Итак, г. Полевой нашел в поэзии Жуковского недовольство земным, стремление к небесному, юношескую мечтательность, идеальную любовь и пр. и пр., что и другие, больше или меньше, лучше или хуже, находили в ней; но он не сказал, что такое это найденное им, и оно осталось для него искомым. Так как объяснения найденного и расхваленного им в поэзии Жуковского он искал не в философской мысли, а в своих личных мнениях, – то это найденное и расхваленное и явилось чем-то случайным и, следственно, бессмысленным. Удивительно ли после этого, что поэзия Жуковского стала у г. Полевого кругом виновата за то именно, чем он в ней восхищается, следственно, без вины виновата?.. Это ли критика? это ли оценка поэта? Задача истинной критики – отыскать в созданиях поэта общее, а не частное; человеческое, а не людское; вечное, а не временное; необходимое, а не случайное, – и определить, на основании общего, то есть идеи, цену, достоинство, место и важность поэта. А то ли сделал г. Полевой, так много наговорив о Жуковском?..
Статью о Державине назвали мы лучшею, о Жуковском – одною из лучших; но о статье о Пушкине решительно не знаем, что и сказать. В первой если не видно единой идеи, из себя развивающейся, зато видна общность взгляда, производящая в читателе общность впечатления; во второй можно догадаться, о чем и почему именно так говорит критик, и в ее изложении много увлекательности и жизни; но в третьей ничего не поймете и не встретите ни одного живого места, ни одного сильного выражения. Это какой-то хаос крутящихся понятий, которые сталкиваются друг с другом и дерутся, и сквозь них промелькивают такие иероглифы, которых объяснения должно искать в журнальных сшибках того времени. Г. критик ни в чем не отдает отчета, судит по-шемякински{17}, хотя и начал, по своему обыкновению, с вечного классицизма и романтизма, о которых толки обратились у него в общие места и сделались так же скучны и истерты, как и вечные выражения покойного «Московского телеграфа»: идти в ряд с веком и отстать от века. Чего не найдете вы в этой статье! И о XIX веке, так хорошо знакомом г. критику, и о Байроне, и о Викторе Гюго! В ней даже прочтете вы удивительно глубокий, необыкновенно удовлетворительный, хотя и очень краткий и мимоходом набросанный разбор одного из величайших созданий Шекспира – «Король Ричард II». И потому мы не будем распутывать этой путаницы слов и фраз, написанных явно в беспокойном духе, – а ограничимся выставкою на вид только нескольких перлов, с беглыми на них заметками[3]. Во-первых, мы узнаем из этой глубоко философской статьи, что Пушкин есть представитель XIX века в русской поэзии, но именно русской – и не более, но что Пушкин – «поэт, обладающий дарованием обширным (!), душою глубоко раздражительною (?){18}, восторженною, даром слова удивительным» (?!); что «карамзинизм повредил даже совершеннейшему из его созданий – «Борису Годунову»« (стр. 157, 162), что «первая глава «Онегина» пестра, без теней (?), насмешлива, почти лишена поэзии (?!), вторая – впадает в мелкую сатиру, в шестой поэт снова впадает в прежний тон насмешки, эпиграмму, и то же следует в седьмой»; но что «поединок Ленского с Онегиным выкупает все» (стр. 165); что «руссизм «Руслана и Людмилы» была та несчастная, щеголеватая народность, флориановский манер, по которому Карамзин написал «Илью Муромца», «Наталью, боярскую дочь» и «Марфу Посадницу», Нарежный – «Славянские вечера», а Жуковский обрусил «Ленору», «Двенадцать спящих дев» и сочинил свою «Марьину рощу»« (стр. 161); что его «Кавказский пленник» бледен и ничтожен (!?), «Бахчисарайский фонтан» и «Цыганы» нерешительны, «Евгений Онегин» легок (стр. 163). Г-н Полевой советует Пушкину (статья была написана в 1833 году) выкинуть из собрания своих сочинений «Дорожные жалобы» и «К вельможе», как пьесы, недостойные его (стр. 167)… Как жаль, что Пушкин не послушался господина Полевого и не отрекся от «Дорожных жалоб» – этой пьесы, проникнутой грустною ирониею, этой гениальною шуткою, – и от «Вельможи», произведения, в котором такою мощною и широкою кистию, с такою полнотою, глубокостию и верностию изобразил наш поэт характер, дух и поэзию, словом, творчески воспроизвел идею русского XVIII века, полного славы и величия, пиров и роскоши, сомнений ума и жажды наслаждений!.. Да, вообще Пушкину много повредило то, что он не слушался советов и наставлений г. Полевого… Нет сил выписывать его мнения о мелких стихотворениях Пушкина: не знаешь – смеяться или сердиться! Поверите ли, в «Андрее Шенье» и «Наполеоне» г. Полевой видит лучшие лирические создания Пушкина и ставит их несравненно выше «Подражаний древним», «Подражаний Корану» и таких пьес, как «Предчувствие», «Кавказ», «Труд», «Узник», «Анчар» и даже «Бесы»!.. Что сказать об этом? Видите ли, в чем дело: когда г. Полевой начал читать, Державин был уже весь издан, и его могучие звуки первые поразили впечатлениями поэзии душу нашего критика – и статья г. Полевого о Державине лучшая его статья; Жуковского он уже изучал, потому что, для понимания его, должен был делать себе усилие, отрешаться от многих уже врезавшихся в него односторонних убеждений, – и он оценил его уже менее впопад; но Пушкин явился уже совсем не вовремя: он опоздал для г. Полевого, или г. Полевой уже опоздал для него, – и потому, пока Пушкин был еще только автором «Руслана и Людмилы» и «Кавказского пленника», пока еще он написал только «Андрея Шенье», «К Овидию», «К Ч<аадаев>у», «Наполеона», г. Полевой удивлялся ему, провозглашал его северным Байроном, представителем современного человечества; а когда гений Пушкина начал мужать и возмужал, г. Полевой поспешил взять назад свои критические приговоры. Пока «Онегин» был еще недоконченного повестию, следственно, не имел полноты и целости, а основная идея его была еще тайною, – г. Полевой не скупился на похвалы; когда же «Онегин» явился полным, оконченным, замкнутым в себе художественным созданием, в дивных образах выразившим глубокую идею, – г. Полевой так оценил его: «Вот последняя глава, конец «Онегина»! Чем же кончилась эта история, сказка или роман – спросят читатели. Чем?.. да чем обыкновенно кончится все в мире? И бог знает! Иной живет лет восемьдесят, а жизни его было всего лет тридцать. Так и «Евгений Онегин»: его не убили, и сам он еще здравствовал, когда поэт задернул занавес на судьбу своего героя» («Телеграф», 1832, XLIII, стр. 118){19}. За этою замысловатою и насмешливою оговоркою следует выписка нескольких строк, с приличною похвалою оным!.. А не угодно ли полюбоваться, как оценил г. Полевой третью часть мелких сочинений Пушкина, которая вышла в 1832 году и которая столько же выше первых двух, сколько возмужавший гений выше еще невозмужавшего? Слушайте – и дивитесь: