса, я как-то хотел рассказать о нём, да за делами и забыл, а тут, вот, вспомнил.

– Что-то припоминаю, Григорий. Говорил как-то, что, мол, под военный суд отдал какого-то фельдфебеля.

– Рапорт написал, только дело дальше и не продвинулось.

– Что так? – удивилась княгиня.

– Потерпевшие отказались давать показания. Сказали, что сами того хотели… Вот такие дела.

– Чего хотели-то?

– А разве ж я не сказал?

– Может быть, говорил, только я, вероятно, запамятовала, – прекрасно помня, что князь не упоминал никаких подробностей давнего разговора, ответила Раиса Николаевна.

– Срамное дело вышло. Стыдно даже говорить… Ну, да ладно… не дети чай… Насиловал молодых солдат фельдфебель-то. Прознал я про это, рапорт написал, а они отказались от своих слов. Как сказал, сами, мол, желали того. Вот и получается, Раиса, что наш фельдфебель не лучше того пристава Криволапова… На мой взгляд, даже хуже, и судить его нужно было самым строгим законом.

– Всякое бывает, Григорий! Народ по струнке ходить не может, душа у каждого человека своя. На одного посмотришь, – душа поёт, а на другого глянешь, – корчится в негодовании, или со смеху готова взорваться. Я вот тут на днях повстречала Клавдию Петровну Мирошину, так она такое поведала, что мы потом со смеху чуть не валились. В какой-то деревеньке, сейчас уж и не помню какой, сами по себе стали летать коромысла. Исчезнет коромысло у какой-либо хозяйки, а потом, глядь, в другом конце села объявится – летит себе смирненько от дома к дому и хоть бы что ему.

– Как это так – от дома к дому? – удивился Григорий Максимович.

– Кто его знал тогда-то. Летело и всё тут. До одного дома долетит, спустится и снова в путь, так два, а то и три дома перелетало.

– Чудеса!

– Вот и они, вся деревня, значит, говорила, что чудеса! Так если бы один раз. Через два дня у другой бабы коромысло исчезло и тоже полетело, летало, и опять хаты через две-три.

"Никак бесы шалят!" – стал говорить народ. И стали люди вспоминать всякие другие случаи. Вспоминают, говорят, голову к небу поднимают, вроде бы успокоились бесы, тихо. Станут расходиться, а коромысла снова в полёте. Ясно дело, народ в испуге, жмётся друг к другу, по домам запирается. Стали они коромысла свои под замок прятать, только не помогло это. Утром бабам поводу надо, замок открывают, коромысла нет. А оно через час-два объявляется и летит себе через два-три дома прямёхонько к озеру, или куда ему вздумается. Ладно бы это, летают коромысла и Бог с ними. А только когда к такому летучему коромыслу с опаской подходят, да осматривают, то видят на нём какие-то странные знаки. Те знаки всем селом изучают и видят, что они, прям, один к одному, что на первом, что на последнем коромысле. И разобрать те знаки не могут.

– И как, расшифровал кто-нибудь те знаки? – спросил Раису Николаевну князь.

– Вот тут самое интересное, Гриша. Сообщили о летающих коромыслах в газету, приехал в село какой-то большой учёный и стал изучать их, а в это время к его ногам сразу один за другим, подряд, три коромысла с неба свалились. Ясно дело, учёный и их стал изучать, а потом и выдал своё заключение. Сказал:

– Феномен этот мною изучен и полному объяснению не подлежит, но ясно одно, не зазря они летают. Знаки дают. А знаки те говорят, что вина большая на всём селе лежит. Летать будут, пока вину свою не загладите, а если упрямиться будете, то коромысла те уже не просто летать будут, а окна в домах вышибать до скончания света, и весной, и летом, и осенью, и даже зимой, а если это вас не вразумит, то трубы печные посшибают в самые лютые морозы.

Сказал и на знаки указал, которые прочитал.

– Помоги, мил человек, изгони из села бесов, – запричитал народ. – Никаких денег на твоё доброе дело не пожалеем. Укажи, в чём вина наша, всё исправим по-божески.

– По-божески и надо, так и прописано в знаках, – ответил учёный и указал на девку молодую и парня ровесника её, разве что года на три старше. – В них вся беда ваша, – сказал. – Покуда не будут они мужем и женой, быть беде в селе вашем испокон веку.

Тут, ясно дело, всё село с нападками на этих молодых. Почему, мол, до сих пор не венчаны?

А они в ответ:

– Родители наши меж собой в ссоре, вот и не дают согласие на наш брак.

Селяне тут же обрядили молодых в венчальные платья и в церковь повели. В тот же день обвенчали, а на свадьбе всё и выяснилось. Жених с дружками те коромысла в воздух бросал. Посмеялись всем селом, и сваты  помирились. С тех пор в селе тишь и гладь, и божья благодать!

Слушая Раису Николаевну, Григорий Максимович обратил внимание на то, что жена как-то отрешённо пересказывала слышанный от своей подруги рассказ, это его насторожило.

– И всё ж таки, смотрю я на тебя, Раиса, тревожишь ты меня. Не приболела ли, голуба? Всё ли хорошо с тобой? – сразу, как только она закончила пересказ, спросил её Пенегин. – Какая-то ты последнее время задумчивая. Вот и нынче за разговором. Не тревожит ли тебя что-либо? Так ты скажи, всё, что в моих силах, пожалуйста. Может быть, что с сестрой, здорова ли?

– С ней всё хорошо, Гриша. Здорова, слава Богу! И со мной всё ладно!

– А вот вижу, что не всё ладно. Давай-ка сядем рядышком, и ты всё мне расскажешь, – не удовлетворившись ответом Раисы Григорьевны, проговорил князь и, покинув кресло, направился к дивану, на котором она сидела.

– Ну-с, рассказывай, милая, что стряслось?

– Особо-то ничего, Гриша… разве что с Ларисой что-то неладное творится.

– Что так? – встревожился князь.

– Не нравится она мне в последнее время. Как не своя стала, то в бурном веселье, то в глубокой грусти. Предполагаю, что-то тревожит её. Поговори с ней, Григорий, всё ж таки отец, тебя она больше послушает, нежели меня. Ну, а если что по-женски, сам догадаешься, тогда я сама…

– Вот сегодня и поговорю, – ответил Григорий Максимович.

– Поговори, поговори, Гриша.

Вечером, работая в своём рабочем кабинете, Григорий Максимович вспомнил о разговоре с женой.

– Как хорошо всё начиналось… и вот нате вам… А чему тут удивляться, взрослеет дочь-то… Служба! – перескакивая от одного к другому, мысленно рассуждал он. – Собственно, по делам службы всё превосходно, полк сформирован, казармы добрые, офицеры грамотные… Лариса… упустил, совсем пригляду никакого за ней нет. Если бы не Раиса… хотя… нет, не такая у меня дочь. Взрослеет, вот и характер меняется.  Надо бы собрание организовать, да новых  офицеров ближе изучить, присмотреться надо, разный народ-то… со многих частей собран. Оно ведь как… разве ж покладистого, да смирного кто переведёт, от неугодных избавляются, вот и прислали невесть кого. Фельдфебеля того же… Опору надо делать на своих… С Ларисой что-то неладное творится, давно заприметил. Меньше общаться стали. Оно, конечно, понятно, новый человек в доме появился, только, вроде как, сошлись они… Раиса-то… с Ларой. И всё ж таки надо показать её врачу. Скажу Раисе пусть займётся этим. Что-то Абуладзе стал виться рядом с дочерью, приглядеться бы надо. Человек он горячий – горец, как бы чего не вышло, несмышлёная она у меня, хоть и девятнадцатый уже, а всё ж таки как ребёнок. А выправка хорошая… что грех таить, молодцы, бравые ребятки. Нижние чины любо-дорого посмотреть, и офицеры грамотные в военном деле, – служи и служи себе на радость и на славу государству. Вот так-то и всегда, в одном месте благо, –  удачно всё складывается, в другом рвётся…  Вот такая оказия. Права Раиса, поговорить надо с Ларисой!

Григорий Максимович вызвал дочь к себе в кабинет и со свойственной военному человеку прямотой проговорил:

– Не кажется ли тебе, милая дочь, что ты стала скрытна и, нежели прежде, задумчива и рассеяна. Помнится, я просил тебя наполнить мою чернильницу, ты обещала, что исполнишь, и вот смотри, – полковник обмакнул перо в чернильницу и показал его дочери, – оно сухо. Что случилось, милая? Не заболела ли? Может быть, надо вызвать врача?

– Нет, нет, папенька! Что вы! – поспешно воскликнула Лариса. – Я абсолютно здорова, а чернила, простите, папенька, запамятовала. Мы много вышиваем с Раисой, долго разговариваем, гуляем, играем на фортепиано и поём, время так быстро летит, что не успеваем оглянуться, как уже вечер.

– Вот и славно! Вот и славно! А чернила… Бог с ними, – махнул рукой Григорий Максимович. – Накажу горничной – Прасковье, чтобы она смотрела за этим. Хотя не люблю я, когда прислуга беспорядок наводит на моём рабочем столе, то бумаги сдвинет, то перо не туда положит, да, – вновь махнул рукой, – и всякое другое. Как ты находишь, милая дочь? Можно доверять мой рабочий стол нашей новой горничной, исполнительна ли она?

– Исполнительная, папочка! Очень исполнительная и во всём доме порядок! – ответила Лариса, мысленно проговорив, – Господи, что же я натворила! Как быть? Как смотреть папеньке в глаза, когда всё откроется?

– Вот и славно! Вот и славно! – постукивая пальцами по столу, задумчиво проговорил полковник, вышел из-за стола, подошёл к дочери и, всматриваясь в её глаза, сказал, чтобы никогда одна не выходила на улицу. – Видишь ли, милая, нынче столько много объявилось плохих людей. Грабят и убивают, прям, посреди бела дня. Вот надысь – во вторник был я у Николая Петровича, так понаслушался, скажу тебе, такого, что даже у меня дрожь по телу пробежала. Не буду рассказывать те страхи, чтобы не ранить твою девичью душу, просто говорю, поостерегись. Не дай Бог, что с тобой, не вынесу.

– Что вы, папочка, да разве можно девушке одной!? Я только с Раисой…

– И только?

– Простите, папенька! Мне так стыдно! Так стыдно! На днях я была в доме у Мирошиных. Раиса Николаевна беседовала с Клавдией Петровной, а я играла с Анной и Галиной на фортепиано, мы пели. Потом пришёл поручик Свиридов, спел нам несколько романсов, у него, папенька прекрасный голос, потом мы гуляли в саду и он… Ой, как стыдно! Как стыдно! – Лариса закрыла лицо руками, а Григорий Максимович побледнел, – он поцеловал мою руку… Простите, папенька. Я больше не позволю ему целовать…

– Пенегин облегчённо вздохнул и мысленно улыбнулся.

– Какая же она у меня ещё ребёнок и наивна. Надо поговорить с Раисой. Пора дочери входить во взрослую жизнь. Кто как не она – взрослая женщина… научит её уму-разуму, наставит на правильный путь, жаль Ксюшенька рано ушла, чуть было не упустил дочь. Ну, да ладно, не поздно ещё. Ларочка у меня, слава Господи! не глупа, лишнего не позволит. Но надо поговорить с Раисой, чтобы приглядывала за ней… взрослеет, взрослеет дочь.

С этими мыслями Григорий Максимович ласково посмотрел на дочь, поцеловал её в кудрявую головку и, сказав напоследок:

– А теперь иди, милая, иди, мне надо работать, – подумал: "Как она похожа на мать!"

А дочь давно уже повзрослела, просто Григорий Максимович не видел этого и даже в голове не мог держать, что она мыслит уже не как ребёнок, а как женщина, правда ещё очень молодая и неопытная, но вполне созревшая.

– Спасибо тебе, Господи! Вот всё и решилось! – выйдя из отцовского кабинета, перекрестившись, проговорила Лариса и, раскинув в стороны руки, закружила по залу, улыбаясь и восклицая. – О, Господи, как же я счастлива! Маменька, если ты слышишь меня, знай, я самый счастливый на свете человек! Он любит меня. Он не может не любить меня. Он целовал мне руку. Я люблю его, мамочка! – Остановив кружение, Лариса поднесла руку к губам и со словами, – здесь были его губы, – прильнула к ней своими алыми губами.

Глава 6. Рождество

Красочными сообщениями пестрели доски объявлений города. Особенно много их было вдоль московских торговых рядов – на Чернавинском проспекте (в народе Любинский) и возле городского театра. Объявления гласили:

«26 декабря. В доме Варламова по Часовитинской улице выставка картин местного художника Н. И. Суркова. Выставка будет открыта ежедневно с 12 часов утра до 6 часов вечера».

«Лоттерея-аллегри в пользу детского приюта, в зале городской думы. Начало в 1 час дня».

«Ёлка для детей в коммерческом собрании. Начало в 6 часов вечера. После ёлки танцевальный вечер».

«27 декабря. Спектакль в здании школы ремесленного училища. Представлено будет: „Дети Ванюшина“, драма в 4 сочинениях Найдёнова. После спектакля танцы. Начало в 8 часов вечера».

«28 декабря. В театре женской школы спектакль. Представлена будет кружком любителей драма Карпова „Тяжкая доля“. После спектакля танцы. Начало в 7 часов вчера».

«В городском цирке большие праздничные представления ежедневно в 9 и 1 часа дня и в 4 и 8 часов вечера. Вечерние представления с „электрическим прожектором“ (синематографом)».

«29 декабря. В городском театре спектакль для детей: „Дед Мороз и Снегурочка“ Вход по билетам. Детям до 15 лет будут розданы бесплатные подарки. Начало спектакля в 12 часов дня. В 8 часов вечера бал, вход по приглашениям».

Рождественское время угадывалось в содержании обязательной афиши на передовице.

«Общественное собрание. 1 января 1912 года имеет быть маскарад с призами за лучшие костюмы», – информировал читателей «Омский телеграф».

«Открыты сборы на елку детям беженцев», – писалось там же.

«31 декабря грандиозная встреча Нового года. Масса сюрпризов. Принимается запись на кабинеты и столики», – сообщал «Омский вестник».

«В город Омск приедет большой известный цирк», – анонсировалось там же.

Не обращая ни малейшего внимания и не останавливаясь возле досок объявлений, по Чернавинскому проспекту вдоль московских торговых рядов в сторону реки Омь неспешно шёл поручик Свиридов. Поравнявшись с магазином «Н. Н. Машинский», что на углу проспекта и улицы Госфортовская, он чуть ли лоб в лоб не столкнулся с княгиней Ларисой Григорьевной Пенегиной, вышедшей из магазина с коробками в руках.

– Княгиня?! Лариса Григорьевна?! Простите… сегодня необычайно много народу… задумался… и вот… такая оказия… – стесняясь взглянуть на девушку, робко проговорил Свиридов.

– Да-да… Хотя… что это я. Вы меня извините! Я сама… с коробками… вот… пробираюсь! Много народу… да, очень много! – наливаясь румянцем, ответила Лариса.

– И в магазинах, верно, тоже очень много? – спросил Свиридов.

– Очень, очень много! Все толкаются, очереди большие! Насилу купила подарки, даже удивляюсь, как не раздавили, страсть, какая большая давка. Все куда-то торопятся, бегают, чуть ли с ног не сбивают.

– Вот и я такой же! Чуть было не сбил вас с ног, княгиня. Простите за мою неуклюжесть.

– Что вы, что вы! – осознав, что сказала лишнее, ещё сильнее зардела Лариса. – Это я неуклюжая. Налетела на вас коршуном.

– Ну, какой же вы коршун, Лариса Григорьевна? Вы птица счастья! По мне, прям, сразу же и мороз не мороз, как увидел вас, – ответил Свиридов, и тотчас почувствовал не меньший прилив крови к своим щекам. Понимая, что их жар может увидеть княгиня, и сочтёт это за слабость, естественную лишь для дам, но недостойную мужчины, слегка опустил голову и стал обвинять мороз в своём румянце. – Хотя пощипывает, что уж тут кривить душой! Особенно холодно нынче! Морозно! Чувствую, как щёки горят! Хотя, вот… всё равно решил пешочком до полка.

– Да, морозно! – ответила Лариса, стесняясь взглянуть на Свиридова.

– Знаете ли, Лариса Григорьевна, спешить особо не куда, а всё ж таки в полк нужно. Там намечаются мероприятия по случаю сочельника и Рождества Христова, надо проследить, как оно всё идёт и, как вы понимаете, много чего подготовить, – сваливая на голову девушки свою растерянность, вызванную неожиданной, но приятной для него встречей, и наговаривая много лишнего, мало интересного ей, выговаривался Олег Николаевич. Затем вдруг резко умолк, смутился и потупил взгляд.

Молчала и Лариса. Замерев, она отрешилась от окружающего мира и видела только его – Свиридова, и его голос звучал в ней и уносил далеко-далеко от этого места, от города и даже от зимы, уносил туда, где только он и она. В своих мыслях она много раз рисовала встречу с Олегом, именно Олег называла его, – без величания по отчеству и упоминания воинского звания, но чтобы встретить так вдруг – внезапно, об этом она даже не могла мечтать.

Они давно не виделись и стали отдаляться. Последняя их встреча была в день открытия выставки, поэтому оба сильно смутились и забыли, что когда-то обращались друг к другу на «ты» и по имени. Но, видимо, перед Рождеством действительно оживают волшебные сказки и мечты превращаются в реальность, и её мечта претворилась в жизнь. Он и она рядом и одни, и никого другого, кто мог бы разорвать тонкую нить, связавшую их, с ними нет!

Лариса приподняла голову и посмотрела на Свиридова взглядом, просящим от него чего-то необычного, хотя бы подобного тому, что рисовало ей её воображение, но Олег понял её ожидание как упрёк в затянувшемся молчании и вновь стал произносить, как он сам прекрасно понимал, абсолютную нелепость.

– Я, видите ли… понимаете ли, княгиня, вот… тут шёл и вот… вас увидел. Вот… и, знаете ли, очень рад, что увидел вас, вот… Лариса Григорьевна. А вы, верно, домой, княгиня?

– Да, купила подарки… – войдя из сказки в реальность, ответила Лариса.

– Вот и прекрасно, значит, вместе, – постепенно снимая с себя смущение, проговорил Свиридов. – Вы не возражаете, Лариса Григорьевна.

– Буду признательна, господин поручик, – с новой силой вспыхнув румянцем, ответила Лариса, подумав, – Ну, зачем? Зачем так официально я разговариваю с ним? Это глупо! Ведь мы же друзья… и давно! И я, вероятно, даже люблю его!

Ехали в пролётке, Свиридов сидел рядом с Ларисой и рассказывал ей легенду о Христе:

«Когда-то Христос, путешествуя с учениками по земле, пришёл к вечеру в одну деревню на ночлег. Постучался в одну избу, его не пустили, попросил ночлег в другой – прогнали, в третьей собаками травили, в других то же самое… Подошёл к последней бедной избушке на краю деревни, где жил бедняк, имевший всего одну коровёнку. Этот человек вышел из избы, поклонился Христу и его ученикам до земли, обмыл им по тогдашнему обычаю ноги, принёс каждому по чашке молока, краюху хлеба и сказал:

– Кушайте с Богом, простите, что мало, больше нет, а я пока сено принесу для вашего ночлега.

Наутро Христос ушёл с учениками от гостеприимного хозяина и из деревни. На выгоне, откуда ни возьмись, вышел к ним серый волк и обратился к Христу:

– Я голоден, Господи. Где мне поесть?

Христос ответил:

– Ступай в последнюю избу, там, у мужика корова есть, зарежь её, вот и будет тебе еда.

Ученики в негодовании.

– Господи, что ты делаешь? Один добрый человек нашёлся в деревне, нас угостил, чем Бог послал, спать уложил, а Ты у него последнюю коровёнку отнимаешь!

Маловерные вы, маловерные! – ответил Христос. – Чем здесь хуже, тем там лучше! Чем тяжелее мужику будет здесь, тем большей сторицей он будет награждён на небесах!».

Лариса сидела в задумчивости, а Свиридов недоумевал: " Я что-то сказал не то?» – спрашивал он себя.

Проехали метров сто, когда Лариса, разомкнув губы, проговорила:

– А я не понимаю Его слов: «Чем здесь хуже, тем там лучше!» – Какая радость мужику от того, чего он не знает, что для него неведомо? Он живёт сейчас, и сейчас ему содержать и себя и семью. А волк пришёл, зарезал последнюю коровёнку, семья умерла от голода. Он укоротил людям жизнь! Какое мужику благо от горя – смерти жены и детей?

– Я полностью солидарен с вами, Лариса Григорьевна, – проговорил Свиридов. – Данная легенда, уверен, вовсе и не легенда, а выдумка святош, направленная на то, чтобы обирать людей, подчинить их разум своей воле, с целью вкусно есть, пить, сладко спать и купаться в роскоши. Личные прихоти попов превыше всего. Даже Бога они видят, не как Господа, а как слугу своего, приносящего именем своим хлеб на золотом блюде и вино в золотом кубке!

«И всё-таки мне не понятно, с какой целью он рассказал эту легенду?» – мысленно пожала плечами Лариса.

А Свиридов просил ею прощение у Ларисы за своё долгое отсутствие в доме Мирошиных, где век назад, как казалось Ларисе, он поцеловал её руку.

Попрощались у дома полковника Пенегина, стоящего поблизости от полка.

Сердце Олега Николаевича пело, а у княгини Пенегиной сжималось от заполонившего его сладостного чувства, впервые родившегося ещё летом, а сейчас приблизившегося к той высоте, которое боялась назвать своим именем – любовь, так как ещё полностью не осознала, что с ней происходит.

– Мне с ним приятно. Он нравится мне, но всё же… О, Господи! Я совсем запуталась в моих чувствах! Я не понимаю себя! Я не понимаю, что испытываю к нему… любовь или просто дружбу? – говорила она себе и тут же спрашивала себя. – Может быть, это рождение особого чувства… желание познать своё тело? Ведь снится же такое, о чём стыдно даже думать!..

А внутренний голос требовал ответ.

– Он симпатичный и очень скромный! С ним приятно! А какой он умный, знает много всего, даже легенды! А я такая глупышка! Ах, как стыдно! Что он может подумать обо мне? Стыдно! Я не знаю, как мне быть!?

Лариса взрослела, в ней рождалось новое чувство, которое она ещё не могла полностью осознать, но внутренним состоянием понимала, что прощается с юностью, и это в некоторой мере и тревожило и пугало её, и одновременно вносило в душу что-то таинственно-сладостное.

***

В шесть часов вечера в день Рождественского сочельника к Ларисе пришли Анна и Галина. Ещё накануне сёстры разговаривали по телефону с Ларисой и договорились, что будут гадать в её доме. Сразу при входе в прихожую, – лишь только переступили порог дома, сёстры громко и наперебой «защебетали»:

– Ой, Ларочка, а что там делается-то, что делается! Метёт, прям, ужас как! – покачивая головкой, затараторила Галина.

– Кабы не папенькин автомобиль вовсе бы не доехали до тебя! – не менее бурно говорила Анна.

– Два раза еле-еле ехали. Шофёр говорил, что автомобиль пробуксовывает на снегу, – с серьёзным видом на лице и оттенком пережитого ужаса в голосе проговорила Галина.

– Это правда, Ларочка! Только мы не знаем, что это такое и чем он пробуксовывал, – освобождаясь от ушедшего страха, по-детски наивно приподняв вверх глаз, пожала плечами Анна, прибавив к словам сестры свои впечатления от поездки по заметённым снегом улицам города. – Страшно было. Особенно когда шофёр фары включил. Снег на него, прям, так и посыпал, так и посыпал. Мы с Галенькой прижались друг к дружке, и думали, что нас занесёт снегом, и мы в автомобиле так и умрём. Ты не знаешь, Ларочка, почему снег всегда на свет летит? Почему он к нему так и липнет, так и липнет? Прям, ужас, как страшно. Кабы не сочельник, ни за что из дому бы не вышли… там так тепло, – вжалась в плечи Анна, – и уютно. И у тебя, Ларочка, тоже хорошо! Нам нравится быть у тебя!