Октябрь 1854 года
В ожидании неизбежной бомбардировки и штурма в конце сентября и особенно в первые дни следующего месяца некоторые жители Севастополя тоже стали покидать город. Купцы запирали лавки, отдавая часть товара, который не могли вывезти, в пользу армии. Горожане приносили в военные лагеря хозяйственную утварь и различные пожитки. Дворы морских и сухопутных ведомств были завалены всяким добром. Многие писари и даже простые солдатики порядком поживились при этом. Офицерские денщики ели конфеты и угощали ими женщин-строителей знаменитой Девичьей батареи, что располагалась на четвёртом бастионе, а порой приносили и своим господам, говоря: «Кушайте, вашбродие, тут энтого добра таперича валяется столько, что и девать некуды».
Раннее утро в Севастополе начиналось как обычно. Стоявшая до того ясная погода сегодня, 5 октября, ухудшилась. Город окутал туман. Стояла непривычная тишина, плотный ватный воздух гасил звуки.
Утренний перезвон склянок на кораблях затих, ночной бриз сменил направление, и морской ветерок, смешанный с запахом дыма, клубившегося из труб домов и от не успевших остыть ночных костров, заполнил улицы и переулки города.
Во дворах неказистых домов, окружавших Малахов курган и предместья, не сильно напрягаясь, отгавкали дворовые собаки, прокукарекали своё петухи. Замолчали даже вечно голодные собаки из самых трущоб Корабельной слободки.
На улицы вышли ещё сонные жители. Зевая, не реагируя на ленивые окрики унтеров, согнувшись под тяжестью ружей и ранцев, нестройными шеренгами зашагали солдаты. Провожаемые денщиками, из подъездов домов и разных там халупок-мазанок, торопясь на службу, повыскакивали офицеры.
В доках, адмиралтействе и понатыканных, на первый взгляд, в беспорядке разных портовых мастерских раздались грохот молотков и лязг пил.
Город проснулся, пришёл в движение.
Корнилов проснулся рано. Судя по отсутствию звуков шаркающих ног и скрипа половиц, слуга ещё спал. Владимир Алексеевич нехотя встал, накинул тёплый халат, зябко поёжился и, зевая, прямо из спальни прошёл в кабинет. Перед письменным столом, прогоняя сон, он сделал несколько резких взмахов руками, опять зевнул и сел за стол в кресло. На столе лежало начатое ещё вчера донесение светлейшему князю Меншикову.
По привычке адмирал придвинул поближе к себе канделябр со свечами, но зажигать передумал – света из окна хватало. Ещё раз зевнул: уж очень хотелось спать. Из открытой форточки потянуло прохладным воздухом, смешанным с дымком то ли от догоравших ночных костров с соседней улицы, то ли из трубы соседнего дома. Владимир Алексеевич громко и с удовольствием чихнул.
Хоть и медленно, но день вступал в свои права. Светало. Серость бледного дневного света усиливал садящийся на землю кратковременный туман. И тишина… С улицы – ни звука.
Но вот за дверью послышались скрип половиц и позвякивание посуды.
– Проснулся… Что за слуги?.. Спят дольше хозяев, – пробормотал адмирал.
Поёжившись, он приподнялся и захлопнул форточку. После чего взял перо, открыл чернильницу и поначалу нехотя, затем всё быстрее стал дописывать донесение. Писал бегло, размашисто, но аккуратно. Закончив, пробежал глазами первую часть донесения, в которой он докладывал главнокомандующему, что к началу октября возведены или продолжают строиться семь бастионов с двумя десятками батарей, что вместе со снятыми с затопленных кораблей пушками вооружение сухопутной обороны доведено до трёх с половиной сотен стволов. И что душа всего великого строительства укреплений – неугомонный инженер-полковник Тотлебен, коего надо бы отметить на высочайшем уровне.
А ещё Корнилов отмечал крайне низкую ответственность интендантской и прочих служб. И в качестве свежего примера приводил такие доводы: «Не можем сладить, ваша светлость, с мортирами, кои поставили вчера на четвёртом бастионе, в которые не лезут бомбы, равно как и бомбовые трёхпудовые орудия не выдерживают пальбы. Недавно поставили таковую на шестом бастионе, как тут же отскочил винград[91]… А ещё казаки просят сапог. Я решил им выдать, однако они все претендуют, чтоб им не выдавали сапоги за две трети их жалованья…»
Раздался стук в дверь, в приоткрытую щель показалась голова слуги:
– Ваше превосходительство! Самовар готов. Изволите завтракать?» – и, посопев носом и пару раз шмыгнув, слуга просящим голосом проговорил: – Побереглись бы, Владимир Алексеевич. Кажон день спозаранку, чуть свет ужо на ногах. Пошто так можно?
Корнилов улыбнулся:
– Поди, и тебя замучил, чуть свет вставать-то… Тьфу… Сбил ты меня. Однако, кажись, спас ты сейчас как минимум пару воров-интендантов. Начал было писать светлейшему князю об их делишках… Ладно, пока так отправлю. Давай мундир, одеваться буду.
Уже к шести часам у подъезда дома стояла оседланная лошадь. Корнилов вместе с флаг-офицером в чине капитан-лейтенанта Жандром и двумя казаками выехал осматривать укрепления четвёртого бастиона[92], который защищал центральную часть города и располагался всего в верстах трёх-четырёх от дома. Там, по его расчётам, должен находиться полковник Тотлебен.
Сидеть верхом на коне в последнее время Корнилов уже привык. Его перестало смущать, что брюки его задирались к коленям, что тело всё время подпрыгивало в такт скачки, а ноги от необходимости сжимать круп коня быстро уставали. Но адмирал терпел, сносил эти неудобства как неизбежные атрибуты верховой езды.
«Всё лучше, чем трястись на бричке, – успокаивал он себя, с удовлетворением глядя на своего флаг-офицера, тоже не привыкшего к подобному виду передвижения. – Чего не скажешь о казаках. Сидят, как вкопанные, в сёдлах. В душе, видимо, посмеиваются над нами, флотскими».
Туман почти рассеялся, день предвещал быть тихим и спокойным. Проехав лёгким шагом Екатерининскую улицу, Корнилов выехал на перекрёсток с улицей Морской, где располагалась Театральная[93] (бывшая Фонтанная) площадь. Слева возвышались водозаборная башня и красивое каменное двухэтажное здание театра с четырьмя колоннами на фасаде. В центре площади – рынок, за ним начиналась Бульварная высота, на склоне которой велось строительство четвёртого бастиона. Немного левее виднелись костры лагеря одного из полков гарнизона.
Постёгивая уздечкой своих коней, адмирал и флаг-офицер стали медленно подниматься по крутому склону. За ними, соблюдая дистанцию, следовали казаки. До цели оставалось ещё около вёрсты, когда Жандр произнёс:
– Всё хочу узнать, ваше превосходительство, откуда взялось название Малахов курган?
Корнилов вопросу не удивился:
– Точно не помню, капитан. Где-то, кажется, в 1827 году на Корабельной стороне вблизи кургана поселился переведённый из Херсона капитан Михаил Малахов. На самом кургане квартировала рота одного из экипажей, которой он и командовал. А на северном склоне кургана были пещеры, оставшиеся от каменоломен, в которых жили семьи совсем бедных матросов, не имевших средств даже на нехитрую хатёнку под крышей. Так вот, этот Малахов и его солдаты, как могли, помогали этим бедолагам. Позже это место так и назвали Малаховым курганом.
Вскоре показался один из брустверов четвёртого бастиона. В проём одного из порталов, впрягшись в лямки, солдаты затаскивали тяжёлую пушку. Руководил этой операцией, направляя орудие строго по центру, сам Тотлебен. Чтобы не мешать, Корнилов спешился. Осмотрелся.
На территории бастиона трудились женщины. При виде Корнилова с их стороны донеслись смех и возгласы:
– А адмирал-то наш, девки, статный, хорошенький. Одно плохо в нём – женатый!
Послышался смех. Жандр усмехнулся:
– Известный контингент, ваше превосходительство. Проститутки… Живут за Театральной площадью. Понимают, что их притоны первыми попадут под вражеский обстрел. Добровольно помогают.
Корнилов промолчал.
Закончив установку орудия, полковник Тотлебен подошёл к адмиралу.
Осмотр укреплений произвёл на адмирала хорошее впечатление, чем не преминул воспользоваться Тотлебен. Он тут же пожаловался Корнилову:
– Земли для насыпей не хватает. А какой у нас грунт, сами знаете. Кирки колотят о камни. Издалека таскаем землю в мешках. Мучаемся… Лопат и кирок, ваше превосходительство, не хватает.
– Как так?! Судя по тем суммам, что отпускались на закупку шанцевого инструмента, его в переизбытке должно быть.
– Да разве только это… Порой и кормить-то нечем моих землекопов. Куда всё девается?.. Воруют, поди, Владимир Алексеевич.
Корнилов опять промолчал, лишь гневно глянул куда-то в сторону.
И чтобы уж совсем не расстраивать своего начальника, тут же не без тени некоторого хвастовства Тотлебен доложил о храбрости своих рабочих и солдат:
– Они, ваше превосходительство, не бросали работу и во время пальбы со стороны неприятеля. Ничего не боятся, черти…
– Вы, Эдуард Иванович, не шибко это приветствуйте. Беречься надо. И сами на рожон не лезьте. А служивым и землекопам передайте мою благодарность. А по поводу воровства… Не впервой слышу… А лопаты будут, непременно…
– За ними уже ушёл обоз в Одессу. Поди, вскоре прибудет, – вставил флаг-офицер.
На том осмотр укреплений второго бастиона и закончился.
– На пятый! – бросил Корнилов Жандру и казакам, взмахнув рукой на западную сторону города.
Расстегнув воротник мундира, Корнилов снял фуражку, не спеша протер платком пот внутри и, слегка хлопнув рукой своего коня по загривку, произнёс:
– В путь…
Не успевшие устать за день кони резво застучали копытами по пыльной дороге в сторону прикрывающего Севастополь с запада бастиона.
Неожиданно содрогнулся воздух. Со стороны моря донёсся раскатистый звук залпа сотен стволов. Затем ещё и ещё… Корнилов вздрогнул.
– Мать честная, неужто началось? – пробормотал он.
Над внешним рейдом и центральной частью города зависли рваные по краям грязно-серые облака. Не успело ещё эхо первых морских залпов смолкнуть, как со всех сторон загрохотали вражеские пушки. Корабельные и наземные пушки противника почти одновременно дали очередной залп по центру города, бастионам и фортам. Больше всего досталось Константиновскому.
Корнилов слегка стеганул плёткой коня. Конь фыркнул, но побежал быстрее.
Добравшись почти до цели, адмирал ещё издали разглядел знакомый профиль Нахимова, чему немало удивился. Тот стоял рядом со своим конём рыжей масти в окружении нескольких офицеров, а совсем недалеко от них, поднимая тучи пыли и камней, рвались снаряды. Корнилов уже было собрался крикнуть: «Павел Степанович, пригнись!», как Нахимов как-то неестественно дёрнулся, пошатнулся, его рука потянулась к фуражке. Страшная мысль пронзила Корнилова, он вскрикнул. Хлестнув коня плёткой, Владимир Алексеевич рванул вперёд.
Подскочив ближе, Корнилов увидел кровь, тонкой струйкой стекавшую на мундир Нахимова.
– Павел Степанович, вы ранены? – закричал, соскочив с коня, Корнилов.
Нахимов не спеша снял фуражку, пощупал голову рукой, затем недоумённо посмотрел на свою ладонь, запачканную кровью, и совершенно спокойно произнёс:
– Пустяки, царапина. Не извольте беспокоиться, Владимир Алексеевич.
Окружавшие Нахимова офицеры внимательно осмотрели место ранения и, убедившись, что это была действительно царапина от осколка, успокоились.
Облегчённо вздохнул и Корнилов, проговорив:
– Ну вот, дождались, Павел Степанович! Кажется, началось. По Константиновскому молотят. Почему он молчит? Неужто союзники на прорыв в бухту нацелились?
– Вряд ли, Владимир Алексеевич. – Не пройдут они центром: мачты не дадут. А коль берегом – на мель сядут и наши форты в упор расстреляют.
– Тогда, думаю, дело серьёзнее… Только бы не штурм… – с тревогой произнёс Корнилов.
За его спиной в это время опять раздался грохот от очередного залпа пушек. Корнилов обернулся в сторону Малахова кургана. Оттуда тоже доносились звуки залпов. Перебросившись парой фраз, Корнилов вскочил на коня и со словами «Два вице-адмирала в таком месте – перебор, Павел Степанович. Я – на Малахов… Берегите себя!» галопом помчался вперёд. Не отставая, за ним устремились сопровождающие.
Канонада усилилась. Все орудия верхнего этажа Константиновского форта были разбиты или опрокинуты; на дворе взорвались три зарядных ящика, и взрыв этот произвел опустошение.
Однако нижние батареи форта ответили метким огнём всех орудий. На английских кораблях «Кин», «Лондон» и «Агамемнон» вспыхнули пожары. Получив серьёзные повреждения, они вскоре покинули место боя.
И тут загрохотали пушки наших кораблей и береговых укреплений города. Возник ужасный, не поддающийся никакому описанию грохот. По всей округе расстилался густой ядовитый дым, сквозь редкие просветы которого вспыхивали красноватые, словно короткие стрелы, огни разрывов.
Вспыхнули пожары. Снаряды выворачивали камни мостовых, срывали крыши домов, вырывали с корнями деревья. Смерть не щадила никого.
Напротив Малахова кургана, куда прибыл Корнилов, неприятель возвёл и продолжал строить свои главные укрепления. Несмотря на бомбардировку, на наших бастионах тоже шли строительные работы. Десятка три-четыре солдат да матросы, списанные с кораблей, копошились, укрепляя брустверы плетёными корзинами с землёй, вбивали короткие деревянные сваи, подтаскивали огромные валуны, подле орудий суетилась прислуга.
Бомбардировка кургана набрала ещё большие обороты. Продолжал стоять грохот, пороховой дым разъедал глаза. Достав подзорную трубу, Корнилов стал разглядывать укрепления противника и окружающую местность. И то, что он увидел, его разозлило. Подбежавшему к нему в это время контр-адмиралу Истомину Корнилов вместо приветствия, махнув рукой в сторону вражеских укреплений, дал указание:
– Дистанция перед бастионом весьма мало защищена, Владимир Иванович. Извольте найти время исправить.
От удушливого дыма и Корнилов, и Истомин закашлялись.
– Немедля команду дайте батареям южного склона подавить орудия противника, что напротив ваших редутов. Не видите, что ли?.. Не держу вас, ступайте, – не отрывая трубу от глаз, приказал Корнилов.
В подзорную трубу хорошо просматривалось пространство между морским госпиталем и Доковым оврагом. Особенно много ложилось снарядов на большой площади у Корабельной слободки. На северном краю этой площади располагался Бутырский полк, куда Корнилов собирался позже заглянуть.
Воздух опять содрогнулся от мощного залпа. Вокруг творилось что-то невообразимое. И с суши, и с моря над городом летали смертоносные снаряды. Их было столько, что адмирал невольно пробурчал: «Как они ещё не сталкиваются?..», и тут же с удовлетворением отметил, что эту массу железа и чугуна усиливали залпы русских батарей. И пусть залпы эти были не такие одновременные, как вражеские, а перекатывались с бастиона на бастион, смертоносный шквал огня всё же накрывал позиции и корабли неприятеля.
Недалеко от Корнилова раздались взрывы: взлетали кули с землей, разлетались в щепы деревянные щиты, несколько солдат упали. Образовалась куча мусора из обломков той же щепы, осколков бомб, исковерканных ружей. И на фоне этой серой массы мусора ярким алым пятном выделялись клочья окровавленных шинелей и солдатских портянок.
Грязно-чёрная шапка порохового дыма над городом и курганом продолжала разрастаться.
Повернувшись к своим казакам, Корнилов резко скомандовал:
– Лошадей загоните на северный склон – там огонь меньше, – и сам заспешил к центру кургана, где было самое высокое место.
– Владимир Алексеевич, – услышал Корнилов за спиной голос Жандра, – кажется, пора возвращаться домой. Опасно… Вы ведь видели с террасы все, что делается здесь.
– Ну и как вы думаете, капитан, что скажут солдаты, если я на их глазах в такой час покажу им спину, покину этот кошмар и спрячусь дома? – ответил Корнилов.
– Хм…Не знаю, ваше превосходительство. Может, вы и правы. Ваше присутствие, ей богу, воодушевляет солдат. Тогда хотя бы поберегитесь, ваше превосходительство, не стойте под пулями!
Слегка придерживая фуражку рукой, Корнилов направился к центру кургана, заглядывая на каждую батарею. При виде адмирала солдаты улыбались, а канонир одной из пушек, держа в одной руке размоченный в воде чёрный ржаной сухарь, другой – затравку на казённой части пушки, собираясь поджечь заряд, неожиданно прокричал:
– Ваше благородие… не желаете пальнуть?
Корнилов улыбнулся:
– Давай, служивый, сам. У тебя лучше получится, рука, поди, набита. Только смотри, зубы не обломай об сухарь.
– Рады стараться, ваше превосходительство! Благодарствую вам, – прокричал довольный солдат, стыдливо пряча за спиной огрызок сухаря.
Тогда Корнилов, чтобы его все видели, к неудовольствию Жандра, поднялся на бруствер и, перекрикивая грохот канонады, произнёс:
– Братцы! Враг подлый напал на нас. Вон он в миле отсюда окопался и ждёт момента, когда мы ослабнем и побежим.
Канонир, что предлагал Корнилову «пальнуть», заорал:
– Тому не бывать, ваше благородие… Не бегал русский на поле боя ни от кого. Ретирады не будет!
Адмирал одобрительно кивнул в его сторону и продолжил:
– А коль услышите, что я вам скомандую преступную ретираду, колите меня штыками! Это мой приказ.
И тут все, кто был рядом: и канониры, и солдаты, и даже офицеры, закричали:
– Умрём, а не сдадим врагу Севастополь.
Под крики солдат Корнилов с горечью едва слышно пробормотал:
– Что, поди, нам только и останется, как помереть…
Адмирал знал, что враг уже окружил город. Пароходы союзников хозяйничали в Балаклаве и прочих бухтах, даже маячный огонь зажгли.
Гулко застучало в груди. Корнилов оглядел свои бастионы с малочисленной цепью солдат, прислугу, копошащуюся возле пушек, затем перевёл взгляд на укрепления противника и тяжело вздохнул: «Чего ожидать, кроме позора, с таким малым войском, плохо вооружённым и мало обученным? На полки, что выделил Меншиков, надежды мало. Коль знал бы, что так случится, никогда бы не согласился затопить корабли, а лучше бы вышел в море и дал сражение… Не сегодня-завтра последует штурм, погибнем все, да поможет ли сие?»
Чтобы скрыть волнение, он почти бегом направился на один из брустверов, где шла наиболее интенсивная перестрелка.
И случилась беда: вражеское ядро попало Корнилову в живот выше левой ноги. Брызнула кровь. Корнилов пошатнулся и упал бы, не поддержи его флаг-офицер.
Ни крика, ни стона его никто не услышал. Корнилова перенесли на перевязочный пункт, куда примчался хирург. Вскоре пришёл священник. На какое-то время Владимир Алексеевич пришёл в себя. Он успел исповедоваться священнику и причаститься. Окружившим его офицерам Корнилов прошептал: «Отстаивайте Севастополь», – и вскоре опять потерял сознание.
Рана оказалась смертельной, и вечером того же дня Корнилов скончался. За несколько минут до своей кончины, придя в сознание, Владимир Алексеевич открыл глаза и, разглядев устремлённые на него взгляды офицеров, чётко произнёс: «Спаси, Господи, царя и Россию; сохрани Севастополь и Черноморский флот! Я счастлив, что умираю за Отечество».
Весть о смерти Корнилова довольно быстро разлетелась по всему городу и окрестностям. Многие плакали, и даже недруги, не всегда лестно говорившие о нём, видя в адмирале человека чрезмерно строгого, с признаками, как они думали, карьериста, но признавая его организаторские качества, и они тоже не скрывали своих слёз.
Ночь прошла тревожно и неспокойно. С первыми солнечными лучами опять загремела канонада, с обеих сторон забухали пушки.
Вместо погибшего Корнилова Меншиков назначил на его место старшего по возрасту из вице-адмиралов, командира порта Станюковича.
Приказом по армии, гарнизону и флоту решили похоронить Корнилова в том самом склепе, в котором погребли адмирала Лазарева. Сами похороны были назначены на пять часов пополудни следующего дня.
Для проводов Корнилова адмирал Станюкович назначил батальон моряков и батальон пехоты.
Канонада не умолкла и в шестом часу вечера. Печально и глухо звонили церковные колокола. Особо печальным звон был в церкви Святого Архистратига Михаила, где отпевали адмирала.
Речей не было, с телом прощались молча. Все знали Корнилова, и никому не нужны были слова, люди знали, кого потеряли.
Ближе всех к гробу вместе с племянником покойного адмирала, гардемарином Новосильцевым, стоял Нахимов. И Павел Степанович не прятал здесь, в церкви, своего личного горя: он стоял со свечой, и слезы скатывались по щекам, теряясь в его белесых, едва прикрывавших губу усах.
Все корабли приспустили флаги, и погребальная церемония, освещаемая факелами, тронулась по Екатерининской улице, направляясь к месту захоронения, где недавно торжественно был заложен новый Владимирский собор.
Гроб адмирала несли на руках, а за ним на бархатной подушке – его ордена. Пели певчие… В скорбном молчании с головными уборами в руках шли офицеры, матросы и солдаты, жители и прибывшие с грузами купцы. Рядом с траурной процессией шли дети.
Когда гроб с телом Корнилова опускали в склеп, офицеры, глотая слёзы и сжимая в ладонях свои фуражки, клялись:
– Эта грымза, королева английская, и Наполеон покаются ещё в своём безумии… Много положат они здесь костей, прежде чем войдут в Севастополь!
Узнав о героической гибели адмирала Корнилова, император Николай повелел возвести памятник герою на месте его гибели, назвать его именем севастопольский бастион, оказать вдове «исключительные почести», в том числе выплатить большой пенсион.
…А первая жестокая бомбардировка Севастополя продолжалась. И хотя были разрушены многие городские строения и частично укрепления, обстрел не принёс англичанам и французам особого успеха. Однако во время этой бомбардировки и яростных стычек друг с другом обе стороны потеряли убитыми по тысячи, а то и более человек.
Единственный в городе госпиталь был переполнен ранеными. Их было много. Уже со второй половины октября раненых и больных насчитывалось более десяти тысяч. Они лежали на земле, неделями не перевязанные и голодные. Не лучшее положение с госпиталями было и в Симферополе, куда отвозили часть раненых. Около четырёх тысяч их содержалось там далеко не лучшим образом.
В последующие дни обстановка накалилась. Множились угрожающие признаки скорого штурма. В Балаклаву и Камышовую бухту подходил пароход за пароходом. На склады и просто валом на землю они выгружали всё новые и новые грузы. Берега обеих бухт были беспорядочно завалены тюками, ящиками, ядрами и прочим снабжением. Громко ржали голодные лошади, выгружаемые кран-балками с транспортных судов на дебаркадеры и берег, шотландцы дули в свои волынки. А из-за гор, издалека, заглушаемый площадной руганью, шумом и хохотом, доносился звук орудийных залпов. И среди этого бедлама в поисках выписанного снабжения сновали разгневанные английские и турецкие интенданты. Крики… Крики…
А корабли союзников всё прибывали… Беспрерывно шли бои.
Тем временем кольцо блокады вокруг города стало сжиматься. В Лондон и Париж летели сдержанные реляции союзного командования с обещаниями о скором взятии непокорного Севастополя.
Митрополии были недовольны. Рассчитывая на скоротечную победу, английское Адмиралтейство предъявило претензию лично командующему флотом Джеймсу Дондасу за упущенное время.
«С таким количеством кораблей, как у вас, милорд, за вычетом устьев Дуная и Ялты, вами до сих пор ещё не установлена блокада на Чёрном море. Одесса открыта, Керчь открыта, а весь берег от Севастополя до входа в Азовское море остаётся непотревоженным и вне наблюдений вашими кораблями. И потом, сэр, почему до потопления русских кораблей в бухте вы не попытались прорваться на внутренний рейд города?» – гневно писали английские лорды.
Отметивший недавно свои шестьдесят девять лет, адмирал Дондас, тяжело вздыхая и негодуя на незаслуженные, с его точки зрения, замечания, отвечал руководству обеих стран: «Господа! Боевые корабли, которыми вы поручили мне управлять, не стоят без дела – сражаются. Русские нам сопротивляются и, кажется, не собираются капитулировать перед нашими превосходящими сухопутными силами.
Русский флот заперт моей эскадрой на внутреннем рейде, но он стоит под защитой мощных береговых укреплений, и прорваться вглубь бухты не представляется возможным, как вы знаете, по причине затопления русскими своих кораблей на фарватере. Вы спрашиваете меня, господа, почему наши корабли сразу не прорвались в бухту города. Объясняю!..
После доблестной и успешной битвы на реке Альма наше сухопутное командование не решилось занять Северную сторону Севастополя (а надо было бы), а потому решение атаковать город с моря, естественно, мною не было принято. Я считаю, господа, атаковать с моря Севастополь – потерять корабли. Город с моря неприступен.
На сегодняшний день, по сообщению лорда Реглана, командующий русскими войсками князь Меншиков крупными силами своих войск что-то затевает в районе Инкермана и Балаклавской бухты. А потому оставлять наши сухопутные войска без поддержки флота нельзя.
Корабли в настоящий момент производят выгрузку осадных орудий и боеприпасов со своих бортов, а также направляют на берег часть экипажей. Как только выгрузка закончится, мои корабли немедленно будут направлены в упомянутые вами районы Крыма».