– Не боюсь. – Превозмогая боль и синие запястья, хрупкие ручки обвили шею и прижали к себе. Ей было очень больно двигаться, но держала она крепко. – Я испугалась. Мне надо просто… Привыкнуть.

Самый крепкий хомут – которого нет. Не сказать, что Максим играл на страхе Наденьки остаться наедине с целым миром, но он существенно помогал её удержать. Она стерпит всё что угодно. Даже когда рассудок уже кричал, что пора бежать, она не может его отпустить… Просто не может.

Следующий раз не заставил себя ждать, а за ним третий, четвёртый. С каждым разом становилось легче, вот только девушка не могла понять, так должно быть, или она просто привыкла к боли? Так или иначе «уже не статья», именно так она и сказала Людмиле.

Восемнадцать лет.

Почему-то она так и не смогла вспомнить, что было прошлым вечером. Это воспоминание одно из самых ярких, с невероятно размытыми границами. Она не может вспомнить, что было до и после, но очень хорошо помнит, что было в тот самый момент.

Она стояла перед зеркалом, в руках была ярко-красная помада, она смотрела в своё отражение с каким-то неподдельным ужасом, пока всё тело колотило. Макияж размазан по всему лицу, яркий шёлковый халат с причудливыми бабочками соскользнул с обнажённых плеч, на голове настоящее воронье гнездо, а «крыша» собрала чемоданы с криком: «Ты меня не слушаешь! Я от тебя уезжаю!»

Да. Почему-то именно в этот момент она поняла, насколько же выжата её психика и насколько же фатально её положение. Она так долго игнорировала проблемы, что они стали неотъемлемой частью её жизни, без которых она уже не знала своего существования. Наверное, это был первый раз, когда она реально осознанно поняла, что ненавистная Людочка была права на все сто и ей действительно нужна помощь психолога, а может, и психиатра.

Месяц назад ей исполнилось восемнадцать, и Надюша, собрав кружку и носки, с воплем «Свобода!» в течение двух часов рьяно тянула ручки к ремню брюк своего любимого, дабы «отпраздновать» сие событие. Больше не надо было перед кем-то отчитываться, посещать психолога, и только спустя месяц она поняла, что без Людочки её кукушке стало совсем плохо.

Когда ты живёшь на два дома, очень легко выкинуть из головы какие-то плохие моменты, полностью перекрыв их хорошими событиями и приятными впечатлениями. Когда же ты живёшь только в одном месте, скрыть изъяны становится сложно, остаётся только принять, и от этого рассудок Наденьки решил съехать с этой квартиры.

Пару дней назад Макс ввалился в дом с парой огнестрелов, а Надя заботливо перевязывала раны. По понятным причинам «скорую» она не вызвала, хотя позвонить врачу ей захотелось, только уже своему. Не сказать, что это происходило часто, но периодически, раз-два в неделю, в дом приходили люди, от которых Надя пряталась ванной или комнате, потому что выходить на улицу ей было нельзя. Её психика продержалась месяц, а после с треском раскололась, и до неё дошёл весь ужас бытия.

«Она вернулась на родительскую квартиру»: эта мысль сверлила её днём и ночью. Весь ужас, детский страх, всё это всплыло в сознании, но хуже всего было осознавать, что Максим не был её «защитником»… Он был эпицентром происходящего. Работы у него не было, но денег было больше чем нужно. В детстве игнорировать этот факт было легко, а сейчас она осознавала всю суть происходящего. Настолько хорошо осознавала, что ей захотелось выйти в окно, потому что это было проще, чем жить с этим «осознанием».

Она состоит в отношениях… С четырёх лет. Это никогда не были отношения брата и сестры, отца и дочери, это с самого начала были отношения между мужчиной и женщиной, ровно столько, сколько можно было допустить, очень медленно и осторожно сокращая дистанцию. В них никогда не было храброго рыцаря и принцессы, только маньяк-педофил и его жертва. Произойди такое в нормальном районе, его бы уже прирезали на зоне, но это произошло в очень неблагополучном гадюшнике, где всем было всё равно. Повезло ей только один раз, когда Макс решил дождаться, пока ей исполнится шестнадцать, и спасал он только свою шкуру… Во всяком случае, на первых порах.

Его любовь к ней – такая же больная, как и её к нему. Он маньяк, который нашёл беспризорную игрушку и решил оставить себе, а после просто привязался и привык, но никаких «отцовских чувств» это не вызвало, и прирезанный дядя Гриша тому доказательство. Он убил его не из страха за Наденьку, а из принципа «Она моя, убрал руки!». У него с самого начала не было никаких моральных планов на неё, они появились по мере взросления обоих и только усугубили ситуацию. Если до этого девушка представляла собой только модель для «приватного домашнего детского порно», то с возрастом статус «вещь» достиг невообразимых масштабов. Он в принципе не воспринимал её как что-то, что не принадлежит ему, и только два раза он почувствовал, что перегнул палку: когда поцеловал её в десять и когда они впервые занялись сексом.

Он мог просто взять её быстро и силой, и вовсе не девичьи слёзы его останавливали. Ему бы в жизни не выдали право опекунства, а если бы она явилась в детдом в синяках, менты приехали бы через пять минут и скрутили его по полной. Они дышали ему в затылок, а потому он выбрал другую стратегию – «добровольного плена». Да так увлёкся, что выстроил очень прочную связь ещё и для себя, тем самым угодив в собственный капкан. Это не любовь, это созависимые отношения, и всё бы ничего, если бы в кипе с ними не шли бесконечные разборки бандитов, огнестрел, криминал и «перспектива на спокойную семейную жизнь».

О какой семье может идти речь, когда ты – жертва маньяка, с которым живёшь с четырёх лет и который приносит в дом деньги, заляпанные кровью? Там перспектива только на бюджетное место в психиатрической лечебнице за счёт государства, причём «тур для всех семьи».

Почему? Почему именно сейчас, стоя с помадой в руках и глядя в своё размалёванное отражение, она об этом задумалась? Почему? Почему она всё пыталась решить «помадой»? В четырнадцать лет она пыталась запихать себя в одежду первоклашки, в шестнадцать косила под Лолиту, и даже сейчас, когда Максим пришёл с очередным ножевым ранением, она заботливо перетянула рану, налила супчик, надела красивый халатик и бросилась успокаивать любимого после «тяжёлого трудового дня».

Он никогда не заставлял её так одеваться, не требовал от неё какого-то подчинения или соответствия стандартам… Но ему нравилось. Ему нравилось, когда она так делала, и Надя за это цеплялась. Ей казалось, что пока зверь сыт и доволен, всё хорошо, а потому она пыталась сделать что-то со своей стороны. Она всё время пыталась себя изменить, в надежде, что всё вокруг тоже изменится. Она не могла решить непосильную проблему, а потому пыталась «закрасить её помадой и запихнуть в милую юбочку». Но сейчас…

Помада выпала из рук, слёзы потекли из глаз, а губы задрожали. У неё больше нет сил себя обманывать. Она не хочет тут находиться, не хочет прятаться в ванной два раза в неделю от отпетых отморозков, не хочет перевязывать раны и зашивать огнестрелы… Но для этого надо уйти от своего маньяка. Он её отпустит, она не сомневалась. Ему никогда не надо было её держать. Она привязана к нему «хомутом, которого нет». Она не выберется из этого болота, во всяком случае, пока.

– Надюша?

Голос со спины заставил девушку вздрогнуть и в ужасе посмотреть на немного растерянного мужчину в дверях. Он смотрел на неё не без опаски, украдкой, придерживая бинт на пояснице, и только сейчас она поняла, как вообще выглядит. Размалёванная, заплаканная, с глазами, полными ужаса, она ошалело металась по комнате и жалась к раковине.

– Что случилось? – тихо поинтересовался парень, осторожно сделав шаг в её сторону. – Почему ты плачешь?

И в этот момент голову перекрыло, все сделанные выводы куда-то улетучились, а сама девица резко развернулась и кинулась в объятья брюнета. Ему было неприятно, рана саднила, когда любимая обхватила его торс, и всё же упираться он не стал.

– Конфетка, ну что случилось? – парень осторожно поцеловал девицу в макушку. – Ты чего?

– Давай уедем, – шепнула Надя.

– Чего? – опешил парень и слегка отстранился. – Куда?

– Отсюда. – Она уже рыдала не скрываясь. – Я не хочу тут находиться. Я хочу уехать, в другой город, куда угодно. Нас тут никто не любит.

– Нас и там не будут любить.

– Максим, – и казалось, впервые за восемнадцать лет в этих карих глазах мелькнул рассудок. – Всё это… Ненормально.

Как ни странно, но он понял, что она имеет в виду, однако он лишь стёр слёзы с лица любимой, размазывая туш едва ли не до уха. Они оба устали, а значит, пора спать.

Двадцать лет.

Она смотрит на тест и ей кажется, что мир уже не может разлететься вдребезги больше. Две полоски – это не счастье, а рельсы, на которые она готова лечь прямо сейчас, и вроде бы решение очевидно, но она почему-то решает сначала посоветоваться с Максимом. Он удивлён, но впадать в панику особо не торопится, словно выжидая ответа от Нади. Он смотрит ей в глаза и спустя какое-то время, словно через силу, задаёт ей только один вопрос: «Хочешь?» Она молчит долго, по щекам текут слёзы отчаяния, она знает, что должна сказать и сделать, но вместо этого говорит: «Хочу».

Говорят, дети – это чудо. Наденька не верила в эту чушь, но чудеса действительно стали происходить. Они уехали в другой город, в квартирку попроще и попытались жить, как нормальные люди. С работой складывалось сложно, но денег хватило бы надолго, а учитывая, что она была на втором курсе университета, она уж точно сможет что-то придумать.

У них был целый год относительно спокойной жизни, и вскоре родился Ванечка. В этот момент ей действительно показалось, что она просто не может быть счастливее… Это был самый счастливый год в её жизни.

Двадцать один год.

Она с пеной у рта доказывает адвокату, что Максим не имеет никакого отношения к делам, которые происходят сейчас в городе, из которого они уехали. Она врёт, врёт уверенно и чётко, потому что делала это всю жизнь. Ей удаётся убедить вплоть до судьи, но этот инцидент подымает дела прошлого, от которых Максу уже не отмыться. Ему назначают десять лет колонии общего режима, однако спустя бессчётное количество попыток обжалований, срок спускают до пяти. Это предел: если она не остановится, будут проблемы.

Она таскает передачки, говорит, что любит, ждёт, заканчивает бакалавр, постоянно приводит сына. У других заключённых это вызывает жгучую зависть, но Максиму всё равно. Он знает, что она будет и дальше бегать, дальше водить их малыша, ждать и надеяться, потому что она его Маленькая Конфетка.

Она изводится целый год, бегая по всем возможным инстанциям, параллельно воспитывая их сына и заканчивая бакалавр. Денег у неё ещё много, времени тоже, но ещё через год… Ей становится лучше, и она таки решается это сделать.

Двадцать три года.

Психолог слушает внимательно, украдкой глядя в сторону мобильника, не зная, куда точно звонить: в полицию или в психушку. Она не торопится с решением, а Наденька задумчиво глядит в потолок и немного нервно смеётся, продолжая свой рассказ:

– У нас никогда не было нормальных отношений, но весь парадокс в том, что они были счастливыми. Не было насилия, мы почти никогда не ссорились, но… Я не знаю, почему меня это так сильно угнетает. Мне никогда не было особо дело до того, что говорят вокруг, но почему-то меня просто убивает то, что я люблю его больше всего на свете.

– Надежда. – Как и положено, врач размеренно подводит девушку к наводящим вопросам. – Это наш третий сеанс. Вы так много рассказываете о вашей совместной жизни, но почему-то избегаете вопросов, как Максим появился в вашем доме.

– Я не помню, как он появился. Он приходил к нам, сколько я себя помню.

– А зачем он приходил?

– Он за мной приглядывал.

– Зачем?

– В смысле?

– Надежда, в вашей истории очень много нестыковок. – Психолог поправила очки. – Скорее всего, вы их игнорировали в силу возраста, а после – за ненадобностью.

– Каких нестыковок? – Надя аж опешила.

– Вы говорите, что ваш отец разрешал Максиму с вами общаться, но в тот же момент, вы сказали, что отец его боялся. Напрашивается ряд очень логичных вопросов: к вам ли конкретно приходил Максим и почему ваш отец разрешал вам общаться… Разрешал ли в принципе или это было не его решение?

И ко всей мешанине в голове гвоздём бился ещё и этот вопрос. Она точно помнила фразу «Я пойду с ней поиграю?» и отца, который немного зашуганно кивал. В этот момент образ защитника, на котором держалась вся её психика, рассыпался в пыль, а внизу живота неприятно потянуло. Она не помнит, что было дальше, ни одной из игр, в которые они играли. Иногда в этих воспоминаниях проскальзывали мороженое и конфеты, качели и игрушки. Психика отчаянно лепила образ «дракона-защитника», который уводил её подальше от эпицентра всех невзгод, даря крохотные крупицы счастливого детства, но было на дне этого Ящика Пандоры абсолютное зло, до которого она докопалась только сейчас… Она не помнит.