Инструментальщик неожиданно остановился, санитары по инерции дёрнули его за локти и, не давая ему стоять, потащили вперёд. Инструментальщик решил сопротивляться, упёрся ногами в пол, улыбка моментально исчезла с его лица, и он заговорил:

– Зачем, зачем меня? Не хочу, я не хочу! Мне не туда!

Санитары, не обращая внимания на тирады инструментальщика, заломили ему руки за спину, согнули его в три погибели и буквально затолкали в ближайшую палату. Затем закрыли за ним дверь и подозрительно посмотрели на одиноко стоящую фигуру Мякина, который с испугу отвернулся от них и уставился лицом в табличку на двери клизменной.

Мякин не шевелясь стоял и напряжённо вслушивался в коридорную тишину. Сначала ему показалось, что эти двое, крадучись, подошли вплотную сзади и размышляют, как заломить ему руки. Потом он подумал, что они остались стоять у двери палаты и просто наблюдают за ним. Он несколько минут не решался обернуться и что есть силы заставил себя хотя бы краешком глаза взглянуть в их сторону. Коридор был пуст. Усердные санитары бесшумно исчезли, как будто их с минуту назад здесь совсем и не было.

Мякин с великим облегчением оглядел пустынный коридор и даже потряс головой, но внезапно исчезнувшие санитары не появились. Он в одиночестве остался стоять у клизменной в беспокойных размышлениях о своей судьбе. Дежурная, казалось, исчезла навсегда. Мякин, как часовой без оружия, поторчал ещё некоторое время у наглухо закрытой двери и наконец решился возвратиться к себе в палату к беспокойному Адмиралу. Только у дверей палаты Мякин понял, что зря он совершил этот демарш: моряк уж никак не мог помочь проникнуть ему вовнутрь. Дверь «родной» палаты также была закрыта. Пришлось ему вернуться к клизменной, робко постучать в дверь и, не получив ответа, остаться здесь в полной безнадёжности. Тоска всё более одолевала Мякина. Он стоял и тихо размышлял:

– Ну что за идиотская эта клизменная? Никому я здесь не нужен. Хоть бы одна душа в этом заведении вспомнила обо мне!

Наконец-то в дальнем конце сумрачного пространства показалось обеденное сооружение из громыхающей тележки с кастрюлями и раздатчицей. Мякин радостно кинулся к ней.

– Мне надо к себе, – заявил он раздатчице, когда, запыхавшись, достиг заветной цели.

– А ты откуда, милок, будешь? – ласково спросила раздатчица.

– Из клизменной, – восстанавливая дыхание, ответил Мякин и сразу добавил: – То есть я там был, а сейчас мне надо к себе в… – и он назвал номер «адмиральской» палаты.

– Хорошо, милок, – согласилась раздатчица. – Сейчас подберёмся и к твоей палате.

– О! Матрос заявился! – пробасил моряк, когда раздатчица впустила Мякина в палату. – Что-то ты долго, матрос? Обиделся, что ли? – спросил моряк, принимая тарелку с супом.

Мякин вначале и хотел было обидеться на соседа, но, расположив на своей тумбочке обеденные блюда, решил сначала поесть, а уж потом отвечать на вопросы. А моряк, отхлёбывая из тарелки красно-коричневое варево, продолжил забрасывать Мякина вопросами:

– Ты что же, матрос, и язык проглотил после клизмы? Молчишь, как старпом после генеральной приборки! Опустошили матросский организм – везде вакуум образовался, что ли?

Мякин молча поглощал обеденные блюда.

– Ты, матрос, какой-то угрюмый стал после процедуры, – продолжил моряк. – Вот помню, я молодым ещё был, у нас в экипаже тоже завёлся угрюмый матрос – так замонал всех своей угрюмостью, хотели даже побить его, да старшина не дал. Может, тебя тоже стоит побить для восстановления весёлости? Что скажешь, матрос?

Мякин выпил компот и ответил:

– Меня бить не за что. Не был я в клизменной. Закрыта клизменная.

– Опа! – выдохнул моряк, прожевав котлету. – Я здесь распинаюсь, о здоровье матросском беспокоюсь, а мне в ответ: «закрыта клизменная»… На переучёт, что ли?

– Не знаю, – ответил Мякин. – Просто закрыта, и нет там никого.

– А чего же сразу-то не сказал? – обиделся моряк. – Эх, молодёжь несмышлёная! Стариков перестали уважать – вот и закрывается всё у вас.

Мякин молчал. Он лёг в постель и отвернулся от соседа – беседовать на заданную тему ему совсем не хотелось. Он слышал, как моряк доел второе, выпил свой компот, тяжко выдохнул, словно и не компот это вовсе, а что-то из крепкого спиртного, пробормотал неразборчиво себе под нос и тоже залёг в постель. Было слышно, как он несколько раз поворачивался с боку на бок и минуты через три засопел.

Мякин лежал с открытыми глазами, смотрел на голую стену и думал об инструментальщике: как его где-то поймали – может быть, там, на заводе? Как уговорили вернуться в клинику и как в самом конце он, что-то вспомнив, заартачился, засопротивлялся насилию, да так энергично, что санитары с усердием выкрутили ему руки.

Мякину стало скучно, и грустно, и обидно за инструментальщика, который мог бы детали делать, а теперь снова торчит в палате и, наверное, мечтает увидеть свой завод.

Моряк захрапел. Сначала тихонечко, с перерывами, а затем сильно, с нарастающим клокотом, резко обрывающимся на несколько секунд для того, чтобы всё начать сначала. Мякин закрыл глаза и попытался представить себе этот храп в виде рычания какого-то неизвестного животного, которому тоже иногда бывает скучно и грустно. У него, у этого животного, наверное, тоже бывают неудачные дни, когда ничего не получается, и никто его не жалеет, и до него ни у кого нет дела.

Мякин открыл глаза. За окном было темно. Сосед включил свою лампу и что-то читал.

– А, матрос, проснулся! – пробасил сосед. – Ты уж не сердись на шутки старика. Прости. Скоро ужин. Интересно, что нам подадут? Надеюсь не ржавую селёдку, как когда-то в войну?

– Я что, спал? – удивлённо спросил Мякин.

– Ещё как! – ответил моряк. – Часа два придавил.

– Часа два придавил, – повторил Мякин. – Это хорошо.

Сосед отложил книгу и заметил:

– Два часа здорового сна – это великолепно!

– Великолепно! – согласился Мякин и сел. – Наверное, поправляюсь, – добавил он.

– Конечно, – подтвердил моряк. – А куда ж денешься здесь! Только и делов-то – поправляться. А то замуруют, как крысу в трюме, и не выберешься на берег никогда.

Моряк встал, подошёл к окну, долго смотрел в вечернюю темноту и, не оборачиваясь, добавил:

– Вам, молодёжи, негоже здесь прохлаждаться. Ничего хорошего здесь нет. Мрак один.

Дверь в палату неожиданно отворилась, и дежурная спросила:

– Мякин, вы были в клизменной?

– Конечно был! – не оборачиваясь, рявкнул моряк. – Что пристаёте – видите, человек отдыхает?

Дежурная покорно скрылась за дверью, а Мякин через минуту произнёс:

– Я там не был. Вы так сказали нарочно?

Моряк обернулся, вернулся к своей кровати и пояснил:

– Специально. Впрочем, если хотите, мы вызовем дежурную и скажем, что я соврал и вы хотите отклизмоваться.

– Клизмоваться я не хочу, – ответил Мякин.

Собеседники замолчали. Моряк лёг на спину и уставился в потолок, а Мякин походил по палате, подошёл к окну. Там за стеклом властвовала сырая осенняя тьма. Мелкий дождь сыпал откуда-то из темноты, то затихая, то усиливаясь, и казалось, этот дождь не прекратится никогда. Остаток вечера собеседники провели молча, только за ужином перекинулись несколькими фразами. Моряк поинтересовался у Мякина, понравился ли ему ужин, на что Мякин ответил:

– Есть можно.

– А можно и не есть, – пошутил моряк и добавил: – Если есть другая еда.

– Другой еды нет, – подытожил Мякин.

– Может, завтра будет. Придут ко мне…

– И, может быть, ко мне, – продолжил Мякин.

Ночью Мякин не спал. Он долго лежал с открытыми глазами, смотрел на оконные блики от уличных фонарей, изредка закрывал глаза, прислушивался к звукам, издаваемым соседом. Моряк, похоже, тоже долго маялся без сна, часто ворочался с боку на бок, тяжко вздыхал, тихонько сопел и подхрапывал, просыпался и снова вздыхал. В середине ночи он тихо спросил Мякина:

– Не спишь, матрос?

Мякин, не открывая глаз, ответил:

– Не сплю.

– Вот ты скажи, матрос: зачем люди долго живут?

Мякин подумал и тихо ответил:

– Так надо. Так и должно быть.

– Что должно быть? – переспросил моряк.

– Люди должны долго жить, – ответил Мякин. – Хотя бы для того, чтобы понять себя, хотя бы в самом конце.

– Ты, матрос, мудрец! – пробасил моряк. – Я, как видишь, уже пожил, а понять себя до конца не могу.

– Наверное, это сложно, – продолжил Мякин.

– Наверное, сложно, – согласился моряк.

Они несколько минут лежали молча. Моряк в очередной раз тяжко вздохнул и произнёс:

– Слушай, матрос, а может быть, и не надо понимать себя? Живут же люди и не думают об этом.

– О чём не думают? – спросил Мякин.

– Как о чём? О том, как понять себя, постичь, так сказать, главный свой смысл.

Мякин открыл глаза. Сон не шёл, но, к счастью, голова не шумела. Он поднялся и подошёл к окну. Дождь прекратился, мокрые ветви деревьев застыли в ожидании рассвета.

– Я не знаю, как постичь главный свой смысл, – глядя в окно, произнёс Мякин. – Я не мудрец. Нет у меня ответов на сложные вопросы.

– Вот так и получается, матрос: у тебя нет ответа и у меня нет ответа. Получается, что мы с тобой безответные. – А там… – Моряк как-то неуклюже махнул рукой в сторону двери. – Ответы всегда находятся. Понимаешь, всегда находятся…

– Я стараюсь, – неуверенно ответил Мякин. – Но понимание приходит нечасто.

– Я, матрос, тоже старался. Пока от моих стараний никому хорошо не стало. Старался, старался, а выперли с флота в момент. Проводили, так сказать, на заслуженный берег. Списали напрочь.

Последнюю реплику моряка Мякин оставил без комментария, вернулся к своей кровати и снова лёг. Он подумал о себе:

«Вот и меня выпрут из конторы. Только меня выпрут уж, конечно, не на заслуженный отдых, а так, спишут в никуда».

– Спишь, матрос? – услышал он минуты через две и ничего не ответил. – Поправляйся, матрос, тебе до меня ещё далеко, – сквозь сон услышал Мякин и окончательно заснул.

Спал он недолго, и приснился ему неприятный сон. Как будто сидит он в конторе, но не в кабинете, а за своим столом, а Казлюк, словно его большой начальник, отчитывает Мякина за что-то. Остальные поддакивают Казлюку, повторяют хором его неприятные слова:

– Вы, Мякин, уж совсем!

– Совсем, совсем… – повторил хор конторских.

– Вы когда-нибудь будете работать?

– Работать, работать… – снова повторил хор.

– Это нехорошо! – не унимался Казлюк.

– Хорошо, хорошо… – добавил хор.

Так продолжалось некоторое время. Мякину стало совсем противно, он попытался оправдаться, но ничего сказать не смог. Он открывал рот, а звуки не получались.

«Это так бывает во сне: хочешь что-то сказать, но не можешь», – подумал Мякин и почувствовал чьё-то прикосновение.

– Ты что, матрос, раскричался? – услышал Мякин настороженный голос соседа. Моряк стоял у мякинской кровати и легонько трепал Мякина за плечо. – Жуть, что ли, привиделась?

Мякин открыл глаза, разглядел озабоченное лицо моряка и ответил:

– Да, снилась гадость какая-то.

– Переживаешь, матрос, – заключил моряк. – Вот и снится дрянь всякая. Мне тоже что-то непотребное сниться стало, как списали меня. Тебя, видать, тоже списали или, того гляди, спишут.

– Того и гляди, – произнёс Мякин. – Да, наверное, того и гляди.

– А ты, матрос, не боись, не дрейфь. Ещё найдёшь себя. Молодость и дана для того, чтобы себя найти.

За окном забрезжило. Наступал новый день. Клиническое народонаселение по-разному провело эту ночь, но день, наверное, встречало в основном одинаково – с радостью и надеждами на лучшее.

Моряк и Мякин затихли в ожидании медсестры с утренним приветствием и первой процедурой – измерением температуры тела пациента.

– Доброе утро, – энергично произнесла вошедшая к ним медсестра. – Как соизволили почивать?

– Вот, матрос, дождались и мы приятного обхождения, – произнёс моряк и ответил: – И вам, красавица, доброго, а почивали мы в целом нормально, спали по очереди: один вахтует, другой спит. Так незаметно и вас дождались.

– И зачем же такие вахты? – улыбаясь, произнесла медсестра. – Я в любом случае вас бы навестила. Вот, держите термометры – температурку измерить. – Она вручила лежащим пациентам градусники и добавила: – Поднимайтесь, господа мужчины, скоро завтрак, да и я минут через десять забегу к вам.

– С нетерпением будем ждать! – пробасил моряк. – Мы красавиц всегда ждём с нетерпением.

– Тогда ждите с нетерпением, – ответила сестра и скоренько удалилась.

– Ну что, матрос, будем жить и здравствовать! Объявляется всеобщий подъём!

Мякин сунул термометр под мышку и остался лежать.

– Ну полежи, полежи, матрос. Я пока зайду в туалет, – пробурчал моряк. – А потом твоя очередь.

«Очередь из одного человека», – подумал Мякин и закрыл глаза. Он представил себе, как возвращается в контору после госпиталя и как конторские встретят его. Раиса, наверное, обрадуется и скажет: «Мякиша, бедненький, как ты похудел! Кормили тебя, наверное, плохонько». Вихрастый попросту подумает про себя: «Ну, слава Богу, начальство заявилось». Бородач никак не отреагирует. Сухо поздоровается и отвернётся, да ещё сделает вид, что ему всё равно, есть начальник или его нет. Худая женщина криво улыбнётся и сквозь зубы произнесёт: «Поправились, а мы уж заждались вас».

– Вставай, матрос, гальюн освободился, – услышал Мякин и открыл глаза. Он вытащил термометр, взглянул на шкалу и убедился, что температура у него нормальная.

– Да брось ты, матрос, горевать! Иди обмойся, взбодрись, капитаном будешь! – Моряк после душа с воодушевлением потирал себе спину полотенцем и энергично прохаживался по палате. – Сейчас камбуз к нам прибудет – подхарчимся.

Мякин встал и пошлёпал в туалет. Он тщательно почистил зубы, аккуратно побрился. Минут пять стоял под тёплым душем и вышел из туалетной комнаты, уже когда тарелки с завтраком стояли на тумбочках.

– Прошу приступить к завтраку! – повелительно произнёс моряк и уселся у своей тарелки.

– Приятного аппетита, – тихо сказал Мякин и расположился у своей порции каши. Запив овсянку киселём, он залёг в постель и, закрыв глаза, подумал:

«Надо бы выбираться отсюда. Сон вроде бы появился, голова не шумит. Моряк, конечно прав, а то замуруют, как крысу в трюме, и не выберешься отсюда».

– Ну что, матрос, подхарчился и спать? – пробасил моряк.

– Да так, просто полежать, – ответил Мякин.

– Что-то к нам эта молодуха за градусниками так и не зашла! – проворчал моряк.

– Не зашла – забыла, наверное, – согласился Мякин. – Они здесь некоторые сильно забывчивые. Как будут лечить, если забывать будут?

– Да, матрос, от забывчивых добра не жди. Вот у нас случай был, – продолжил моряк. – Если хочешь, изложу.

– Пожалуй, да, – ответил Мякин. – До обхода врачебного, – он взглянул на часы, – ещё почти час.

Моряк встал, всласть потянулся, крякнул, схватился за бок и произнёс:

– Вот холера её… привязалась. Грызёт иногда, сил нет!

– Да, – согласился Мякин и, не зная как отреагировать на моряцкую болезнь, добавил: – Пройдёт.

– Может, и пройдёт, – ответил моряк и осторожно сел на кровать, бережно разместил грузное тело и начал свой рассказ: – Так вот, был у нас случай. Я тогда ещё салагой служил. Под утро отправили нас на катере провиант доставить на остров. Старший матрос за главного, а я и ещё один салага – в помощники к нему. Погрузили провизию, инструкции получили, то есть приказ подробный, как действовать. Влезли мы на катер, и тот второй молодой – и чего это его дёрнуло, ещё мотор не завели – враз от причала оттолкнулся. Старший тихонько обругал его по морскому – и к движку. Тыр-тыр – не заводится. То ли соляра захолодилась за ночь (в ту ночь подморозило маленько), то ли в движке непорядок образовался. Дёргает старший свои железки, а движок даже не фыркает. Старший занервничал, салагу этого аж за борт хотел спихнуть – так нервы у него расшатались. Не положено катер толкать от причала, мотор не проверив. В обычное время оно бы и ничего, а там обстановка серьёзная была. Враждебные силы на том берегу расположились. Попади к ним – беды не оберёшься. Стоит этот салажонок, испуганно затаился на корме, молчит, понимает, что инструкцию не сублёл, то есть забыл совсем, что и как делать на малом судне. Старший дёрг да дёрг, движок пытается оживить, а я стою и нервно соображаю. Ну, рассветёт через час-два, прибьёт наш корабль могучий к вражьему берегу – и хана нам всем, морякам отважным. У нас две винтовки да автомат, а у них – и пулемёты, и артиллерия. Весёлая картинка вырисовывается…

Моряк тихонько встал, водички попил, будто успокоиться хотел, нервы усмирить от рассказа своего. Снова расположил тело своё в горизонтальный вид и продолжил:

– Старший у движка колдует, а мы сидим, сильно расстроенные приключением этим. Катерок наш течение легонько в темноту несёт и, похоже, не в нашу сторону. Молодой совсем сник, головой крутит вокруг и к предрассветной тишине прислушивается, боится на растерзание к врагам попасть. По покачиванию посудины нашей чувствуем: далеко от берега унесло нас, а движок молчит и на нервную работу старшего никак не реагирует…

Приостановил свой рассказ моряк, как-то задумчиво вздохнул и мечтательно заметил:

– Эх! Было времечко молодое, а сейчас уже не то, эмоции не те – мало радуют.

– А чего ж не радуют? – оживился Мякин. – Заслуженный отдых – разве это плохо?

Моряк молчал почти минуту, потом встал, прошёлся по палате, потрогал свой больной бок. Видимо, боль прошла и он осторожно покачал торсом туда-сюда.

– Видите ли, молодой человек, – назидательным тоном произнёс моряк. – Доберётесь до преклонного возраста – тогда и посмотрим, как вы отреагируете на него.

– На кого? – машинально спросил Мякин.

– На заслуженный отдых, – сердито ответил моряк.

Мякин, не обращая внимания на интонации моряка, продолжил лёжа рассуждать:

– Заслуженный отдых – это что? Это кто решает, заслужил ты или не заслужил?

– А ты, матрос, язвительный человек, – произнёс моряк. – К словам цепляешься, когда всё понятно. Когда тебя от дела отстраняют, так это не в кайф, как нынче выражаются. Ты, матрос, что-то изображаешь тут перед заслуженным человеком. Нехорошо это. Нехорошо.

Моряк неожиданно подошёл к двери и кулаком три раза стукнул в неё.

– Замуровали, береговые крысы! Морского волка замуровали, рыбьи вонючки! – Он отошёл от дверей и грозно заявил: – Уважать надо людей. Уважать! Иначе без уважения и понимание не наступит. А ведь смеху подобно будет, если я спрошу вас, уважаете ли вы меня? – Моряк повернулся лицом к Мякину и добавил: – Вот ты, матрос, уважаешь меня?

– Конечно уважаю, – испуганно ответил Мякин и добавил: – Вы извините меня, если я вас чем-то обидел. Извините.

Моряк снова подошёл к двери – наверное, хотел ещё раз постучать в неё. Он даже поднял правую руку с крепко сжатым кулаком, несколько секунд стоял не оборачиваясь, и Мякин успел заметить, что моряк как-то сгорбился, или это ему показалось.

«Показалось», – подумал Мякин, когда моряк опустил руку и обернулся к нему.

Физиономия моряка подчёркнуто обозначала железный характер, непроницаемые глаза не моргая смотрели прямо Мякину в лицо, и, казалось, он видит в Мякине что-то такое потаённое, что самому Мякину никогда в себе не замечалось.

– Ты, матрос, молчи. Меня обидеть нельзя. Таких как я обидеть невозможно. Разозлить можно, победить тоже можно, но обидеть – это уж никак! Понял, матрос?

– Да, – быстро ответил Мякин. – Понял.

– Вот то-то и оно, – уже менее категорично подтвердил моряк. – А что, концовка рассказа тебе уже не интересна?

– Интересна, конечно интересна, – торопливо ответил Мякин и хотел ещё что-то добавить, но затих в ожидании слов моряка.

– Интересно, значит, – произнёс моряк, строго разглядывая Мякина. – Тогда продолжаем.

Он на несколько секунд задумался и изрёк:

– А собственно говоря, и рассказывать больше нечего. Завёлся движок. Все с облегчением вздохнули и благополучно добрались до своих. Да, следует отметить, что старший об инциденте начальству не стал докладывать и нам не велел болтать. Мы и не болтали. Вот и весь рассказ.

Моряк замолчал. Молчал и Мякин. Наступившая пауза длилась недолго.

– А матрос, ваш товарищ, осознал свою ошибку? – спросил Мякин.

– Осознал, – ответил моряк. – На всю оставшуюся жизнь осознал. Погиб он через месяц, да так случайно, что и рассказывать нечего.

Собеседники помолчали некоторое время, а затем Мякин заметил:

– На военной службе всё не так, как здесь.

– Не так, – согласился моряк. – Но там забывалкины рискуют своей жизнью и чужой тоже, а здесь они ничем не рискуют. Вот так и живут забывалками, и хоть бы им хны.

«Зря так говорит моряк, – подумал Мякин. – У Герасима Ильича попробуй что-нибудь забудь – вылетишь из конторы, как дым из трубы!»

До утреннего обхода собеседники промаялись без разговоров. Моряк попытался почитать свою толстую книгу и, просмотрев несколько страниц, вздохнул и закрыл её, походил по палате, что-то хотел сказать Мякину, но, увидев, что тот лежит с закрытыми глазами, бросил эту затею и, в ожидании доктора, сам расположился в постели.

А Мякин тихо лежал и думал о том, что ему надлежит такое сообщить лечащему врачу, чтобы вернуться домой, вернуться в контору, а главное – избавиться от этой клинической скуки.

«Может быть, следует заявить, что у меня появился хороший сон и в голове больше не шумит? – размышлял Мякин. – А может быть, надо просто сказать: “Доктор, дорогой доктор, я хочу домой! Отпустите меня домой!”»

Доктор с помощницей появились гораздо позднее, чем его ожидали.

– Здрасьте, здрасьте, доктор! – пробасил моряк. – Заждались мы вас сегодня. И красавица с вами – и её уж так заждались, заморились аж! – Моряк поднялся с постели и сел на стул рядом с тумбочкой. – Будем осматриваться? – спросил он доктора, который на приветствие стандартно произнёс: «Добрый день» и ответил:

– Конечно будем.

– А стоит ли? – иронично спросил моряк. – Стоит ли заниматься этой ерундой, когда душа на берег просится?

Доктор немного устало улыбнулся и произнёс:

– Душа ваша, друг мой, может проситься куда угодно, а вот телом позвольте мне заняться. Не возражаете?

– Возражаю, вот именно возражаю, доктор! – громко заявил моряк.

– Как это так? – удивился доктор, оглянулся на помощницу и спросил: – Как у нас с температурой?

Помощница взглянула на термометр, лежащий на тумбочке.

– Вы что, стряхнули? – спросила она моряка.

Моряк широко улыбнулся и ответил:

– Ты, красавица, не беспокойся. Нет у меня температуры никакой. Вот хоть у матроса спроси. Матрос, ты не молчи! Скажи нашим лекарям, что у меня всё, как на капитанском мостике. Слышишь, матрос? – Сосед обернулся к Мякину, даже привстал со стула и, заметив, что Мякин немного нервничает, отвернулся от него и продолжил: – Мне, доктор, это всё ни к чему. Домой мне надо. – Моряк как-то сник и добавил: – Доктор, дорогой доктор, я хочу домой. Отпустите меня домой.

Слова моряка произвели на Мякина потрясающее впечатление. Он так разволновался, что подумал:

«Надо же? Опять опоздал! Не везёт мне!»

От огорчения он встал и подошёл к окну.

– А что там? – услышал он за спиной голос доктора.

– Там всё нормально, – ответила помощница.

– Вот что, господа пациенты! Давайте спокойно разберёмся. – Голос доктора звучал серьёзно, но не зло и, даже можно сказать, дружелюбно.

– Давайте разберёмся, – согласился моряк.

– Давайте посмотрим ваши последние анализы, – продолжил доктор.

– Давайте, – кивнул моряк.

Мякин услышал, как доктор шелестит бумагами, и, не отрываясь от оконного пейзажа, подумал:

«А ведь моряк-то страдает не меньше, чем я. Может быть, и больше. А сил-то уже мало, и домой просится как-то безнадёжно. А я? Я смогу твёрдо заявить о своих намерениях?»

– А вот здесь у вас серьёзно. – Мякин услышал докторский голос и обернулся.

Моряк с доктором сидели рядом на кровати. У доктора на коленях лежала папка с бумагами, которые они вдвоём тщательно разглядывали.

– Ну и что? – недоверчиво проворчал моряк. – Буду с этим жить. Вы думаете, что можно подмарафетить?

– Подмарафетить – не знаю, а улучшить качество можно, – ответил доктор.

– Улучшить качество, – недовольно повторил моряк. – Зачем? То, что сейчас имею, меня вполне устраивает.

– Сейчас имеете, а завтра можете потерять, – строго произнёс доктор. – Впрочем, вам решать. Подумайте и не принимайте быстрых решений. В вашем случае спешка не нужна. Посоветуйтесь с родными.

Моряк задумался, встал с постели и ответил:

– Хорошо, доктор. Спасибо. Я подумаю.

– Вот и хорошо, – произнёс доктор. – Подумайте. А пока мы вас поддержим на уровне, достойном звания морского волка. – Ну-с. А что же у нас здесь? – спросил доктор, обращаясь к стоящему у окна Мякину.

– Давайте, молодой человек, разберёмся с вами. Присаживайтесь к себе. – И доктор жестом пригласил Мякина присесть.

– Здесь у нас всё отлично, – произнёс он после осмотра Мякина. – Будем надеяться, что недельки через три всё будет великолепно.

Мякин вздрогнул от этих «недельки через три» и напрягся, как хищник перед прыжком.

– Доктор, – произнёс он чуть охрипшим голосом, затем прокашлялся и продолжил: – Доктор, давайте сократим эти «недельки три» до разумного минимума.

Доктор спокойно и Мякину даже показалось, как-то равнодушно отреагировал на мякинское предложение:

– Ну, это мы посмотрим потом, голубчик. А сейчас – лечиться, лечиться и лечиться!

– Нет, доктор. Вы, пожалуй, меня не поняли, то есть совсем не прониклись, – громко заявил Мякин.

– Не проникся? – вопросительно ответил доктор и что-то тихо спросил у помощницы. Та в ответ пожала плечами и показала доктору какую-то бумагу в мякинской папке. Доктор внимательно прочёл справку, хмыкнул и спросил: – А вы, голубчик, давно ли начальствуете?

Мякин моментально ответил:

– Доктор, этот вопрос к моей болезни отношения не имеет. Поэтому решительно прошу сократить срок.

– Так уж и решительно просите? – снова спросил доктор.

– Да, – ответил Мякин и, почувствовав некоторую иронию в словах доктора, добавил: – Никаких трёх недель, да и вам я здесь совсем не нужен – только место занимать.

– Только место занимать, есть и спать… – в рифму повторил доктор. – Ох! Простите! Это я задумался, – добавил он и пристально посмотрел на Мякина.

Мякин положил ладони на свои колени, как можно крепче впился в них пальцами и тихо, но, как ему показалось, довольно грозно произнёс:

– Максимально пять дней, и ни часа больше.

– Голубушка, уж запишите пациенту. – Доктор обратился к помощнице. – Напишите так: «Ни часа больше».

– И всё? – спросила помощница.

– Да, а что же ещё? – подтвердил доктор. Он повернулся к Мякину и спросил: – Голубчик, вы довольны?

– Он доволен, а как же! Конечно доволен! – пробасил моряк, до того равнодушно наблюдавший за общением доктора и Мякина. – Это такое послабление, что ни часа больше. Мне такое не прописали, а ему такие почести!

– Ты, матрос, здесь в таком почёте, как кок на линкоре, – произнёс моряк в сторону Мякина. – Соглашайся. Я бы на твоём месте не сопротивлялся. – Моряк, как ни странно, легко поднялся, вплотную подошёл к Мякину, поднял его с постели и, прижав к себе, прошептал в ухо: – Не спорь с ними. Не спорь. Потом обсудим.

Мякин отпрянул от моряка, с размаху плюхнулся на кровать, потряс головой, как бы пытаясь восстановиться после общения с моряком, и заявил:

– Хорошо, пусть будет так.

– Вот и отлично! – обрадовался доктор. – Оставляем вас, любезные, с полным пониманием обязанностей пациента нашей клиники.

– Зачем вы заставили меня согласиться с ними? – тихо спросил Мякин, когда доктор с помощницей удалились.

Моряк сел на свою койку, угрюмо посмотрел на Мякина, шумно вздохнул и ответил:

– Ты, матрос, не сердись, не дуйся на капитана. Ты сделал всё правильно – как говорится у нас, по уставу. Спорить с доктором в этом заведении нельзя, то есть можно, только если не зависишь от него. А ты, матрос, как и я сейчас, – человек зависимый. Тебе клистир не поставили не потому, что ты не захотел, а потому, что они не захотели. Мы с тобой – как рабы в трюме. Это понимать должно, матрос. Это хуже, чем наёмный на галере. Понял?

– Нет, не понял, – нервно ответил Мякин.

– Упрямый ты, матрос, – грустно заметил моряк. – Ну, как хочешь. Сейчас не понял, потом поймёшь.

– Потом мы все поймём, но поздно будет, – продолжил Мякин и улёгся в постель.

В палате наступила обычная тишина, которая, кажется, возникает из ничего, вроде как ниоткуда, но на самом деле больничная тишина имеет свои закономерности. Эта тишина, что возникла в мякинской палате, явилась следствием врачебного обхода, когда каждый из пациентов обдумывает своё состояние, вспоминая, а может быть, и желая забыть общение с лечащим врачом. Конечно, в палатах с большим количеством народонаселения эту тишину спонтанно нарушают холеричные личности, кои встречаются в больничном обществе. Они, как глашатаи на площади, вещают прописные истины обо всём, что им приходит в голову в данный момент.

Адмиральская палата была малочисленной, но глашатая всё же имела.

– Ну, матрос, что-то ты закис, как старая гайка в трюме! Так нельзя, матрос! Вот, бери с меня пример. Я-то не кисну, а мог бы. С моими повреждениями давно можно закиснуть.

– Я не кисну, – ответил Мякин. – Я просто сержусь, немножко сержусь.

– Сержусь, – повторил моряк. – Это хорошо, когда простые эмоции есть. А то загнут что-нибудь типа «кайфую» и не знаешь, как на это реагировать. Ты, матрос, случайно не кайфуешь ли?

– Нет, я случайно не кайфую и, кстати, не торчу, – ответил Мякин.

– Вот и отлично, как изъясняется наш доктор, – продолжил моряк. – А сердиться – так это пожалуйста. Это можно. Рассердилась канонерка на линкор, да не тот у канонерки был колёр.

– А на что же ты сердишься, матрос? – настороженно спросил моряк.

– На себя сержусь. Дурак я безнадёжный, – ответил Мякин. – Затеял дискуссию с доктором. Кто же я после этого, если не дурак безнадёжный?

Мякин встал с постели, интенсивно прошёлся несколько раз от дверей к окну и громко произнёс:

– Спор с доктором и официантом вреден для здоровья.

– О! – крякнул моряк. – Как быстро понимание пришло – и ждать долго не пришлось! Кстати, молодой человек, себя называть дураком безнадёжным – это только тешить себя.

– Как это – тешить себя? – удивился Мякин и даже остановился посреди палаты. – Не понимаю.

– Опять! – гаркнул моряк. – Опять «не понимаю»! Ты, матрос, расстраиваешь меня, как ржавая посудина в затонувшем доке. Это нехорошо с твоей стороны. – Он вздохнул и изрёк: – Эх! Веселухи мало!

Моряк ещё несколько раз вздохнул из-за отсутствия веселухи и продолжил свои рассуждения.

– Называть себя дураком означает самокритично к себе относиться, а дураком безнадёжным – чересчур самокритично. Сие означает, что вы, молодой человек, совсем не дурак, тем более безнадёжный, – и что мы получаем, как говорится, на выходе из бухты? Мы получаем человека – не дурака, радующего себя этим, что он, мол, не дурак. А чтобы радость в нём, в этом человеке, возрастала, он себя дураком и называет – тешит, так сказать, своё самолюбие.