Женщина на фоне…

Обычно свадьбе в Древнем Риме предшествовала помолвка. Во время помолвки жених давал невесте в знак верности обручальное кольцо и подарки. Кольца, которыми обменивались жених и невеста, были поначалу железными. Это как бы символизировало крепость брака. Для свадебного обряда выбирался не абы какой, а самый счастливый и благоприятный день. В частности, благоприятной для данной акции считалась почему-то вторая половина июня. Неблагоприятными считались весь май (вот откуда идет суеверие, что в мае жениться – весь век маяться!) и первая половина июня. Перед торжественным обрядом невеста снимала поутру свое девичье платье, имевшее особый покрой, и надевала гладкое длинное, ниспадавшее до самого пола белоснежное одеяние. Грациозно накинутая на голову палла (это был вариант нынешней фаты) окаймляла лицо невесты, оставляя открытыми волосы, разделенные пробором на две пряди. Новобрачные соединяли правые руки, обменивались кольцами, надевая их на безымянные пальцы левой руки. Далее следовало приношение жертв на домашнем алтаре.Существовал также и дошедший до наших времен обряд похищения невесты. Находя и освобождая свою суженую, мужчина как бы доказывал свою силу и ловкость. В Риме этот обычай возник, возможно, как иллюстрация легенды о похищении сабинянок. Так что считать, что обряд похищения невесты – чисто русский, нет никаких оснований. Вечером при свете факелов и при звуках флейт невесту провожали в дом мужа. За невестой несли прялку и веретено как символы домовитости. Через порог празднично украшенного дома жених переносил невесту на руках (тоже сохранившийся до наших дней обряд). Это делалось для того, чтобы не побеспокоить демонов. В знак начала совместной жизни молодые вместе зажигали факелами огонь в очаге. Затем следовало свадебное пиршество с музыкой и пением свадебных песен. После свадебной ванны дружка невесты вводила молодую первой в спальные покои. Потом туда отправлялся жених. Наутро молодой супруг устраивал трапезу, и родня и гости подносили молодым подарки. Средний возраст невест в ту пору был – 14-15 лет, и эта традиция соблюдалась довольно долго. Так что нисколько не стоит удивляться возрасту шекспировской Джульетты, которой было в пору ее романа с Ромео всего 14 лет. (Правда, теперь и у нас закон разрешает нашим акселератам вступать в брак с четырнадцати). Что же касается молодых людей, то они, как правило, могли вступать в брак, лишь отслужив в армии.

Римские женщины императорского периода и периода упадка Рима, как мы знаем, не могли похвастаться высокой нравственностью. Известный историк той поры Тацит отмечал с горечью, что господствующим пороком, который охватил в то время почти все слои римского общества, было необузданное сладострастие. Ибо для проявления чувств и получения удовольствий стало больше возможностей и простора. «Не управляемое больше никаким сдерживающим началом и увлекаемое общим ходом римской жизни, которая представляла тогда собой печальное явление разрушения общественной нравственности, оно (любовное чувство. В.П.) легко переходило в невоздержанную страсть… Никогда женская страсть не возрастала до таких страшных размеров, никогда падения не были так поразительны своей ужасающей быстротой, своею роковой неизбежностью…. В этом разгаре страстей утвердилось лишь одно постоянное – эгоизм. Никогда действие этого червя не бывает так тлетворно, как если он поселится в женском сердце: тогда он подтачивает в самом корне те самые свойства, которые составляют не простое лишь украшение женщины, но самую сущность ее женской природы» (П.Н. Кудрявцев. Римские женщины. Исторические рассказы по Тациту. СПб., 1913).

И то, что римские женщины (имеются в виду, конечно, особы из высших сословий) позволяли себе гораздо больше свобод и оказывали на своих мужчин гораздо большее влияние, чем их современницы из других стран, ни к чему хорошему, как мы знаем, в конечном итоге ни привело. Привыкшие жить в роскоши, матроны и менее благородные дамочки постепенно сделали смыслом жизни приобретение ими все новых и новых вещей. Потому что для женщины важно не просто приобретение новой вещицы, а такой штуковины, какой нет ни у кого из ее приятельниц и соседок. Шкатулки и гардеробы матрон постоянно заполнялись дорогущими украшениями, редкими тканями, заморской парфюмерией. Все это доставлялось из разных концов света за весьма немалую цену. А поскольку женская зависть и тщеславие не знают предела, то всякое новое поколение женщин хотело переплюнуть предыдущее, успешно разоряя своих несчастных мужей и любовников. Некоторые исследователи античности склонны видеть одну из главных причин падения Римской империи именно в том, что римские женщины своей ненасытной жаждой роскоши и наслаждений пригробили некогда богатое государство, вконец развалив его экономику и финансовую систему. Конечно, в этой гипотезе есть известная доля преувеличения. Возможно даже, что желание женщин позднего периода Римской империи пожить на полную катушку вообще было не причиной, а, скорее, следствием. То есть древние римлянки вели себя таким образом по той причине, что ощущали – конец их любимого государства не за горами. А потому и спешили устроить для себя, что называется, праздник во время чумы. Как бы там ни было, римлянки лишний раз доказали, что материальные блага для женщины значат очень много. Потому что они, эти материальные ценности, и создают у нее иллюзию самостоятельности и независимости.

Женщина и христианство

Средние века явились итогом долгого брожения исторического компоста, который представлял собой прихотливое смешение культурных традиций, оставшихся после крушения Римской империи, и позднего варварства, приобщающегося к христианству.

Именно в этот период люди начинают постепенно ощущать, что мир гораздо шире, чем это казалось их предкам. Мореплаватели открывают Америку. Астрономы доказывают, что Земля наша – всего-навсего большой шар, болтающийся в космическом пространстве. Гуттенбергу удается наконец запустить свой печатный станок, и распространение знаний сразу приобретает массовый характер. Именно Средневековью мы обязаны появлением университетов: в XII – XIV веках возникают Болонский, Парижский, а затем Оксфордский и Кембриджский университеты. Желание сделать жизнь хоть немного комфортней и приятней, труд – производительней, а военное дело – более эффективным приводит к изобретению штанов, рубашек, юбок, пуговиц, очков, спирта, стремян, хомута, арбалета и прочих полезных или приятных вещей.

Не забыв окончательно опыт, накопленный античностью, передовые мыслители Средневековья, несмотря на все тяготы окружающей их жизни, пытаются искать и добиваться гармонии, в том числе и в отношениях между полами. Подчеркнем еще раз: рассматривая какое-либо явление, имевшее место в прошлом, мы можем, естественно, опираться лишь на дошедшие до нас источники. Но при этом не следует упускать из виду то обстоятельство, что источники эти отражают мнения и ощущения лишь определенной (и чаще всего очень немногочисленной) группы людей. А от Средних веков до нас дошли в основном религиозные трактаты и поэзия трубадуров. Что касается религии, то в период Средневековья происходит окончательное становление христианства. И, как это всегда случается, если новая идеология начинает овладевать умами неофитов, адепты ее, норовя довести постулаты этой идеологии до абсолюта, доводят их до абсурда. Что и происходило постоянно с фанатами от христианства, желающими окончательно разделаться с остатками язычества на всей территории Европы.

Догматизм коснулся не только религиозной сферы. “Когда христианская церковь, прочно покоящаяся на основании еврейской традиции, получила власть над западным миром, став преемницей римской империи, социальные и сексуальные отношения застыли в древнееврейских обычаях, как муха в янтаре”, – заметил по этому поводу Р. Тэннэхилл (Р. Тэннэхилл “Секс в истории”).

Что касается этих самых отношений, то в Средние века вновь восстанавливается то отношение к женщине, что доминировало в ранней античности, где, как вы помните, особым уважением и почтением ее не жаловали. Вот что пишет в XIV веке по поводу брака Святой Иероним: “Я хотел бы, чтобы каждый мужчина брал себе жену…». Хорошее начало. Но дальше Иероним добавляет не без сарказма и ехидства: «…если он не может спать один, потому что боится темноты”. Иными словами, лучше бы вообще обойтись без женщины, но уж коли совсем невмоготу, так и быть – женись. Почти что парафраза слов того древнегреческого крестьянина, что мы цитировали чуть выше.

Последователи Св. Иеронима пошли еще дальше. Они стали призывать вообще к решительному половому воздержанию, считая, что Господь Бог явно допустил конструктивный просчет, предложив человечеству подобный непристойный образ интимного общения. Мог бы, дескать, придумать какой-нибудь более изящный способ размножения. Но уж коль скоро тут ничего нельзя изменить, то надо хотя бы не предаваться греху, увлекаясь частыми интимными забавами. То есть если уж приходится заниматься сексом, то делать это надо спокойно, без страсти и чуть ли не с отвращением. Для того токмо, чтобы продлить род человеческий. Если вдуматься, то в основе всех этих лозунгов и призывов кроется желание прожить без сильных чувств и потрясений. Ведь за земное счастье и очарование женской красотой чаще всего приходится расплачиваться страданием, разочарованием и печалью. Нежелание же переживать отрицательные эмоции даже во имя красоты и стремления ощутить земное блаженство (а нередко это происходит просто из-за отсутствия жизненной энергии) легко и удобно выдать за смирение и богобоязнь.

Убеждая себя (а заодно и других) в том, что в женщинах нет ничего такого, из-за чего стоило бы терять голову, один из средневековых монахов приводит следующие доводы: «Телесная красота заключается всего-навсего в коже. Ибо, если бы мы увидели то, что под нею, – подобно тому, как беотийская рысь, как о том говорили, способна была видеть человека насквозь, – уже от одного взгляда на женщину нас бы тошнило. Привлекательность ее составляется из слизи и крови, из влаги и желчи. Попробуйте только помыслить о том, что находится у нее в глубине ноздрей, в гортани и чреве: одни нечистоты. И как не станем мы касаться руками слизи и экскрементов, то неужто может возникнуть у нас желание заключить в объятие сие вместилище нечистот и отбросов?».

Как говорится, приехали. Можно подумать, у самого автора этого пассажа в глубине ноздрей – янтарь и жемчуг. Но если даже посмотреть на проблему с сугубо теософской точки зрения, то, спрашивается, для чего ж тогда Господь Бог вообще создавал женщину? Не для искусственного же осеменения. Скорее всего, этот монах считал так: ну уж ладно, выполняя завет Божий – плодиться-размножаться, простой смертный может разок-другой, зажмурив глаза и закрыв нос, приблизиться к женщине. А так – лучше от нее держаться, как от смертного греха, подальше.

Святой Джон Христосом тоже не строит никаких иллюзий относительно женского пола: «Среди всех диких зверей нет ни одного столь вредоносного, как женщина». То есть опять-таки – лучше от женщин, как и от диких зверей, держаться подальше.

Католических священников, в общем-то, понять можно. Целибат запрещал им жениться и вступать в связь с женщинами, так что подобная форма нападения на противоположный пол была для многих из них формой самоутверждения. Эта же причина, вероятно, лежала отчасти и в охоте католической церкви на так называемых ведьм. Сложнее понять далеких от церкви мужчин, которые тоже считали хорошим тоном сказать что-нибудь мерзопакостное про женщин. И стоит восхититься мужеством проживавшей в это время во Франции Кристины Пизанской, которой, надо полагать, настолько осточертели все эти женофобствующие графоманы, что она сама написала книгу «Livre de la Cité des Dames», (1404-1405 гг.), которую можно перевести как «Книга о Граде женском», или «Книга о городе женщин».

«Всякий, кто открыто клевещет на женщин, – пишет она, обращаясь к одному из таких авторов, – делает это по злобе сердца, вопреки разуму и природе <…> Вопреки природе потому, что нет ни одной твари – ни зверя, ни птицы, – которая не любила бы своих самок, и было бы совершенно противоестественно для разумного человека поступать наоборот». Опровергая постулат толкователей Библии о том, что Бог якобы вдохнул дух только лишь в Адама, а Ева – это существо, полученное из ребра последнего, а, стало быть, не обладающее душой, Кристина доказывает, что женщина совершенно полноценный человек и такая же личность, как и мужчина. Без всякого преувеличения можно сказать, что Кристина была предтечей современного феминизма в лучших его проявлениях. Вот один из фрагментов ее сочинения, который и до сих пор, увы, сохраняет свою актуальность: «Если кто-нибудь попытался бы написать новую книгу о супружестве в соответствии с истиной, рассмотрев спорные мнения о нем, то он открыл бы совсем иные факты <…> Для сколь многих женщин из-за грубости мужей безрадостная жизнь в узах брака намного тяжелей, чем жизнь рабынь у сарацинов. Боже, сколько тяжких побоев без причины и повода, сколько оскорблений, угроз, унижений и жестокостей стойко снесли многие женщины, и ни одна ведь не возопила о помощи! А вспомни еще и тех женщин, которые едва не умирают от голода и страданий, оставаясь дома с кучей детей, когда мужья их бражничают, шатаясь по пирушкам и городским тавернам, а когда возвращаются домой, то на ужин бедным женщинам достаются побои…».

Но продолжим разговор о нравах Средневековья. Половое воздержание в средневековом христианстве считалось не только религиозной добродетелью. Оно пропагандируется в это время на всех уровнях, а девственность возводится в культ. Образ непорочно зачавшей девы Марии в католической религии становится одним из главных религиозных символов. Девственницы объявляются христовыми невестами. За соблазнение девственницы полагается очень строгое наказание. Что же касается пресловутого prima notte (право первой ночи), являющееся привилегией сеньора, то оно как бы символизирует его господство, четкую иерархию средневековых отношений. А заодно, вероятно, и то, что сексуальные отношения – это нечто механическое, чему не стоит уделять большого внимания.

Сегодня, правда, бытует мнение, что prima notte был всего лишь невинным обрядом, носившим чисто ритуальный характер: монсеньор, мол, просто прикасался к невесте, давая ей тем самым благословение на брак. Но теперь уже невозможно установить достоверно, что и как там было на самом деле.

Продолжительность жизни в Средние века была невысокой, порядка 40 лет, и, может быть, поэтому в брак в ту пору вступали еще раньше, чем в античные времена: жениху достаточно было дотянуть до 14 лет, а невеста могла быть даже на пару лет его моложе. Помолвка же будущих новобрачных нередко совершалась вообще в полудетском возрасте. За детей всё решали их родители, исходя из своих понятий о выгоде или престиже. Так что о любви в браке в ту пору говорить не приходится.

Памятуя, что Ева, согласно Библии, произошла от ребра Адама, христианская мораль предписывает женщине беспрекословно подчиняться мужу. (Что, впрочем, успешно культивировалось и до христианства). А учитывая, что Ева еще и спровоцировала первое грехопадение и что вообще женский род способен порождать соблазны и вожделение, схоластами от религии женщина была объявлена “вместилищем греха”. Правда, когда речь заходила о настоящих грешницах, то есть о блудницах, церковь проявляла к ним трогательную снисходительность. А порой, как мы увидим ниже, даже поощряла их древнейшую профессиональную деятельность. Возложив на женщину всю ответственность за первородный грех, христианство подвигло писателей-моралистов на упражнения в остроумии относительно присущих (или якобы присущих) женщинам качеств – их непостоянства, коварства, хитрости, страсти к прогулкам, интрижкам и т.п. Средневековые «инженеры человеческих душ» не жалели красок, описывая женское кокетство и маленькие женские хитрости, направленные на привлечение мужского внимания: прически и косметику, различные украшения и одежды, декольте и прочие волнующие вырезы и разрезы и даже платья, в которых присутствовало больше одного цвета ткани (скромным дамам положено было носить монохромные одежды). Церковь же вообще предписывала женщине избегать любых средств, подчеркивающих ее привлекательность, дабы не вызывать мужского вожделения. Короче говоря, в ту пору всячески культивировались идеология асексуальности и холодности в отношениях между полами.

Но человек – часть природы, и volens nolens подчиняется единым биологическим законам. А тут вдруг предосудительным и грешным объявляется сексуальное удовлетворение, доставлявшие радость и наслаждение мужчинам и женщинам в течение многих веков и тысячелетий и считавшееся делом вполне естественным и приятным.

Раннее христианство как бы противопоставило решительно два сильных чувства – религиозное и сексуальное. Первое всячески поощрялось, в сексуальности же, как мы видели, церковь склонна была видеть нечто плохое, грешное, идущее от дьявола-искусителя. Но поскольку подобное размежевание на духовную и биологическую сферу входило в противоречие с естественными человеческими потребностями и наклонностями, то ничего хорошего из такого разделения не получилось. Выражаясь научно, результатом такого искусственного разделения стал физиологический парадокс.

Тут мы умолкаем и даем слово немецкому ученому Вильгельму Райху, которого, кстати, несмотря на его знаменательную фамилию, очень не любили господа фашисты: «Религиозное возбуждение имеет не только антисексуальный, но и в значительной мере сексуальный характер… Ни в одной социальной группе не процветают истерия и извращения так, как в аскетических кругах церкви… Генитальная робость и страх перед наслаждением составляют энергетическую опору всех патриархальных религий с антисексуальной ориентацией… Отказ от телесных наслаждений служит живым источником религиозного мировоззрения и опорой всех религиозных догм» (В. Райх. «Психология масс и фашизм»). Как говорится, хотите – верьте, хотите – проверьте…

Знаменитый роман Анатоля Франса «Таис», в основу которого легла легенда об обращении в христианство александрийской куртизанки Таис, посвящен как раз этой самой теме – вечного противоречия между сугубо религиозным, почти фанатическим чувством и естественными человеческими инстинктами. Герой романа подвижник раннего христианства монах Пафнутий пытается всячески усмирить свою плоть, вызывая этим восхищение и поклонение всех верующих. Ко всеобщему удивлению и восхищению, он обращает в христианскую веру красавицу-язычницу Таис, предававшуюся до того всем видам пороков и наслаждений. Но в конце романа эти двое персонажей как бы меняются местами: Таис становится святой в глазах христиан, благодаря своей способности искренне любить и прощать; фанатичный же монах понимает вдруг, что добродетель его – вымученная, искусственная. Не в силах больше скрывать истинных своих чувств и тайных помыслов, он кричит умирающей Таис: «Я люблю тебя, не умирай!.. Бог, небеса, все это – ничто. Истинна только земная жизнь и любовь живых существ…»

Чуть ниже мы увидим, что противоречие между биологической сущностью человека и его духовностью окажется вечным трагическим противоречием, мучающим чувствительных и мыслящих людей не одну сотню лет…

В средние века призывы церкви к аскетизму и заботе о бессмертной душе постоянно разбивались о здоровые инстинкты основной массы народа. Чернь, как и прежде, охотно, а порой даже разнузданно предавалась любовным утехам. У большинства средневековцев никакого стыда не вызывали откровенные обсуждения деталей сексуального процесса. А общепринятый обычай выставлять на публичный показ следы первой брачной ночи, доказывавшие чистоту невесты, просуществовал вплоть до XVIII века (а кое-где существует и до сих пор). И если в поэзии трубадуров царили куртуазность и возвышенная любовь, облаченная в изящные формы, то в народных свадебных обрядах, в игривых песнях и всевозможных скабрезных историях сексуальные отношения представали во всей их полноте и даже в гиперболизированном виде.

Сегодня существует мнение, что неустанные призывы средневековых идеологов к сексуальной аскезе и супружеской верности были вызваны также тем, что якобы в те времена свирепствовали не только чума и холера, но и эпидемия венерических заболеваний. И отцы церкви, борясь с блудом и невоздержанием, пытались таким образом спасти европейское народонаселение от вымирания. Но, думается, это не очень убедительная гипотеза.

Известно, что изменения не только в эстетике, но и в этике и морали довольно точно отражаются в искусстве соответствующей эпохи. Что касается времен Средневековья, то в это время живописные изображения человека становятся худосочными, аскетичными, почти бесплотными. Единственные, кто мог изображаться обнаженным, но с фиговыми листочками на причинных местах, были Адам и Ева, поскольку тут уж поневоле приходилось следовать библейской трактовке появления первых людей. Все же остальные персонажи, изображаемые в красках, камне или бронзе, должны были быть одеты с ног до головы. Церковь, которая в ту пору была главным заказчиком произведений искусства, требовала, чтобы физические свойства человека не подчеркивались, не выпячивались, а давались лишь намеком. Прежде всего надо было выразить, подчеркнуть одухотворенность, порождаемую общением с Богом. Чтобы отвлечь взор зрителя от человеческого тела, художники и скульпторы этого времени с тщанием драпируют грешное тело в одежды с многочисленными ломкими складками…

Всякий идеолог знает, что для консолидации масс и пробуждения их пассионарности нужно предложить народу образ врага. Для католической церкви таким образом стали еретики, отступники и ведьмы. Поиском еретиков и отступников занимались в основном шпионы и добровольные авторы подметных писем. За ведьмами же охотились все сообща. Прежде всего надо было обнаружить среди женской паствы нечто из ряда вон выходящее, выделяющееся из серой массы. А поскольку сама природа женщин развила в них за годы владычества мужского пола изощренную интуицию (это прежде всего их повышенная эмоциональность, пугающая загадочность, немотивированность поступков), то легко было сформировать в мозгу прихожан пугающий образ ведьмы. Чем и воспользовались служители церкви, первым делом обнаружив нечистую силу в этом главном «вместилище греха».

Слово «ведьма» во всех языках происходит от слова «ведать». Скажем, английское witch (ведьма) – производное от wit – знать, ведать. В России ведьм и колдуний так и называли часто – «ведуньи». Но в отличие от цивилизованной Европы, в православной Руси на кострах женщин не жгли. Католики же с присущей им истовостью и методичностью для укрепления веры принялись энергично искать и искоренять нечистую силу в обнаруженных «ведьмах», очищая их огнем на костре (а заодно отправляя их на тот свет столь мучительным способом) или испытывая водой (чтобы проверить, является подозреваемая женщина ведьмой или нет, ее для начала бросали в водоем, и если она тонула, то подозрение с нее снималось). Сначала некоторых казавшихся странными женщин стали уличать в занятии черной магией и, как говорится, выставлять на общественный суд. Но потом этого церковникам показалось мало. Первобытная идея жертвоприношения оказалась весьма живучей. И сотни несчастных женщин, объявленных ведьмами, колдуньями и ворожеями, были брошены на костры инквизиции, запылавшие по всей Европе с благословения папы Григория IX, который превратил в 1232 году инквизицию в постоянно действующий орган католической церкви. В XV веке эстафету увлекательной «охоты на ведьм» подхватили новые инквизиторы. Кровожадность этих борцов с ересью совсем уж не знала меры. На площадях Женевы в начале XV века было сожжено 500 женщин, у которых под страшными пытками вырвали признание в их общении с дьяволом, в Бамберге – 600, в Вюртсбурге – 900. Всего же, по скромным подсчетам, за полтора века на тот свет различными способами было отправлено около 30 тысяч «ведьм». Особенно свирепствовала испанская инквизиция.

Некоторые феминистки склонны считать, что «охота на ведьм» фактически была войной закомплексованных мужчин с женщинами. Дескать, отдельных представителей мужского пола всегда пугали загадочность и непредсказуемость противоположного пола, поэтому они и предпочли увидеть в этом дьявольское начало. Гипотеза интересная, но маловероятная. Возможно, для некоторых священников жестокое обращение с «ведьмами» действительно было формой эротического садизма, но вряд ли подобного рода извращение носило столь массовый характер. Скорее всего, дело все же было в идеологической установке и массовом психозе. Но главный парадокс состоял в том, что именно женщины, которых христианская церковь почитала за сосуд зла и источник всех пороков, сжигала на кострах и поносила с амвонов, стали в конечном итоге главной и самой надежной опорой новой веры. Вот тут адептам фрейдистских теорий есть над чем поразмыслить.