Осень давнего года. Книга вторая

– Это Вас Нелживия наказывает, – Акимов рванулся изо всех сил, но человек-жаба не выпустил пончикова воротника – наоборот, крепче сжал его пупырчатыми лапами, – за наглое вранье. Нелживия – справедливая страна, она обмана не допускает, так и знайте!

– Что еще за Нелживия такая? – пыхтело земноводное, поворачивая перед собой в разные стороны Антона. – Не слыхал я о подобной стране. Да стой же смирно! Неужто я обознался и ты – не демон? Неужто?!… Взгляну-ка я на отрока поближе. Ошибки нет! Все у отрока на должном месте – как сам я от стариков в пору малолетства слыхал. А ну, оголец, отвечай мне искренно! Ты – молодой человек, безбородый, красивый. Верно?

– Мг-мм, – растерялся Акимов. – Ну, в общем, да.

– Явился ты ночью, когда православным отрокам строго-наскоро спать положено. Предстал посреди мира земного в грозу, – стало быть, при падении на нас с небес гнева Господня. Да еще не один из преисподней вылез, а вместе с другими демонами и с черным оборотнем. Одежа на тебе странная. Ни люди московские, ни даже немцы таковую не носят. Правильно?

– Правильно, – согласился Акимов. – Но ведь мы в своем 21 веке тоже иначе, чем вы, одеваемся.

– Не пойму я, что ты там мелешь. По мне, так все мы живем в век царствования царевны-государыни Софьи Алексеевны. Дальше. Пришедший к человеку дьявол – обязательно бесшабашный, то есть смелый просто до удивительной крайности юноша. И правда, чего ему бояться? Власти земные над темным духом силы не имеют, в застенок его не потащат. А если кто и вздумает это сделать, дьявол раз – и вырвется из его рук, и к себе в ад упорхнет. Ищи его! Ты вот, чудесный отрок, таков и есть: железного змия не испугался, взял да и выволок его из дома, аки старую веревку. Разве человеку подобное под силу? Отвечай!

– Под силу, – ехидно ответил Антошка, – когда он другого человека спасает, а не о мешках с золотом думает, понятно?

– Э, не болтай чепухи! – гневно заколыхалось земноводное. – Как можно о деньгах не думать, коли их у меня нет? Теперь еще что? Ага, взор горящий, пронзительный! Это у тебя, демон, имеется в лучшем виде – вон как ты на меня глазами сверкаешь, будто в ярости бесовской пожрать Дормидонта Ильича готов сей же миг!

– Больно надо жабами питаться. Я пельмени люблю и сметану деревенскую, – проворчал Акимов.

– Ты мне глаза-то не отводи, не на такового напал! Силы адовы, вашей чертячьей шайке помощники, в нынешнюю ночь чуть меня заживо не сглодали. Добром прошу: пиши, как положено, договор. Я его подмахну, ты мне золото выдашь. И распрощаемся мы до самой моей земной смертушки – тогда уж, знамо дело, ты опять прилетишь – за грешной душой Дормидонта Ильича. Но это еще когда будет! А до тех пор поживу я всласть – сытым, пьяным да важным. Живо доставай бумагу и перо, пока я тебя, упрямца, в болото не опустил! А здесь трясина знатная, глубокая. Тебе из нее нипочем не выбраться. Шевелись, нечистик, ну!

Антон в ответ быстро повернул голову и укусил жабу за бугорчатую лапу. Та взвизгнула, схватила Антона под мышки, вздернула вверх и поволокла к воде. Мурлышенька, до сих пор молча сидевшая у ног Акимова, замяукала и побежала следом.

– Пора, ребята! – каркнул Кирилл Владимирович. – Заступитесь за товарища, спасите его от смерти!

Мы вывалились из-за кустов, подлетели к Дормидонту, который успел к этому времени до колен затолкать Акимова в болотную жижу. Не сомневайтесь, Мурлышенька была уже на месте! Кошка стояла на задних лапах и, рыча, рвала когтями толстый зад обнаглевшего земноводного. Штаны и подол рубахи будущего купца были располосованы в клочья, на отрепьях проступила кровь. Жаба ухала от боли, но своего занятия не оставляла. Антон, как мог, отталкивал от себя ее лапы и лез на берег. Но силы были, конечно, неравны: мальчишка не смог бы долго противостоять взрослому мужчине, хотя и обтянутому зеленой кожей! Так что мы прибыли очень вовремя. Скворец, по своему обыкновению, сел земноводному на голову, прямо между желтых глаз, и начал долбить клювом выпуклый жабий лоб. Ну и треск пошел над болотом! Представьте, даже закрякали неподалеку в камышах потревоженные утки! Саня повис на одной скакухиной лапе, мы со Светкой – на другой. Под тяжестью троих «бесенят» Дормидонт сел на землю и возмущенно заквакал, выпустив пончика. Кошка отскочила назад и победно взревела. Мы оставили жабу кричать дальше, а сами протянули руки Антону, уже погрузившемуся в трясину почти по пояс. Несколько дружных рывков – и Акимов был на берегу! Мальчишка еле успел отпрыгнуть от Дормидонта, снова протянувшего к нему жадные лапы.

– Коа-акс! Врешь, не уйде-ошь! – булькала жаба. – Сначала де-энежки отдай, а потом лети-и куда тебе надо – хоть за моря-окия-аны, хоть в геену о-огненную! Вот я тебе сейчас голове-онку-то упрямую сверну-у, чтоб знал напере-од, как от договоров отка-азываться! О-о-о, прокля-атый о-оборотень, опять он меня клюе-от прежесто-око!

Скворец, в последний раз звонко ударив земноводное в лоб, взлетел с жабьей головы и сел Антону на плечо.

– Дор-рмидонт Ильич, – строго сказала птица, – р-разве Вы до сих пор-р не поняли, что из Вашей затеи ничего не выйдет? Несмотр-ря на свое пр-редательство веры и семьи, золота Вы не получите. И Антона мы в обиду скопидому больше не дадим. Так что отпр-равляйтесь отсюда восвояси, пока не поздно. И помните, что Вы все-таки – человек!

Желтые зенки скряги радостно блеснули:

– Ты пра-ав, оборотень! Хоть вы, адские выкормыши, вместе меня осилили, дело еще не кончено. Эх, не надо мне было с нечистиками связываться. Человеку надо ить на человека и надеяться. Ничего! Хоть небольшие деньги – да будут сегодня, может, и мои. Взбрыкнул нынче Афонька, посмел со мною, отцом, дерзновенно спорить! Но теперь-то, наверное, одумался, паршивец. Не безголовый же он вовсе, чтобы из-за красных словес явную выгоду из рук выпустить. Прощевайте, демоны пустомельные, на одни лишь козни только и годные. Счастливо, так сказать, оставаться! Побегу-ка я скореича в другое место – богатое да доходное. Что здесь с вами попусту лясы точить? Глядишь, и не поспеешь к нужному-то часу!

Дормидонт заливисто квакнул, встряхнулся и затрусил от нас на задних лапах влево по берегу болота.

– Куда он посквозил? – недоуменно спросил Иноземцев. – Что еще за богатое место жмот придумал?

– Да разве дело в этом?! – закричала Светка. – Ну, при чем здесь, Санек, куда? Главное – каким он прилезет в то самое место! А я знаю каким: жадным, подлым, диким типом, не думающим ни о чем, кроме денег. Вы представляете, сколько горя он принесет своей семье – и не только ей, а еще многим людям? У Дормидонта же сейчас вместо глаз – золотые монеты, которые он так хочет поскорее загрести, причем любым путем. А мы – мы не смогли помочь несчастному. Отдали человека Жадности. Взяли и отдали, не поняв, что она его продолжает подстерегать. Где была моя голова?! Почему я такая тупая?!

Светка всхлипнула. Мне тоже захотелось плакать. В самом деле: мы очень старались спасти Дормидонтово семейство от чудовищ – и почти добились желанной цели. Но жаба нас все-таки обскакала, проглотила наивного крестьянина – и до чего отвратительный тип из него получился! Да, как ни крути, а наши усилия пошли прахом.

– Не печальтесь, сударыни, – пророкотал Кирилл Владимирович. – Вы вместе с Александром и Антоном трудились не напрасно. Я ведь уже говорил, что из четырех сестер самая гадкая и опасная – Ложь. А от нее – вкупе с Завистью и Жестокостью – спасено сейчас немалое семейство Дормидонта Ильича. Да, этим людям предстоят тяжелые испытания. Но надежда на лучшее всегда остается, можете поверить старой птице!

– Что с ними будет, Кирилл Владимирович? – робко спросил Антошка. – Расскажите, пожалуйста.

– Дормидонт Ильич скоро станет одним из лучших конюхов в хозяйстве Преображенского дворца, через год дослужится до звания старшего. Самостоятельно выучится грамоте и счету. Путем строжайшей экономии, за счет полуголодного существования своих домашних, станет копить деньги на занятие торговлей. В его доме не будет больше иных интересов и разговоров, кроме как о будущих барышах. Афанасий, послужив сначала фузилером, будет переведен молодым царем в бомбардиры – за прилежание и особые способности к воинскому делу. Позже Петр Алексеевич не раз еще отметит таланты Афанасия – и похвалами перед строем, и денежными наградами.

В значительной мере благодаря этим щедрым дарам – а Афанасий все получаемые на службе деньги отдавал отцу – средства на суконную торговлю скоро были накоплены. Оставалось еще получить разрешение от государя на открытие купеческого дела. Однажды, начиняя вместе с Петром Алексеевичем бомбы для стрельбы из мортир, – а царь любил делать это самолично – Афанасий, улучив удобную минуту, бил ему челом, прося позволить Дормидонту Ильичу перейти из конюшенного звания в купеческое. Петр Алексеевич улыбнулся и похлопал своего бомбардира по плечу. Разрешение было дано. Глава семейства закупил разнообразные ткани, открыл лавку – сначала в Преображенском, а потом и в Москве, на Красной площади, в Суконном ряду. Дело пошло весьма успешно, Дормидонт Ильич быстро разбогател. Правда, Аграфена Михайловна не увидела торгового расцвета своего супруга. Она к этому времени уже отошла в мир иной, не пережив нищего существования и скаредных попреков Дормидонта Ильича за каждый кусок хлеба. А также, увы, женщина не вынесла ужасных истязаний, которые ей пришлось терпеть от мужа. Глава семейства называл любые расходы по хозяйству «несбережением» и бил за них супругу смертным боем – потому что, мои юные друзья, вслед за Жадностью в людях часто поселяется Жестокость. Вот и к Дормидонту Ильичу вернулась когтистая алая ящерица. А потом его вновь посетила – и, к сожалению, осталась жить в новом купеческом доме железная Зависть. Она тоже решила поддержать жабу на пути приобщения торговца к человеческим порокам. Это оказалось для змеи довольно просто: новоявленному члену Гостиной сотни постоянно казалось, что и товар у соседей лучше, чем у него, и покупателей у них больше, и, соответственно, доходы выше. Но теперь сестры действовали хитрее: они всегда сохраняли полную невидимость и для Дормидонта Ильича, и для окружающих его людей. Конечно, мы с вами, друзья, обязательно заметили бы их и не оставили бы потерявшего себя человека без помощи. Но, к сожалению, ни вас, ни меня уже не будет в Москве на переломе 17 и 18 веков.

Одна только Ложь так и не показалась Дормидонту Ильичу на глаза – закопанная Александром у забора в спичечном коробке, стрекоза сумела освободиться из заточения очень нескоро, лет через десять, когда фанерные стенки ее камеры окончательно сгнили от талой воды и дождей. К тому времени слава главы семейства – как чуть ли не самого честного и неподкупного купца во всей Москве – достигла огромной высоты. Ложь подумала-подумала и решила не рисковать больше своей свободой, поэтому оставила Дормидонта Ильича в покое.

– А как же Афанасий? – спросил Иноземцев. – Получился из него классный артиллерист?

– Да, Александр. Петр Алексеевич был очень доволен успехами юноши в мортирном деле, его старанием, упорными трудами в достижении наиболее точной стрельбы. Надо сказать, что сама бомбардирская сотня, собранная юным царем, была поначалу еще не артиллерийской командой, а, так сказать, его походным двором. Молодые люди стали приближенными государя в потешных играх. Позже бомбардиры стали совершать вместе с возмужавшим Петром Алексеевичем учебные походы, а потом и далекие путешествия – например, в Архангельск, по Белому морю. В числе молодых спутников царя был, разумеется, и Афанасий.

– Что с ним случилось потом? Бомбардир прославился в сражениях? – в голосе Сашки явно слышалось нетерпение.

– К сожалению, Афанасий погиб во время первого Азовского похода Петра Первого. Русское войско осадило турецкую крепость. Царь сам командовал обстрелом двух каменных башен, расположенных несколько выше Азова, по обоим берегам Днепра. Их требовалось срочно занять. Русская артиллерия действовала успешно, но и неприятель не дремал. На каланчах турки установили пушки, которые надежно простреливали все окружающее пространство, не давая войскам Петра подойти ближе. Прилетевшим шальным ядром был убит Афанасий Дормидонтович, опытный и талантливый артиллерист.

– А башни?! Их взяли? – сдерживая слезы, спросил Иноземцев.

– Да, одну за другой. Четырнадцатого и шестнадцатого июля 1695 года русским удалось занять обе каланчи. Это и стало главным успехом первого Азовского похода под предводительством Петра Первого.

– Вот, – мрачно сказала Светка, – из-за каких-то башен погиб красивый и смелый парень. И следа от него в веках, конечно, не осталось?

– Да, Светлана, об Афанасии Дормидонтовиче нет упоминаний ни в одном историческом документе. Но этот человек, поверь мне, не исчез бесследно в толщах времени. За три года до Азовского похода юноша женился на преображенской крестьяночке Марии, которой едва-едва исполнилось к тому моменту шестнадцать лет. Афанасий венчался с ней вопреки воле Дормидонта Ильича, желавшего, чтобы сын сочетался браком непременно с купеческой дочерью. Торговец не простил молодому человеку своеволия. И сказал Афоне: «Ничего из нажитых мною денег ты на обзаведение семейным хозяйством не получишь. Отдам вам, так и быть, наш старый деревенский дом – достаточно будет для неслушника с лапотной красавицей». И, действительно, светлолика, статна и добра была юная жена Афанасия Дормидонтовича – настоящая героиня русской сказки! Через год у супругов родился сынок Демидушка.

– Значит, когда погиб его отец, мальчику было только два годика? – всхлипнула Ковалева. – Он ведь, наверное, даже не успел запомнить своего папу, бедный малыш!

– Так оно, к сожалению, и вышло. Подраставший Демид знал об Афанасии Дормидонтовиче только по рассказам матери и, конечно, гордился им – одним из первых артиллеристов Петровской эпохи, безвременно павшим в бою с турками.

– А что случилось с Парашей? – спросила я. – И вообще, почему они оба с братом позволяли Дормидонту избивать их маму? Почему не заступались за несчастную женщину?

– Афанасий, состоя в команде бомбардиров, много дней проводил на службе. Разумеется, приходя домой на короткие побывки, он не разрешал отцу поднимать руку на мать. Но ведь ты понимаешь, Ирина, что в остальное время Дормидонта Ильича, снедаемого Жадностью и подстрекаемого Жестокостью, не останавливал никто. Параша могла только плакать, видя мучения своей мамушки, и на коленях умолять отца прекратить побои. Тот, разумеется, и не думал слушать дочь. Его сердце, угрызаемое ящерицей, все уменьшалось. В нем не оставалось места для любви и милосердия к близким. Когда же Аграфена Михайловна окончательно слегла – у измученной женщины были переломаны кости и отбиты внутренние органы – обязанности по ведению домашнего хозяйства и, самое главное, «сбережения по хозяйству» полностью легли на плечи девочки. А ведь ей и было-то всего неполных четырнадцать лет! Параша должна была ухаживать за умирающей матерью, работать в огороде, кормить птицу, доить корову, носить воду, топить печь, готовить, стирать, убирать, шить, ткать.

– Да еще и постоянно экономить, как требовал «добрый» папаша, – вставила Светка. – Девочка, наверное, ходила голодная, босая и оборванная. А Дормидонт ее, конечно, постоянно ругал…

– И бил не стесняясь, как перед этим Аграфену Михайловну, – зло продолжил Саня, – Так ведь, Кирилл Владимирович?

Птица вздохнула:

– Вы догадливы, мои дорогие друзья. Да, Параше в то время жилось горько. Но у нее еще оставались радости. Любовь матери, ее ласки, задушевные разговоры вдвоем, пока отец справлял свою службу в дворцовой конюшне, – все это наполняло дни девочки добром и светом. Через год, когда Аграфены Михайловны не стало и обрадованный Дормидонт Ильич заявил: «Ну, наконец-то одним ртом меньше!», Парашенька впала в отчаяние. Она ожесточилась, почти перестала выходить из дома. Суровые выговоры и попреки в расточительстве, которые она каждый день выслушивала от отца, девочка принимала равнодушно. Скрашивали теперь ее жизнь только долгожданные побывки брата – но и они становились все более редкими. Служба в «бомбардирах второй статьи» – требовала от Афанасия постоянного присутствия в Потешном городке, участия вместе с государем в артиллерийских упражнениях, маневрах, походах. А нет ничего страшнее для юной девушки, друзья, как чувствовать себя нелюбимой и никому не нужной! Но тут судьба, кажется, улыбнулась Параше. Пойдя однажды в лавку за солью, затворница встретила того самого Фролку, сына кузнеца, которого недавно при вас Дормидонт Ильич подозревал в тайном проникновении в сени. Увидев на улице Парашу, Фрол – к тому времени уже статный семнадцатилетный парень – радостно подскочил к ней и выпалил: «Здравствуй, свет-Прасковья Дормидонтовна! Какой же ты красавицей стала!» Девушка вспыхнула и попыталась было обойти сына кузнеца стороной. Но Фрол, влюбленно глядя ей в глаза, прошептал: «Не бойся меня, душа-девица. Не враг я тебе и не охальник какой. Выходи лучше на закате за ворота. Дозволь мне хоть немного поговорить с тобой, полюбоваться на красу твою ненаглядную!» Сама не зная почему, Параша кивнула и бросилась бежать от парня по улице. Вечером состоялась их первая встреча. Скоро влюбленные не могли уже жить друг без друга. Их свидания продолжались целый год. Дормидонт Ильич, увлеченный стяжательством и начавший уже весьма прибыльно торговать сукнами, ни о чем не догадывался. Наконец однажды в мае, когда в Преображенском душисто зацвели сады, Фрол сказал Параше: «Жди, милая. Завтра приду с отцом тебя сватать. Невмоготу мне больше врозь с тобой, лебедушкой белой, жить. Батюшка мой, Назар Егорыч, не противится нашему браку. Он рад будет умелую хозяйку в дом взять. Так ты смотри, вечером принарядись и никуда не выходи. А я уж явиться не премину!»

– И что? – обрадованно спросила Ковалева. – Они поженились и жили счастливо?

– К сожалению, нет, Светлана. Дормидонт Ильич пришел в ярость и выгнал сватов. При этом новоявленный купец кричал на всю улицу, что не позволит всякой бедняцкой рвани и близко подойти к своей дочери. Параша рыдала, умоляла отца выдать ее за Фрола. Но потерявший уже большую часть сердца Дормидонт Ильич был непреклонен. Попробовал было вступиться за сестру пришедший на побывку Афанасий. «Замолчи, потатчик! – крикнул на него отец. – Я лучше знаю, какой ей муж нужен». Велел Параше собирать вещи. Девочка горестно покорилась: она поняла, что бесчувственный к страданиям дочери отец ни за что не позволит ей соединиться в браке с любимым человеком. Через неделю Дормидонт Ильич, закрыв лавку в Преображенском, вместе с Парашей переехал в Москву. Афанасий остался в селе: его каждодневно призывала к себе бомбардирская служба государю. Отец с дочерью поселились в наспех купленном домике. Дормидонт Ильич приобрел себе новую лавку на Красной площади и вновь начал торговлю сукнами. Потекли тоскливые дни. Параша ничего не могла с собой поделать: как она ни старалась, а не могла забыть Фролку – красивого да ласкового. Прошел год после их с отцом переезда в стольный град. Однажды, придя вечером домой, Дормидонт Ильич заявил Параше: «Есть у меня один человек на примете – не чета Фролке худородному. Настоящий жених! И уж я позабочусь, чтобы вскорости все свершилось по моей воле, а не по девичьей блажи!» Осенью Парашу выдали замуж за сына обедневшего московского дворянина, подьячего Поместного приказа Тимофея Никитича Ярославского. Его прадед еще в середине 16 века получил земельный надел: знатник, согласно указу царя Ивана Грозного, вошел в число знаменитой «избранной тысячи» – наиболее преданных государю служилых дворян. С тех пор прошло больше ста лет, Ярославские по-прежнему владели своим поместьем. Но дела их шли хуже и хуже. Почему? По одной причине: представители этого рода отличались редкостной скупостью.

– Ну, тогда все ясно, – кивнула Ковалева. – Тимофей и Дормидонт были родственными душами и решили объединиться. Только несчастная Параша-то здесь при чем?! Ей ведь, кажется, всего пятнадцать лет на тот момент было?

– Да, по современным понятиям Параша была еще ребенком, но в 17 веке подобные браки считались обычным делом. Уж очень хотелось Дормидонту Ильичу породниться со знатными людьми! Момент для этого был благоприятный. Тимофей Никитич, вслед за отцом – упорным скрягой, продолжал разорять собственных крестьян, морить их голодом и назначать крепостным непомерные оброки. Оттого хлебопашцы бежали из его поместья год от года все более безудержно. Работников, таким образом, у дворянина уже почти не осталось. По этой причине значительная часть земель не обрабатывалась, зарастала бурьяном, и их пришлось продать. Доходы сильно упали, и Тимофей Никитич по настоянию своего отца пошел служить в Поместный приказ, чтобы, состоя его чиновником, вернуть себе утраченные наделы, а самое главное – сыскать и возвратить в поместье беглых крепостных. К тому времени, как этот человек стал мужем Прасковьи Дормидонтовны, он был уже «поверстан» жалованьем – правда, небольшим: шесть рублей в год.

– Ну и жалованье! – засмеялся Акимов. – Это же ваще смешные деньги.

– Начинающим подьячим тогда больше не платили, – пояснил скворец, – а первые несколько лет они работали в приказах вообще даром, за одни лишь приношения просителей. Но Тимофей Никитич, собственно, и не надеялся на доходы по службе. Он усиленно искал себе богатую невесту. Главное затруднение подьячего состояло в том, что боярышень и дворянок с большим приданым родители не спешили почему-то выдавать за него – человека родовитого и достойного. Пусть и бедного, но еще довольно молодого…

– А насколько молодого? – не утерпев, спросила я.

– Ярославскому не исполнилось и сорока, когда он женился на Параше.

– Уй! – протянула Ковалева. – Ничего себе жених предпенсионного возраста!

– Да, на прекрасного юношу он не был похож. С Дормидонтом Ильичом подьячий познакомился в лавке в Суконном ряду у Кремля, где предпочитал покупать себе атлас и тафту на верхнее платье. Приветливый хозяин заведения торговал честно, гнилых тканей не подсовывал, покупателей не обсчитывал. Рад был почтительно потолковать со знатными людьми. От него Тимофей Никитич и узнал, что торг у купца идет хорошо, что Дормидонт Ильич открывает послезавтра уже третью лавку, что сынок его Афанасий – в милости у государя, что есть и дочь-невеста – красивая, кроткая и бережливая. Жадный подьячий заинтересовался услышанным. Обоюдовыгодное знакомство было продолжено. Скоро приказной служащий получил приглашение посетить новый дом купца в Замоскворечье и познакомиться с добронравной Прасковьей Дормидонтовной. В назначенный день гость явился. Учтиво поклонился молодой хозяйке, преподнес ей корзиночку заморских плодов, персиками называемых. И что же? Тучный, одышливый, с неприятно бегающими по сторонам глазами, Тимофей Никитич решительно не понравился Параше. Но отец заявил ей: хочешь-не хочешь, а это – твой будущий жених. Девочка несколько дней навзрыд плакала и не выходила из своей комнаты. Дормидонт Ильич, устав ждать, когда дочь покорится его воле, взял плеть и отстегал Парашу, приговаривая: «Я сказал, что ты станешь дворянкой – посему и быть! А как только твой муж себе пахотные земли и крепостных вернет – еще и помещицей. На розыск да хлопоты, знамо дело, деньги нужны – но тут уж я зятю помогу, отсыплю ему сколько надо. Зря, что ли, торговлишка моя день ото дня все в гору и в гору идет? Лишь бы нам, дочка, из бывших дворцовых крестьян в знать выбиться. А там уж я вашим поместьем сам поуправляю и уж, хе-хе, выгоду не упущу! Муж-то твой будущий и батюшка его, похоже, ничегошеньки в хозяйстве не понимают. Это же надо, разорить такое имение! Чую я, мои там руки нужны, чтоб поместье опять барыши приносить стало. Ну, да это все потом. А сейчас – нишкни, девка, и готовься к свадьбе. Тянуть не будем: к Покрову и обвенчаетесь с Тимофеем-то Никитичем». Параша вскрикнула и упала в обморок. Стряпуха с прачкой еле отлили ее водой. С того дня девочка перестала плакать. Она замкнулась, ожесточилась. Вместе с надеждами на счастье Параша утеряла и доброту, и веселость, и милосердие. Через месяц Тимофей Никитич посватался к ней. Согласие отца девушки было сразу же получено, согласия невесты никто не спрашивал. Параша, вместе с приглашенными помощницами, начала готовить себе приданое. Знали бы вы, какой она вдруг стала жадной и расчетливой! Упрямо поджав губы и глядя в пол с показным смирением, девушка каждый вечер, едва дождавшись отца с торга, требовала от него все новых и новых нарядов, скатертей, полотен и кружев. Дормидонт Ильич на этот раз отступил от своих обычных правил скопидомства и, посмеиваясь в бороду, приносил дочке то, что она просила. В глубине души купец пока еще боялся, что Параша, впав в отчаянье от пожилого толстого жениха, сделает что-нибудь над собой – в окно, скажем, выкинется или в реке утопится – или что там еще случается у этих заполошных глупых девок? Потому торговец не жалел денег, исполняя желания дочери. Да и грех было отказать в хорошем приданом, выдавая Парашу за дворянина! С девушкой случилось странное превращение: она больше не думала ни о любви, ни о радости супружества, ни о милых детках, которые, конечно, должны будут у нее родиться. Нареченную невесту интересовали только кованые сундуки, ежедневно вновь и вновь набиваемые тканями, посудой, одеждой, мехами. Она без устали, с радостной улыбкой, перебирала накопленное к свадьбе добро и заставляла девушек-рукодельниц все быстрее и быстрее шить, ткать, прясть, вязать. Наконец, она отказала им вообще в каком-либо отдыхе и посадила мастериц работать по ночам, при лучине. Войдя однажды утром в светлицу, хозяйка обнаружила, что измученные девушки спят, положив головы на недоконченные работы. Параша больно прибила провинившихся и в наказание морила их голодом весь день, до вечера. Дело в том, что зерна пороков, посеянные в ее душе дурным примером отца, дали наконец страшные всходы.

– Да еще у них дома постоянно обитали жаба и ящерица! – крикнула я.

– Конечно, чудовища, сжирающие торговца, с удовольствием принялись и за девочку. А через несколько месяцев, когда после Покрова была сыграна свадьба, вслед за новоявленной дворянкой в дом ее мужа отправились уже и собственные, Парашины, Жадность и Жестокость. Впрочем, и вскоре обретенная Дормидонтом Ильичом Зависть, всюду следовавшая за ним, тоже любила посещать вместе с купцом зятя и дочь. Спрятавшись у ног купца за обеденным столом в дворянском доме, змея иногда высовывала из-под скатерти голову, чтобы с удовольствием посмотреть на Парашу, внесшую очередное блюдо. Железная гадина легко угадывала мысли хозяйки. Например, такие: «Ах, почему у боярыни Квашниной белые лошадки – как есть, лебеди! – в возок впряжены, а у меня кони пегие, некрасивые!» Рептилия с аппетитом облизывалась, зная: скоро она, как и положено семейной Зависти, раздвоится и станет пожирать печень не только самого торговца, но и его дочери. Так оно и вышло. Параша накрепко подружилась с тремя отвратительными сестрами. Уже через несколько лет супруга Тимофея Никитича слыла чуть ли не самой скупой, жестокой, самоуправной и злопамятной подьячихой во всем Китай-городе, где жили приказные. Она никогда не подавала милостыню нищим, била плеткой работников, сама вела хозяйственные книги в доме – ради этого даже выучилась грамоте и счету. Не платила условленного жалованья прислуге, выгоняла ее на улицу с криками: «Ишь чего, денег им подавай! И так, без оплаты, хороши будете! За честь почитайте и даром нам, дворянам, служить!» Прасковья Дормидонтовна никому, ни при каких обстоятельствах не прощала обид – и умела примерно отомстить своим врагам. Например, однажды она посчитала, что дьячиха Коробова не должна сметь носить на пальце яхонтовый перстень дивной красоты: коли такого нет у подьячихи Ярославской, то и дьячихе он ни к чему. И однажды зимой, возвращаясь из церкви от вечерни, блесколюбивая Коробова была злодейски ограблена на улице. Неизвестные тати, пользуясь наступившей темнотой, напали на нее, сняли с дьячихи лисью шубу, сорвали и затоптали в снег платок – а это ли не ужасное бесчестье для замужней женщины? Мало того: угрозами заставили разуться, и несчастной пришлось потом добираться домой по морозу босиком. А ее новые сафьянные сапожки на меху разбойники унесли! Но самое главное: Коробова в суматохе и не заметила, когда лишилась драгоценного перстня, доставшегося ей в приданое от матери. И ведь непонятно, как сумели те грабители пробраться в Китай-город, обнесенный каменной стеной с башнями-воротами, неусыпно охраняемыми стражей?! И как они выбрались назад с добычей – на крыльях, что ли, стену перелетели? Татей искали наутро по всей Москве и, разумеется, не нашли. А обитатели посада шепотом передавали друг другу: обидчики дьячихи, как она сама сказала, хоть и с перемазанными сажей для тайности лицами, страсть как походили и голосами, и повадками на конюха и истопника Ярославской. И еще, примерно через месяц после тех событий, выгнанная из дома Ярославских, как обычно, без жалованья горничная стояла на посадской площади и рассказывала всем прохожим: ночью ее хозяйка зажигает в светлице огонь и подолгу любуется чем-то очень красивым, испускающим светлые искры. Она, мол, сама видела это, подсматривая в замочную скважину. Очень скоро девушка была жестоко избита рано утром у каменной стены, когда шла в лавку за хлебом по поручению своей новой хозяйки. Несчастной болтушке двое неведомых извергов переломили ногу. Вылечить ее никто не сумел. Девушка осталась калекой и потом просила милостыню на паперти посадской церкви. Милосердные христиане ей охотно подавали – все, кроме жадной подьячихи Ярославской.

И таких случаев, мои юные друзья, много, очень много рассказывали люди про Парашу! Но она, конечно, на пересуды внимания не обращала, держалась гордо и неприступно. И самозабвенно копила, копила, копила! Тимофей Никитич был вполне доволен своей хозяйственной супругой, о чем не забывал напоминать при случае дорогому тестю. Надо сказать, что при помощи средств, данных ему взаймы Дормидонтом Ильичом, помещик Ярославский успешно сыскивал и возвращал в усадьбу своих беглых крепостных. Потерянные земли он тоже постепенно скупал назад. У супругов подрастал наследник – сынок Егорушка. С Афанасием купец и его дочь почти не знались. Молодой человек редко бывал в Москве, а в Преображенское родственники бомбардира не ездили – гнушались жены Афанасия Марии – «черносошницы», как презрительно звал ее свекор.