XXXIV
В феврале 1941 года Суворов поехал в Москву, чтобы окончательно рассчитаться с прежней работой и перевезти в Нежинск вещи и книги. Всю дорогу он думал о том, как ему поступить с архивом. Оставлять его в Перфиловке на немощных стариков было неразумно. Но и открыто везти из Москвы в Нежинск рискованно. Понятно, никому нет до него никакого дела, но кругом всем есть дело до всех.
К проблемам с архивом добавлялись проблемы в личном плане. Ирина Аркадьевна, отчаявшись выйти за него замуж, кажется, любым путем хочет женить его на Надюше. Надя прекрасная девушка, но в ней много отнюдь не девичьей упертости и пугающей Суворова житейской основательности. Оставить Ирину с дочкой в Москве было бы жестоко, они совершенно лишены всякого источника существования. Ирине идти опять в поломойки и банщицы? Или на фабрику? А Наде? Художника из нее не получилось, музыканта тоже. Теперь вот созрела поступить в технический вуз. Но ей одной, без поддержки, будет очень трудно получить приличное образование и как-то устроить свою жизнь. Суворов чувствовал ответственность за судьбу этих двух женщин, которых жизнь прибила к нему…«Или это меня прибило к ним?» – вдруг поразила его мысль. Хотел он того или нет, но их необходимо брать с собой в Нежинск. А как там? Инесса хотя еще не живет с ним как законный член семьи, но всё идет к тому, и она вроде как выбросила глупости из головы и занялась только домашним очагом и диссертацией. Как они втроем? «Ничего, как-нибудь притрутся, образуется всё. Кто так говорил – образуется? А ведь еще кафедра…» По натуре Суворов не любил планировать, он предпочитал действовать по обстановке, полагаясь на свою интуицию и жизненный опыт. «Куда-нибудь выедет, – решил он. – Главное, руль не выпускать из рук».
На перроне его встретила Надя. Она была подавлена и мало рада встрече.
– Как мама? – спросил Суворов.
– В больнице.
– Что с ней? Давно? Почему телеграмму не дала?
– Сердце. Вторую неделю.
– Почему не телеграфировала? Как ей? Лучше?
– Я случайно услышала, как врачи говорили, что она…что она безнадежна! – с отчаянием произнесла Надя.
– Не хнычь. Где ты услышала?
– В больнице.
– Да мало ли о ком говорили врачи. Она услышала! Прости, Надя. Никогда не принимай близко к сердцу то, что предназначено не для него, слышишь, никогда! Иначе пропустишь то, что предназначалось только ему.
– Да как же не принимать, когда так о маме говорят? Вот о вашей маме, Георгий Николаевич, если бы так говорили…
– О моей маме, Надюша, уже никто так не скажет.
– Простите, Георгий Николаевич, я дура.
– В какой она больнице? Поехали.
К Ирине Аркадьевне их пустили сразу. Она лежала на кровати и читала книгу. На ней был халатик, которого он раньше не видел. Увидев Суворова с дочкой, она улыбнулась и села на кровати. Георгий Николаевич поцеловал ее в щеку и заметил около глаз морщинки, от которых у него сжалось сердце.
– А где же вещи? – спросила она, как о самом важном за те несколько месяцев, что они не виделись. – Какие вы холодные! Там холодно?
Суворов не обратил внимания на погоду.
– Холодно, – сказала Надя. – Да еще ветер.
– Погрейте руки о батарею.
– Да не замерзли мы.
– Погрейте, погрейте! – почти с отчаянием попросила Ирина Аркадьевна.
Суворов приложил руки к батарее и почувствовал, как он весь продрог, но не от мороза с ветром, а от нежданно свалившейся беды. Вдруг Надя слышала как раз то, что относилось к матери? Георгий Николаевич пристально вгляделся в черты Ирины Аркадьевны, точно мог установить по ним точный диагноз. Ничего нового, кроме морщинок, он не разглядел. Разве что некоторую бледность, но она объяснялась пребыванием в палате. Суворов попытался представить Инессу, и не смог. Он по-новому посмотрел на Ирину Аркадьевну, потом на Надю. Как же он мог начать забывать о них? Ведь родней этих двух женщин у него никого в мире нет. Чтобы скрыть свое состояние, он встал у окна и стал оттирать пальцем на стекле кружок. Суворов решил: как только Ирину Аркадьевну выпишут из больницы, он начнет собирать вещи и что-то решать с архивом. А пока надо согласовать вопросы, связанные со старой работой и с новым поприщем…
В поезде Ирина Аркадьевна чувствовала себя неважно. Настолько неважно, что однажды, когда Надя спала, взяла Суворова за руку и молча увлекла его в коридор.
За окном начинались степи, и от их белой безграничности хотелось плакать.
– Георгий Николаевич, обещайте мне! – жарко зашептала она.
Суворов невольно отодвинулся от этого шепота, так как от него веяло смертельным холодом.
– Обещайте, что женитесь на Наде. Она так любит вас! Если вы бросите ее, она погибнет!
– Ирина Аркадьевна, голубушка, что с вами?
– Со мной, Георгий Николаевич, безнадежность, но я не хочу, чтобы эта безнадежность преследовала в самом начале жизни и мою дочь. Как я этого боюсь! – Ирина Аркадьевна зарыдала.
Суворов обнял ее, гладил вздрагивающие плечи и успокаивал, обещал, клялся, что он обязательно женится на Наде, только не надо плакать, не надо так драматизировать свое недомогание. А за окном, как граммофонная пластинка, крутилась белая земля, каждым своим оборотом оставляя на сердце всё новую и новую бороздку, и не мелодии, а скрежета.
XXXV
Суворов с ужасом смотрел на мост, за которым будет перрон, Инесса, где он обнимет и поцелует ее, а потом поможет спуститься Ирине Аркадьевне и будущей жене Наде. Знакомьтесь, скажет он. А что дальше?
Когда поезд был на мосту, у него мелькнула шальная мысль, что выходом для него может стать лишь крушение поезда. И тут поезд затормозил и встал над рекой. Пассажиры обеспокоено прильнули к окнам. Разумеется, за окнами ничто не прояснило им создавшегося положения. Тем более над рекой стлался странный для этого времени дня и года туман. А Суворов сидел в купе и спрашивал себя: что это, предостережение судьбы? какой-то намек?
«Ты когда окажешься в этом тумане, не паникуй. Всё решится без тебя. Решится как решится…Главное, в тот момент прислушайся к своему сердцу…»
– Какой вы бледный! – услышал он голос Ирины Аркадьевны. – Что с вами?
– Я, кажется, сейчас решил свою судьбу. Вернее, она сама уже всё решила за меня.
«Судьба моя всё решила в пользу этого проклятого архива, будто я сам для нее ничто, – подумал Суворов. – Я обязан сохранить его, уберечь от чужих рук. Обязан?»
– И как? – Ирина Аркадьевна была как натянутая струна.
– Разумнейшим образом, – Суворов посмотрел в зеркало и поразился собственной бледности. Он был белый как мел, белый как Лавр тогда, во время ссоры с Залесским.
Через двадцать минут поезд тронулся с места и вскоре был на перроне.
Инесса встревоженно смотрела снизу вверх и спрашивала:
– Что случилось? Сказали, прибывает, и полчаса ни слова.
Суворов спустился со ступенек. Инесса повисла у него на шее.
– Извини, – сказал он, – мне там надо помочь.
Он поднялся в вагон, взял вещи Ирины Аркадьевны и Нади, спустился с ними, подал руку сначала матери, потом дочери. Они вчетвером стояли на перроне возле ступенек вагона, молчали и мешали пассажирам. Проводница прокричала им:
– Граждане! Не мешайте людям! Наглядитесь еще друг на друга!
– Разрешите представить вас друг другу, – бодро произнес Георгий Николаевич, чувствуя себя последним подлецом.
Когда все познакомились друг с другом и обменялись улыбками, сели в такси и поехали к Суворову на квартиру. «Выдержало, – думал Суворов, – выдержало мое сердце, не разлетелось на три части. Хотя кто его знает, как оно там?»
– Какая у вас просторная квартира! – увидев только одну громадную прихожую, воскликнула с порога Ирина Аркадьевна.
– Да вы раздевайтесь, проходите, посмотрите всю квартиру, – предложила Инесса.
Сердце ее билось в каком-то рваном ритме. «Как же так, – думала она, – почему он никогда ни словом не обмолвился о них? Может, их и не было? Но откуда они тогда взялись?» Инесса испытала крайне сложные чувства, когда разглядела красивую Ирину Аркадьевну и хорошенькую Надю. Понятно, Наде было далеко до нее, но в Ирине Аркадьевне была тайна, кстати, очень похожая на тайну самого Георгия Николаевича. «Может, это родственница, – затеплилась у нее надежда, – может, даже сестра?» В них было что-то общее, породистость, аристократизм.
– Замечательная квартира! – воскликнула Ирина Аркадьевна, закончив осмотр. – Просторная, окна во двор и на перекресток. Теплая, сухая. Простоcharmante!
Инесса ощутила слабость в ногах.
– И потом, Георгий Николаевич, это же не две комнаты, как в той квартире, а целых четыре. Здесь у вас будет и кабинет, и гостиная, и спальня. Charmante! Сараюшка – вон там? Тебе нравится, Надя?
– Очень. Особенно с видом на перекресток. Там, в окне, словно живая картина.
– Занимайте ее, – сказал Суворов, поставив точку над i.
– Георгий, что это значит? – прерывающимся голосом спросила Инесса у Суворова, когда тот пошел провожать ее домой.
– Что? – он сделал вид, что не понял. – Им надо разобрать вещи, устроиться, разместиться. Извини, но сегодня, сама видишь, тебе нельзя остаться у меня.
– Я не про то! Неужели ты думаешь, что я осталась бы? Кто эти женщины? Почему я ничего не знаю о них?
– На свете столько женщин, о которых мы ничего не знаем, – сказал Суворов.
Инесса отдернула свою руку:
– Не паясничай! – в голосе ее были слезы.
– Инна, успокойся, – Суворов поймал себя на том, что эту успокоительную фразу он произносит уже третий раз в жизни. «Кто же мне скажет и когда – успокойся?»
– Я спокойна. Объясни мне, пожалуйста, только без фиглярства, что это за женщины, откуда они взялись, и что…что теперь делать?
– Объясняю, – холодно отрезал Суворов. Когда эмоции перехлестывали его, он вдруг становился полностью отрешенным от них, спасая себя и ситуацию от разноса. – Эти две дамы, как ты догадалась, мать и дочь, мои старинные знакомые. Еще с незапамятных времен. Это вполне lesfemmescommeilfaut, порядочные женщины, а не то, что ты могла подумать в сумбуре встречи и собственных мыслей.
– Комильфо! Комильфо! Что мне до их порядочности! Почему ты их оставил у себя?
– Не оставлять же мне их на улице в незнакомом им городе?
– Они приехали с тобой, да-да…О, какая же я дура. Они приехали с тобой!
– Ну, заладила. Конечно, со мной, с кем же еще? Ты успокоишься наконец? В тебе и впрямь много французской крови.
– А в тебе лягушачьего хладнокровия.
– Они приехали со мной, поскольку уже десять лет как живут со мной.
– Они что, – с ужасом произнесла Инесса, – твоя жена и дочь?
– О господи! Ты женщину создал, видно, для вопросов. Если бы они были моя жена и дочь, я не позволил бы себе того, что позволил! – отчеканил Суворов. – И давай этот вопрос закроем. По обоюдному согласию.
– По обоюдному так по обоюдному! – воскликнула Рембо. – Дальше меня можете не провожать, Георгий Николаевич. Чтобы не раздражаться моими дурацкими вопросами, на которые у вас нет ответов. Прощайте!
Инесса резко повернулась и пошла прочь, глотая слезы.
– Инна! – крикнул ей вдогонку Суворов. – Да остановись же ты!
Она не остановилась, и Суворов не стал ее догонять. «Успокойся, Георгий, – приказал он самому себе. – Всё. Пора, действительно, успокоиться».
– Проводили? – спросила Ирина Аркадьевна, держа руку у сердца. – Славная девушка. На евреечку похожа. С вашей новой кафедры?
– Аспирантка, – вяло ответил Суворов, садясь в кресло. – Внучка Артюра Рембо. Вот его.
Он взял в руки тоненький сборник стихов и прочитал вслух:
– И маленькой рукой, едва скрывавшей дрожь, водя по розовой щеке, чей бархат схож со спелым персиком, над скатертью склонилась, переставлять прибор мой стала невзначай, и чтобы поцелуй достался ей на чай, сказала: «Щеку тронь, никак я простудилась…»
– «Плутовка», – заметила Надя.
– Я устала, пойду спать, – зевнула Ирина Аркадьевна. – А вы попейте чай, там у нас осталось еще много еды.
***
Суворов три дня не видел Инессу. На четвертый без всякого предлога зашел к профессору Караваеву и поинтересовался у него, где находится сейчас его аспирантка Инесса Рембо. Он так и спросил:
– Дорогой профессор. Мне край как интересно узнать координаты Инессы Рембо.
– Вам край интересно, сударь? Координаты Рембо? – картаво прокричал Караваев. – Прелестной Инессы Рембо? Она, как каравелла, из географических координат Саргассова моря провалилась, дорогой профессор, к чертовой матери, в Мар-р-ракотову бездну! Говорят, она в Караканском бору, с приятелем!
– Хорошо, не в Карибском море, с пиратами! – проглатывая р, произнес Суворов. У него это прозвучало так: «Хо-ошо, не в Ка-а-ибском мо-е, с пи-атами!»
Караваев гулко расхохотался.
– Хорошо! – проорал он.
«Весельчак», – подумал Суворов. Они с первого дня знакомства подкалывали друг друга, и им обоим это доставляло удовольствие.
– Рембо дома, пишет третью главу, – шепнула секретарша. Суворов ей каждый раз дарил две шоколадные конфеты.
С бьющимся сердцем Суворов постучал в дверь. Инесса открыла, хмуро взглянула.
– Проходи…те, профессор. Милости просим. Извините, не прибрано. Дела всё, недосуг.
Суворов вынул из-за спины ее любимые трюфели и бутылку «Гурджаани». Инесса расплылась в улыбке.
– Мир? – Суворов протянул ей вино и конфеты.
– Мир, – сказала Инесса, принимая дары.
– Когда бог войны приходит к богине любви, наступает мир.
– А в душе рождается гармония. Что же не приходил три дня, черт?
– Повод искал. Караваев прокаркал, ты в Караканском бору. С приятелем.
Инесса расхохоталась:
– Что бы я там делала с ним в сугробах? Ты знаешь, где это?
– Нет, – Суворов вспомнил горы, Тифлис, земляничную поляну во сне.
– Летом свожу. Там солнце режет сосны, а из голубого мха торчат шляпки грибов.
Когда Суворов в первом часу ночи пришел домой, в гостиной и столовой горел свет. В гостиной сидела Ирина Аркадьевна. Надя, видимо, спала.
– Почему не спите? – спросил он у Ирины Аркадьевны.
– Вы не сдержали свое слово, Георгий Николаевич! – у нее дрогнул голос.
Суворов досадливо наморщил нос:
– Какое?
– Что дали мне в поезде. На фоне бесконечных белых степей. Я себя чувствую в связи с этим очень неважно и нахожу свое положение, а также положение моей дочери в вашем доме крайне двусмысленным.
– Не в моих правилах, Ирина Аркадьевна, забирать свое слово обратно. Я, кажется, не дал повода, чтобы усомниться в этом.
– Вы счастливы! Разве это не повод? – воскликнула Ирина Аркадьевна и ушла в свою комнату.
Суворов погасил свет, лег в постель, но долго не мог уснуть, анализируя свои чувства, поступки и ближайшие планы. Об отдаленных он не хотел даже думать. Странно, думая о своей женитьбе на Наде, он больше думал даже не об Инессе, а об Ирине Аркадьевне. В ней было то, что было в Софье, Лавре, Залесском. В ней была сдавленная обстоятельствами большая страсть. В ней угадывалась нереализованная и загубленная жизнью великая судьба. Она из тех немногих женщин, которые приносят свою любовь в жертву любимому человеку. И любовь не становится жертвой. А Надя? Что ж, умная девочка, не пустышка. Но она своего не упустит. С этими отнюдь не свадебными мыслями он и уснул, и снился ему бельэтаж и дама в красном платье, с веером в руке. И тревога была. Тревога от того, что рядом с этой дамой в красном платье никого больше не было!
XXXVI
«Рано или поздно им придется рассказать об архиве, – думал Суворов. – Как привезу, помещу его в этой комнате. Тут тупик, надо только врезать замок».
Началась война, и Суворова вызвали в Москву с тем, чтобы он вывез в Нежинск всё, что имело отношение к его прежней кафедре. С ним направлялись и сотрудники, которые не были призваны в Красную Армию. Новый коллектив должен был, помимо научно-методической и преподавательской деятельности, еще заняться изысканиями железнодорожной трассы севернее существующей, удаленной от границы более чем на тысячу километров.
Вместе с эвакуируемыми материалами, оборудованием, вещами, Георгий Николаевич и думал захватить свой архив. Его в какой раз уже охватило было уныние и желание сжечь архив, но приснился Лавр, а скорее всего – он услышал собственные мысли о том, что архив – это больше, чем его собственная жизнь. Суворов спорил во сне. «Чтобы спастись, – убеждал он самого себя, – надо сбросить с себя всё лишнее, как в море, всю лишнюю одежду». Во сне он таки сбросил с себя всё, но когда нагим вылез на берег, ему до того стало стыдно, что он кинулся в воду, чтобы утонуть…
Он верно рассчитал. Во всеобщей суматохе, охватившей Москву, разумеется, никому не было никакого до него дела, он выписал путевой лист, взял на вокзале контейнер, съездил в Перфиловку и за день управился с архивом, загрузил машину и стал прощаться со стариками. От усталости у него дрожали ноги.
Иван Петрович лежал у окна и не смог подняться. Они пожали друг другу руки, и Суворов с тяжестью в груди покинул дом, который помнил еще Софью. Баба Феня прослезилась, обняла его, трижды перекрестила:
– Христос тебя сохрани! Больше уж не увидимся. Хорошо, что ты едешь в Нежинск. Всё дальше от границы. Поцелуй Ирину, Надюшу. Они славные. Ты бы подумал, Георгий…
Георгий Николаевич не стал успокаивать бабу Феню, так как они оба прекрасно понимали, что наступают страшные дни, в которые покоя не будет никому.
Когда он завел машину и задом выезжал со двора, ему казалось, что он навсегда покидает огромную жизнь, в которой осталось его детство, юность, все родные, первая и единственная любовь. И покидал он всё это как-то несуразно, по-китайски, пятясь задом!
Маленькая сгорбленная старушка долго еще крестила воздух, в котором только что была машина с частью ее души.
На вокзале Суворову пришлось поволноваться не на шутку. Когда он уже оформил документы и контейнеры должны были опломбировать и увезти, появился капитан с солдатами.
– Ваши документы, – обратился он к Суворову. – Нет-нет, паспорт. И эти тоже.
Капитан был молод, очень молод, что говорило о его большом служебном рвении. «Пропал», – подумал Суворов. Капитан цепко изучил каждую букву.
– Откройте! – указал он на контейнер, в котором был архив.
Контейнер открыли. В это время к капитану подошел штатский и стал тихо говорить что-то, кивая на Суворова и на контейнер. Георгий Николаевич разобрал лишь слово «тот». «А может, не тот», – успокоил он себя.
– Что тут?
– Институтский архив.
– Тут? А это? – было заметно, что капитан потерял интерес к Суворову и его контейнеру.
«Значит, не тот», – успокоился Суворов.
Капитан, скучая, велел открыть для проформы любой ящик. Как назло, крайними были ящики с документами и фотографиями. «А, была не была», – решил Георгий Николаевич.
– Это кто? – капитан ткнул в портрет князя Святополка-Мирского, назначенного министром внутренних дел России после убитого террористом Плеве. Портрет написал дед Георгия Николаевича то ли в Вильно, то ли в Гродно в самом начале века.
– Нарком путей сообщения, – сказал Суворов.
– Каганович? – насторожился капитан. – Не похож.
– Мирский. Вон написано. («Хорошо, только одна фамилия, без титулов и званий, и год не указан. Почему он в нашем архиве?») Это до Кагановича еще.
– А, – сказал капитан. – Отправляйте!
Он козырнул и удалился с солдатами. Пружинистая походка заметно выделяла его из прочих военных. Он шагал стремительно и собранно, словно видел перед собою цель. Так гепард гонит и нагоняет антилопу. «Тому, кто ему нужен, здорово не повезет», – подумал Суворов.
***
В Нежинск контейнеры из Москвы прибыли только в августе. Суворов уже отчаялся их получить. Взяв в институте машину, он завез один контейнер домой, а остальные привез в институт, где до вечера разгружал их вместе с сотрудниками кафедры.
Поздно вечером он пришел домой. Дворник Егорыч помог ему перетащить мебель и коробки из контейнера, получил свой пузырь и удалился на отдых. Уже за полночь Георгий Николаевич сел на стул и с трудом перевел дыхание. Ноги его противно дрожали, а руки и поясница ныли и тянули. «Совсем отвык от физических нагрузок, – подумал он. – А если сейчас в окопы?»
– Что там? – спросила Ирина Аркадьевна, которая в этот день недомогала и лежала в своей комнате. Надя поступила в институт и была на сельхозработах в одном из районов области.
– Оборудование и материалы для экспедиции. Ирина Аркадьевна, я об одном попрошу вас. Убирать в этой комнате не надо, хорошо?
– Хорошо, я понимаю. Вы лучше закройте комнату на ключ. Все-таки военное время, а там материалы экспедиции.
«Для архива еще настанет его время, – думал Суворов. – Настанет прекрасный день, и его выложат из коробок на столы и полки. Опишут, присвоят идентификационные номера, реставрируют, расставят на полках хранилища музея или выделят для него целый зал. И там, в витринах и на подиумах он предстанет гражданам как живое свидетельство той жизни, которая была до них, но в которой уже было место всем им. И они увидят, в каких условиях зарождалась их собственная жизнь, и, может быть, поймут немного больше в самих себе».
По радио вдруг вспомнили о полководце Суворове, жаль прослушал, что именно.