Осень давнего года. Книга вторая

Я забыла сообщить вам, дорогие читатели: за этим разговором мы уже давно прошли равнину и сидели теперь на берегу реки. Кирилл Владимирович, отдохнув по дороге на Санином плече, бодро вышагивал у кромки воды. Впрочем, взгляд его в это время не отрывался от Акимова. Иногда скворец одобрительно кивал рассказчику. Было совсем светло. Небо сияло над нами ровной голубизной. За рекой играл яркими красками восход. Но солнце почему-то все не показывалось из-за горизонта! Может, тоже ждало, пока Антон закончит свою историю? Светка с любопытством спросила:

– Ну, и какая получилась у бабушки картина?

Акимов горделиво усмехнулся:

– Необыкновенной красоты! Эти золотые и серебряные стежки углубили ее и оттенили, понимаете? Честное слово, лес, и озерцо, и небо над ними были как настоящие. Ну, будто бы их не баба Настя вышила, а какой-то великий художник нарисовал! Просто за душу брало, когда на ту картину посмотришь: словно бы тихий свет из нее струится, и нежность, и любовь. Бабушка три недели ее заканчивала, нам не показывала. И вот однажды – опять выходной, помню, был – позвала она нас всех утром к себе в спаленку. Мы зашли. А бабуля сидит на кровати, счастливая такая, веселая, в новую кофточку нарядилась и даже губы подкрасила! Молча берет со столика сложенную вышивку и протягивает нам. Папа картину у нее принял, развернул бережно напротив света. Мы на нее втроем глянули – и тоже сначала слов не нашли. Стоим, любуемся на красу чудесную и только смеемся от радости, как маленькие. Потом, конечно, спохватились. Обнимать ее кинулись, целовать, поздравлять – такая у нас веселая суматоха поднялась! Поэтому никто и не заметил, что рядом с нами вдруг соседка тетя Галя оказалась – она забежала у мамы муки попросить: не хватило ей немного на оладьи. Двери у нас в деревне закрывать не принято – вот тетя Галя и вошла свободно. Слышит: шум идет из бабулиной спаленки. Она туда. Поздоровалась степенно, как между соседями принято, сказала маме про муку. Но – на картину глянула, которую папа Валера успел у окна развесить, чуть ее скотчем прихватив. Замерла тетя Галя, смотрит на нее – не шелохнется. Мы тоже молчим, не мешаем ей. Вот она налюбовалась досыта тайгой и озером, вздохнула и говорит: «Вы уж меня простите, соседи дорогие, если что не так. Но на подобное диво грех вам одним-то смотреть будет. Я сейчас пройдусь по деревне и всем расскажу, какую картину Вы, Настасья Терентьевна, руками своими золотыми вышили. Столь тонкого мастерства и неги, в вышивании разлитой, у нас еще никто не видывал – значит, пусть все о чуде, Вами сотворенном, проведают! Беспокойство, конечно, будет вам, соседушки мои, но ничего не поделаешь. Прощевайте пока, не могу больше бездельно стоять, ноги сами несут меня к людям. Встречайте вскорости гостей!» – и выбежала от нас, забыв, конечно, про муку. Папа Валера сразу в сарай за рейками пошел, чтобы успеть до того, как деревенские к нам явятся, рамку для картины сколотить, натянуть на нее вышивку и на почетное место в общей горнице на стену приладить. Мама начала прибираться, я – ей помогать. А Мурочка вспрыгнула на кровать к бабуле и давай ее за рукав с постели стягивать. Баба Настя засмеялась и говорит: «Ну, видно, и вправду не по чину мне сегодня в постели лежать. Придут люди на работу смотреть – а я их не уважу, не поговорю с ними светло и душевно? Помоги-ка мне, невестушка, встать да хорошенько приодеться. Встречу-ка я гостей в общей горнице, у стола в красном углу, как и полагается по обычаю». Ох, ребята, что было в тот день у нас в доме! Опять все деревенские явились в полном составе – исключая только параличных, те ходить не могли. Древние старики и старухи приплелись, малышей родители на руках принесли. И вы знаете, ребята, замолкали перед бабулиной картиной даже самые злющие тетки, которые до опупения о соседях сплетничать любят – есть у нас такие в селе, штук десять их наберется. Так вот, и эти балаболки вздыхали умильно и улыбались, на вышивку любуясь. Настоящая демонстрация получилась, честное слово! Вечером директор клуба Юрий Викторович прибежал – он о том, что произошло, последний узнал, потому что уезжал на выходные к родне в Омск. Постоял перед картиной, благоговея, и говорит бабушке: «Позвольте мне, Настасья Терентьевна, выразить глубочайшее восхищение Вашим художественным талантом. Вот что значит истинный мастер своего дела! Счастливы теперь будут Ваши родные каждый день видеть столь бесподобную красоту. Но справедливо ли это будет? Искусство должно принадлежать народу. Так, может быть, Вы не сочтете за труд передать эту редкостную работу в дар клубу? Пусть и наши односельчане, и все приезжие в любое время приходят и смотрят на нее. Пусть радуются и возвышаются душой! Принимаете ли Вы, Настасья Терентьевна мое предложение?» А бабуля и говорить уже не может – только кивает в ответ, и улыбается, и плачет. Вдруг баба Настя закрыла глаза и повалилась со стула – кое-как успели папа с мамой ее подхватить. Юрий Викторович тоже поспешил помочь. Отнесли бабулю в спаленку, уложили на кровать, нашатырем отходили. А она, отдышавшись, сразу говорит директору клуба: «Справедливо Вы, мил человек, молвили про мою вышивку. Пусть она в общественном месте висит, людей радует. Иди, Валера, с Юрием Викторовичем в большую горницу. Отдай ему картину». Папа вздохнул – но совсем легонько: жаль ему немного было с такой красотой расставаться. Я, ребята, тогда вместе с ними пошел – помогать вышивку со стены снимать. Боялся: вдруг зацепится полотнище за гвоздь да порвется? Тогда и бабе Насте, и нам, и всей деревне настоящее горе будет! И вот, когда мы с папой убрали картину со стены, в комнате сразу будто свет погас. Пусто в ней и как-то глухо стало. Но делать нечего: вздохнули мы, завернули вышивку в газеты, обмотали скотчем для надежности и вручили директору клуба. Он сказал: «Спасибо, вы очень любезны!», пожал нам с папой руки, попрощался и ушел с картиной. Уже на другое утро ее повесили в клубном фойе – там большие окна, простор, воздуху много, поэтому на бабулиной работе каждый лучик засиял, каждый стежок нежно заиграл. Слух о ней быстро долетел до Омска, а потом и до Москвы. Приезжали разные комиссии. Ученые дяденьки и красивые тетеньки ахали, глаза закатывали и очень просили уступить им вышивку: кто на время – на выставке ее показать, а кто и продать насовсем за большую цену. Но Юрий Викторович на их уговоры не поддался, стоял на своем: это, мол, Настасья Терентьевна нашим односельчанам подарила, а значит, быть картине в клубе – и точка!

– А бабушка? – тихо спросила я. – Ей-то понравилось, как поместили ее работу? Приятно было Настасье Терентьевнее, что посмотреть на картину ездят издалека?

Антон вздохнул:

– Бабуля с того вечера уж больше не вставала. Поэтому не могла видеть, где именно в клубе ее вышивку повесили. А про комиссии из разных городов, которые хотели увезти из деревни картину, я ей рассказывал. Она на это улыбалась весело, головой качала. Но не удивлялась славе своей работы: знала ей цену. Бабушка слабела и слабела. А где-то за неделю до смерти подозвала маму к себе и говорит: «Мариша, я уйду от вас скоро. Одежду умершего принято за упокой его души соседям раздать. Так вот помни: шаль свою, которой я Антонюшку от волков уберегала, себе возьми. Ты теперь одна хозяйкой в доме остаешься. Значит, тебе, хранительнице семьи, и платок мой носить предстоит…» Бабушка маме еще что-то говорила, но я с горя не мог дослушать из соседней комнаты – убежал во двор. И тогда, и потом не хотел верить, что баба Настя умрет. Считал, что она обязательно выздоровеет! Как это может быть, думаю? Я, мама, папа – мы будем жить, а она, добрая и милая, – нет? Дальше вы знаете. Я уже рассказывал, как бабуля со мной перед смертью прощалась: детство свое военное вспоминала и пионерский галстук дарила. Мама сделала по-бабушкиному: шаль ее себе оставила. Носила она тот платок с гордостью, любила его. Я тоже после смерти родителей в месяцы, оставшиеся до пожара, часто галстук из стола вынимал и гладил, бабу Настю вспоминал. Ну, вы знаете: дом-то надо было протапливать. Вот я и перебирал иногда знакомые вещи – будто при этом рук мамы, и папы, и бабули касался… Но все это сгорело, ребята, вот что страшно! Одна лишь картина в клубе от моей бабушки и осталась. Но ее оттуда взять себе на память нельзя, сами понимаете. Она – общественная, нашей деревне бабушкой завещанная.

– Картина – это, конечно, прекрасно, – сказала я. – Но она – не единственная ценность, которая осталась на Земле от твоей бабы Насти.

– А разве есть что-то еще? – удивился Акимов.

– Не что, а кто, – Ковалева ласково потрепала пончика по затылку. – Это ты, Антон, – ее обожаемый и единственный внук. Бабушка тебя чудом от волков спасла – можно сказать, сердце свое внучонку отдала и ни капли о том не жалела! Мне кажется, баба Настя, Антон, для любви и для красоты жила.

– И тебе, между прочим, то же завещала, – кивнул Иноземцев. – Я помню, она говорила: нет большей радости, чем другим что-нибудь от души дарить.

Акимов загорячился:

– А я по-твоему, Ковалева, жмот упертый? Вот хочешь, Санек, сейчас пиджак сниму и тебе отдам? Да я для друга – все, что могу!

Мы со Светкой фыркнули: надо же, как карапуз раздухарился! Ведь не столь давно, помнится, он утверждал: дружба дружбой, а табачок врозь. И важно цитировал высказывания своего дяди Коли – крутого бизнесмена, который внушал племяннику: дружить надо только с тем, с кем выгодно.

– Нет, Антоха, не хочу, – ответил Саня. – Осень стоит. От реки холодом потянуло. Замерзнешь ты в одной рубашке, а я не зверь. Но за предложение спасибо.

2. Несмешной Потешный городок

Пончик снова накинул уже снятый пиджак и улыбнулся. Мурлышенька потерлась о его ногу, подняла глаза к небу, тревожно мяукнула. Мы с подружкой проследили за ее взглядом и ахнули: над горизонтом за рекой показался ярко пылающий край солнца. Иноземцев хмуро кивнул:

– Да, девчонки. Восход уже начался, а мы до сих пор здесь! Ну-ка, взяли ноги в руки и быстро двигаем в Пресбург! Где он находится, Кирилл Владимирович?!

Бабочки, отдыхавшие на наших рукавах, подхватились от Сашкиного крика и не спеша полетели над водой к другому берегу.

– Что это значит? – удивился Акимов. – Там находится Потешный городок? Но у нас нет лодки, чтобы перебраться через реку!

– Подумаешь, какие мы нежные, – усмехнулся Саня, сбрасывая на землю пиджак. – И так переплывешь, саженками. Речка неширокая, течение слабое. Правда, вон там, сбоку, виден какой-то большой спокойный разлив – ну да нам он до лампочки. Мы здесь, где поуже, форсируем водную преграду – а может быть, и вброд ее перейдем! Девчонки, отвернитесь. Мы первые с Антохой разденемся, свяжем одежду в узлы, поднимем их над головами и войдем в реку. Тогда я крикну, что вам можно повернуться назад и тоже готовиться к форсированию. Вы скатаете одежду, как мы, и поплывете следом. Когда будете уже близко от того берега, закройте глаза и добирайтесь до него вслепую: вдруг мы с Тохой еще не успеем одеться? Там наверняка мелко будет, не утонете. Мурлышенька, тебе придется ехать, обвернувшись вокруг Антохиной шеи – ты же кошка и плавать точно не умеешь. Кирилл Владимирович, как Вы? Сможете перелететь через реку сами? Или сядете мне на голову, и я Вас постараюсь очень аккуратно перевезти на тот берег?

Скворец выслушал Иноземцева с большим удовольствием.

– Что ж, Александр, – сказал гид, – отдаю должное твоему тактическому мышлению: ты мгновенно разработал план, как большой компании переправиться через реку. И, главное, ничего не упустил из виду: учел даже мои старческие недуги и великодушно предложил усталой птице помощь.

– Значит, Вы одобряете план операции? – просиял Иноземцев. – Тогда действуем! Девчонки, отвернитесь. Антоха, раздевайся!

Скворец радостно встряхнул крыльями:

– Не торопитесь, ребята! Дело обстоит проще, чем вы думаете. Просто Нелживия проверяла вашу принципиальность в борьбе за правду: не убоитесь ли вы возникших препятствий, не передумаете ли из лени защищать Афанасия от клеветы? Поэтому страна пока скрывала от ваших глаз некоторые подробности местного ландшафта. А вот теперь они проявились! Посмотрите вперед, друзья! Что вы видите перед собой?

– Мост, – удивился Антошка. – И вон там, справа, еще один! А мы тут вплавь собрались на ту сторону плюхать. Побежали быстрее, солнце уже наполовину поднялось! Только скажите, Кирилл Владимирович, по какому мосту надо идти, чтобы попасть в Пресбург?

– Тот, что в отдалении от нас, ведет к конюшням, – ответила птица. – Вон, посмотрите, к нему подъехали телеги с сеном и овсом. Это доставка корма для лошадей Потешного городка. А мы с вами здесь переправимся. Вперед, ребята! Времени больше терять действительно нельзя: в Пресбурге уже бьют барабаны, и войска юного царя строятся рядами на утреннюю поверку.

Мы заспешили с берега вниз, ступили на колеблющийся мостик и побежали по нему на противоположный берег. Кошка мчалась нога в ногу со своим хозяином. Кирилл Владимирович сидел на Санином плече и зычно командовал:

– Осторожно, не оступитесь! Сами видите: переправа шаткая, без перил, и можно на полном ходу слететь с нее в воду!

– Скажите, пожалуйста, а что это за вода? – запыхавшись, спросила у скворца Ковалева. – В смысле, через какую реку мы сейчас перебегаем?

– Через Яузу, Светлана. Даю тебе историческую справку. Прошлой осенью, то есть в сентябре-октябре 1684 года, к востоку от Старого Преображенского дворца, на правом берегу Яузы, начали строить Потешный городок для военных игр юного царя. На острове, образованном изгибом реки и озером-старицей, возвели потешную крепость. Устройство ее крайне просто: там имеются две жилые избушки, а вдоль бревенчатого забора – возвышения для орудий.

– Ух ты! – восхищенно присвистнул Сашка. – Это ж как здорово в войну играть можно! Все, что надо, имеется: артиллерийские расчеты и штаб. Повезло пацану.

Я рассмеялась:

– Это ты про Петра? Ну да, пока еще ему везет: забавляйся со старшими мальчишками сколько влезет, води их в строю под барабан, штурмуй понарошку крепость. Но через четыре года, если ты не забыл, молодой царь едва не лишится не только короны, но, может быть, и самой жизни. Ведь если бы Софье Алексеевне удался переворот, Россия так никогда и не узнала бы царя-реформатора Петра Великого!

– Но он был умный и крутой пацан, – сверкнул на меня глазами Иноземцев. – Обставил свою сеструху, запер в монастыре. Так ей и надо, дуре!

Скворец на его плече неудержимо захохотал:

– Ох, Александр! Нет у тебя ни капли почтения к ныне правящей особе. И страха перед ней нет. Это хорошо, конечно. Вот что значит внутренняя свобода нового, непоротого поколения 21 века! Однако, мои дорогие друзья, мы уже почти пришли. Смотрите, впереди Пресбург, а перед его воротами – множество гостей, желающих попасть внутрь крепости. Антон, мы с тобой – и, конечно, вместе с Мурлышенькой – должны оставить ребят, чтобы не выдать их приближение к городку. Погоди, я перелечу на твое плечо. Так. Теперь сворачиваем с дороги направо. Вон там есть безопасное место, где ты можно спрятаться. Идем скорее. Смотри, на нашу группу уже обратили внимание двое господ – вон они стоят, спешившись возле своих коней. Это, как ты понимаешь, может быть очень опасным для ребят.

Акимов зарысил направо. Мурлышенька по-прежнему бежала рядом с ним. Черная птица, покачиваясь на Антошкином плече, что-то тихонько говорила пончику на ухо. Вот они втроем нырнули за буйно разросшиеся рядом с дорогой кусты, покрытые разноцветными листьями. Двое осанистых вельмож у ворот Пресбурга, пристально наблюдавших за нами, пожали плечами и заговорили между собой. Значит, они потеряли всю компанию из виду!

– Отлично, – обрадовалась Светка. – Теперь мы можем свободно перемещаться среди местных жителей. Никто не заметит семиклассников, прилетевших из 21 века!

Я усмехнулась:

– Ага. До тех пор, пока Акимову не надоест сидеть за кустами, и он не прибежит в городок, чтобы с нами пообщаться.

– Я думаю, не должен, – авторитетно заявил Иноземцев. – Оказалось, Антоха не слабак. Умеет, если надо, вовремя просечь фишку и решить вопрос по-пацански! Мне кажется, он своих друзей не предаст.

Мы подошли к Пресбургу. Что и говорить, это было внушительное сооружение! Высокие стены, сложенные из огромных бревен. Крепкие тесовые ворота наглухо закрыты. Из-за них доносится барабанная дробь и командные крики. Получается, построение уже в разгаре! И правда: солнце заметно поднялось над горизонтом и заливает окрестности ярким светом. Сколько вокруг коней, карет, возков и телег! Рядом стоят оборванные слуги: оседланных лошадей держат под уздцы, запряженных в экипажи – гладят, похлопывают по бокам, расчесывают животным гривы и хвосты. Ага, вон и Дормидонт Ильич скромно притулился к забору слева. В тени не видна его подлая жабья оболочка. Моя подружка фыркнула, разглядывая живоглота:

– Надо же, стоит себе, бороду поглаживает, как нормальный человек. Нас вроде бы не замечает. Любой посмотрит и скажет: отец соскучился по сыну, пришел его проведать. А нежный папаша сейчас, небось, только и думает, что о двадцати рублях, обещанных Афанасию за ложь. Мечтает поскорее сгрести их зелеными лапами и прижать к сердцу.

Мы с досадой отвернулись от Дормидонта. Народу-то, народу перед воротами! Чванные, богато одетые бояре. Строгие бородачи с бумагами под мышкой и чернильницами, привязанными у пояса. Они в кафтанах поскромнее – наверное, это дьяки и подьячие. Но почему-то никого из посетителей не впускают в городок! Мы, скрытые от посторонних глаз, могли бы сейчас легко пробраться в Пресбург в общей толпе. Только как это сделать, если ворота не открывают?! Через высоченные стены нам не перелезть, а время не ждет!

Из-за левого угла крепости послышался отчаянный плач и звуки ударов. Низкий голос со сдерживаемой яростью забубнил:

– А ты как думал? Твой отец у меня в позапрошлом годе денег занял – якобы тягло заплатить – и не отдал! Продал сыночка в закладники за давний долг – вот теперь терпи, терпи, терпи!

Опять свист плети. Ребенок, захлебываясь, тонко визжал под ударами.

– Что там происходит, князь Иван Борисович? – спросил кто-то сзади нас.

– Да не беспокой себя понапрасну, Борис Алексеевич. Обычное дело: Федька Шакловитый опять своего ростового холопа учит, – равнодушно ответил вельможе собеседник. – Каждый раз боярин, сюда приезжая, хлещет ребятенка беспощадно – уж не знаю, за какие вины. Только, слышь, толку в этом я вижу немного: холоп-то уж больно мал, на вид не старше семи годков. Ну, что подобному крохе внушить можно? Проплакался он, встряхнулся, да и сразу забыл господское поучение по своей детской глупости.

Мальчик продолжал кричать, и слушать его стоны было просто невыносимо! Переглянувшись, мы бросились бежать за угол крепости, чтобы прекратить истязание малыша – правда, еще не представляя, как мы это сделаем, но прекратить немедленно! Пробиваясь сквозь толпу, мы слышали удивленные возгласы:

– Эй, кто тут толкается?

– И нас тоже зашибли.

– Вот невежи!

«Сами невежи! – возмущенно думала я. – Причем жестокие и бесчувственные. Рядом бьют ребенка, а вы стоите себе как ни в чем не бывало и спокойно болтаете. Ну, хоть бы кто-нибудь заступился за несчастного!»

На всех парах мы залетели за крепостную стену. Здоровенный мужчина, потряхивая кудрями, одной рукой держал за шиворот вырывающегося мальчика, а другой размеренно бил плеткой по детским плечам: пах! пах! пах! Рядом с негодяем притоптывала, охваченная высокими языками пламени, алая ящерица. Толстая, раздувшаяся от сытости, она была ростом Шакловитому по плечо. Передними лапами Жестокость раздирала Федькину грудь, а зубами выхватывала и судорожно глотала куски его сердца. Расшитый самоцветами белый кафтан злодея был залит кровью. Возле нарядной кареты, у входа в которую и происходила порка, спиной к нам стояли какие-то люди – на вид подростки. И тоже, представьте, даже не думали вмешиваться в этот ужас – настоящие истуканы! Отшвырнув в сторону мальчишек, мы подскочили к мерзавцу. Сашка вырвал у него кнутик и, размахнувшись, забросил через стену Пресбурга. Шакловитый изумленно икнул, проводив глазами улетающую плетку. Ящерюга оглянулась на Иноземцева и грозно рыкнула на него. Саня в ответ наступил ногой рептилии на хвост, накрепко прищемив его к земле. Жестокость зашипела от боли, вырвалась от нашего друга, прыгнула в воздух и, вся в бледных сполохах, умчалась за горизонт. Светка залепила садисту подзатыльник, а я сбоку пнула его так, что Федька отлетел к карете, въехал головой в распахнутую дверцу, стукнулся об нее и затих. Малыш, радостно всхлипнув, подтянул сползающие штанишки и бросился бежать.

– Вот как надо действовать, новобранцы! – рявкнул откуда-то знакомый голос. – Учитесь боевому духу у взвода Кирилла Владимировича! А то стоите, глазами хлопаете, как сонные овцы. Будьте бойчее, ясно?

– Ясно, – уныло протянули в ответ Щукин и Мухин, – это были, представьте, они!

Но где же, интересно, их командир? Страус – птица крупная. Так просто ей не спрятаться! Ага, вот и Савва Романович, – над крышей экипажа показалась его голая макушка, следом – большой блестящий глаз. Птица обвела им окружающее пространство и выпрямилась во весь свой немалый рост. Значит, прапорщик хоронился за громадной каретой жестокого Федьки! Только зачем? Акимова-то рядом нет – значит, никто из местных жителей и так не заметит страуса. Странно! Распушив черно-белые перья, Савва Романович вышел к нам и одобрительно гаркнул:

– Молодцы, Саша, Света и Ира! Объявляю вам благодарность перед строем!

– А чего Зема с ботаничками в наше дело влезли? – надул губы Ленька. – Кто их просил?

– А того, – ехидно ответила птица, – что кое-кто здесь позорно струсил перед фашистом, избивающим ребенка. И вместе еще с кое с кем не торопился заступиться за мальчугана!

– И вовсе я не испугался, – сказал Щука и вдруг – о чудо! – густо покраснел.

В утреннем воздухе соткался огромный серый слепень. Он с налета ударил Леньке в глаз и, раздраженно жужжа, скрылся за стеной. У Щуки над веком тут же налилась багровая шишка. Глаз его заплыл и вспух.

– Так тебе и надо, – удовлетворенно кивнула Ковалева. – Не будешь врать!

– А почему мы вообще должны были за него заступаться? – пискнул Мухин. – Мало ли кого лупят? Такое часто бывает. Подумаешь, мелкий слюнтяй, неженка-мороженка! Потерпеть, что ли, нельзя?

Птица грозно подняла лапу:

– Можно, разумеется, и даже нужно! – если попадает за дело. Иногда я, например, по справедливости наказываю вас, новобранцы, за трусость или подлость. А малыш, поверьте, ни в чем не виноват. И ваш мужской долг – заступиться за него, чего бы вам это ни стоило! А ну, рядовые, сми-ирно!

Пашка с Ленькой поспешно вытянулись и задрали вверх подбородки. Страус рявкнул:

– Слушай мою команду! Громко и внятно повторить пословицу, которой я вас научил!

– Солдат ребенка не обидит! – проныли мальчишки.

– То-то же, – вздохнул Савва Романович. – А вы его обидели – своим бездействием.

Птица постучала когтистым пальцем сначала по Ленькиному, потом – по Пашкиному затылку:

– Взво-од, подтянись! Отвечайте: я вам скомандовал идти в атаку на врага?

– Так точно, товарищ прапорщик! – отчеканили мальчишки.

– Почему же вы не исполнили свой воинский долг?

– Потому что Вы с нами не пошли, – пробурчал Мухин, – а мы не знали, как этого дядьку атаковать.

– Балбесы, мямли косорукие! – рассердился Савва Романович. – Чему только я вас учу? Во время наступления командир не может постоянно находиться рядом с каждым подчиненным! Задача старшего по званию – направлять общий ход боя. Я затем и скрылся за каретой, чтобы не мешать взводу проявлять инициативу! Вы, получив команду, должны были дальше действовать самостоятельно. И добиваться исполнения приказа во что бы то ни стало! Где были ваши бодрость, смелость и солдатская смекалка, отвечайте?

Я рассмеялась:

– Они остались лежать под кустом в нашем дворе. Ведь именно там Ленечка с Пашечкой смело нападали на малышей и девчонок.

– Бодро обзывали их и вовсю метелили, – продолжил Сашка.

– А потом смекали, как побыстрее сбежать с поля боя, чтобы не попало от родителей обиженных детей, – презрительно добавила Ковалева.

– Э-э-э… – ошеломленно переглянулись Щукин и Мухин.

Впрочем, возражать нам они не решились – да и что мальчишки могли бы провякать в свое оправдание здесь, под присмотром Нелживии, сурово карающей за любое вранье? Ведь мы сказали правду!

Издалека послышался детский крик:

– А-а-ай! Помогите! Она бешеная!

По дороге, пролегавшей вдоль стены крепости, несся назад маленький холоп. Шагах в двадцати за ним бежала лохматая собака. Пес догонял ребенка. Животное высунуло из пасти длинный язык. С него в дорожную пыль текла слюна. Собака тяжело дышала. Ее глаза блуждали по сторонам, ноги подкашивались, но псина не прекращала преследования своей жертвы.

– Взво-од, смирно! – рявкнул Савва Романович. – Слушай мою команду: живо набрать камней!

Щукин и Мухин, присев на корточки, выполнили приказ.

– Теперь за мной, короткими перебежками, кидая камни в собаку, но не попадая в нее, – вперед!

Страус выкатил глаза и громадными прыжками помчался по дороге. Мальчишки, пуляя камнями, устремились за птицей. Ребенок не заметил своих спасителей и резво пробежал мимо них. Животное, отскакивая от падающих рядом булыжников, поневоле замедлило движение. Собака увидела прапорщика с подчиненными и удивленно мотнула головой. Затормозив, псина попыталась сесть. Но она была слишком измождена для такого простого действия. Собака взвыла, повалилась на дорогу и стала биться в конвульсиях. Мальчик в это время, едва не сбив нашу компанию с ног – хорошо, что мы догадались посторониться! – поравнялся наконец с каретой. Ребенок забрался в нее прямо по лежащему через порожек Шакловитому и попытался захлопнуть за собой дверцу. Понятно, что из этого ничего не получилось: отгородиться от опасности мешало тело Федьки. Ребенок опять заплакал – теперь от бессилия! – и принялся трясти Шакловитого за плечи:

– Боярин, а боярин, очнись! Давай закроемся от собаки, а то она нас обоих заест!

Тот не шевелился. Впрочем, мальчик расстраивался зря: животное на дороге уже затихло и перестало дергаться. Похоже, оно сдохло. К карете возвратился прапорщик вместе с запыхавшимися мальчишками. Ленька и Пашка сияли, торжествующе поглядывая на нас. Птица вскинула голову и крикнула:

– Взво-од, стройся!

Наши давние враги торопливо встали плечом к плечу и подравнялись. Страус, радостно взмахнув крыльями, сказал:

– Рядовые Щукин и Акимов! Приказом по взводу объявляю вам благодарность за проявленные в атаке быстроту и храбрость! Собака действительно оказалась бешеной. Но вы, не испугавшись ее, пошли в наступление и задержали бег больного животного. Малыш спасен. Боевая задача выполнена.

Что ж вы думаете? Ленька и Пашка расплылись в улыбках! Мало того: мальчишки выкатили грудь колесом и гаркнули:

– Служим России!

Мы с сомнением переглянулись: не слишком ли много берут на себя эти типы? Особенно учитывая, что они пока еще и не солдаты! Дурачки ненадолго стали ими только здесь, в Нелживии – да и то по милости Саввы Романовича. А отвечать, смотрите, дурачки научились, как настоящие армейцы! Но страус, похоже, не возражал против их отклика на объявленную благодарность. Вид у птицы был довольный. Ну, что ж. Если Савва Романович считает, что все происходит правильно, я тоже, пожалуй, воздержусь от ехидных замечаний в адрес мальчишек. И, по правде говоря, маленького раба они и в самом деле выручили из беды – с этим не поспоришь. Ладно уж, пусть радуются!

Ребенок внезапно замолчал – мне показалось, от испуга. Мы оглянулись на карету. Вот оно что! Жестокий Федька пришел в себя, сполз по ступенькам наружу и сидел теперь в пыли, хлопая глазами. Вот его взгляд упал вниз, на перепачканный кровью, изорванный кафтан. Злодей вздрогнул, вскочил на ноги и начал озираться по сторонам. Потом обошел карету, заглянул под нее. Облегченно вздохнул. Спросил в открытое оконце экипажа:

– Андрюшка, ты здесь?

– Здесь, боярин, – всхлипнул мальчик. – Жду, чего прикажет твоя милость.

– Ты никуда не отходил?

– Нет, боярин. Ты ведь запретил мне отбегать от кареты больше чем на пять шагов. А ежели ослушаюсь, сулил на конюшню отправить, чтобы розгами выпороть, – ответил ребенок с настороженной хитростью загнанного зверька. Конечно, дитя не могло признаться злому господину в том, что недавно пыталось убежать от него! Ведь это впоследствии означало бы для малыша неминуемую расправу на конюшне. – О-о-ой!

– Чего пищишь, постреленок? – с подозрением спросил Шакловитый.

– Да словно бы, боярин, комарик малый меня в губу укусил, – ответил Андрейка. – Я по нему хлопнул, смотрю – а никакой мошки и нет. Верно, она в окошечко вылетела.

– Вот дурень, – лениво протянул из-за экипажа Федька. – Ну, разве бывают осенью комары?

– Сам дурень! – крикнула я. – Из-за твоей жестокости ребенку приходится врать. А Нелживия малыша за это наказывает, хотя надо бы, по справедливости, его господина!

– Кто-о тут смеет на меня, главного советника царевны-государыни, рот разевать?! – в бешенстве заорал Федька, выскочив из-за кареты. – Да еще продерзостно о справедливости рассуждать, коей нет и не было на свете?

Не увидев «оскорбителя», мерзавец опустил поднятую для удара руку и удивленно крякнул. Продолжая осматриваться, спросил елейным голоском:

– Так, стало быть, Андрюшенька, ты отсюда вовсе не отлучался?

– Нет, боярин. А-ах… Вдругорядь комар кусается!

– Тогда ты, значит, ведаешь до скрупулезности, что здесь произошло. Ну-ка, вылезай наружу! Стань насупротив. Смотри мне в глаза. Так. Отвечай теперь немедля: кто на мне кафтан подрал и крючьями железными грудь мою истерзал до крови? Кто у меня плетку вырвал и за стену забросил? Почему я без памяти оказался, головой в карету посунувшись?

Мальчик упал на колени и умоляюще сложил ручки:

– Не прогневайся, боярин, смилуйся над нерадивым холопом! Упустил я из виду обидчиков господских. Только помню: возле тебя в ярком полыме красная гадина мелькала. Ух, и когти у нее были – каждый будто мой мизинец! И еще очи круглые эта нежить зело страшно выпучивала – они светились, точно огненные плошки.

Шакловитый что-то промычал. Наклонился к Андрейке, с притворной лаской погладил его по голове. Проговорил вкрадчиво:

– Ну, полно, холоп мой верный. Встань. Не сержусь я на тебя.

Ребенок, бросив на своего владельца недоверчивый взгляд, поднялся на ноги. Впрочем, он тут же отступил на всякий случай подальше: очевидно, малыш успел хорошо изучить коварный нрав Федьки. Шакловитый кашлянул: