Глава 4
Я, судья Линдгрем Аксель, вкупе с советниками Даниэлем Сандбергом и Оке Хольмом, изучили дело вдовствующей Ингрид Валлин, обвиняемой в колдовстве. Мы выслушали свидетелей, рассмотрели все улики, как прямые, так и косвенные, и сами ужаснулись тому, как велик грех обвиняемой Валлин, продавшей душу дьяволу и которая совратила многих и пытается даже под тяжестью неопровержимых доказательств, научаемая дьяволом, сеять семена сомнения среди честных людей. Со слезами жалости мы приговариваем ее к сожжению на костре и призываем ее чистосердечно покаяться перед служителем церкви Христовой, дабы душа ее была очищена от скверны греха, и, чтобы представ перед всевышним, смогла бы она просить прощения с чистым сердцем.
Мы постановляем, что казнь состоится завтра, в полдень на большой площади, дабы каждый мог узреть торжество истинной веры и поругание дьявола, а также в научение всем, кто занимается колдовством, ворожбой или иным непотребным занятием, чтобы напомнить им, что ждет их после суда божия.
Далее мы объявляем, что все ее имущество, как движимое, так и недвижимое, переходит под управление государственной казны.
Также мы постановляем, что свидетели, которые усердно помогали разоблачить все преступления ведьмы, должны быть поощрены из конфискованного имущества Валлин Ингрид.
Приговор оглашен и да здравствует правосудие, и милосердие королевы Кристины!
* * *
Никогда не пил Аксель Линдгрем так много, как это было в вечер того знаменательного дня суда, когда ведьме был вынесен смертный приговор. Из суда он вышел, озираясь по сторонам, когда уже было совсем темно. Ликующая толпа давно уже разбрелась по домам и тавернам, где обсуждала процесс и приговор. Колдунью под усиленным конвоем отвезли в тюрьму, где ей предстояло провести в страшном ожидании немногие оставшиеся ей часы жизни. Линдгрем велел кучеру отправляться домой без него, а сам, закутавшись поплотней в свою шубу и надвинув шапку на самые брови, чтобы не быть узнанным, побрел куда глаза глядят. Он долго бродил по улицам города, пока совсем не перестал понимать, где же он находится. Мороз был крепок. От холода и усталости судья стал терять силы. Наконец, окончательно заплутав в каком-то глухом переулке, обросшем гнилыми деревянными домами, он набрел на маленькую таверну с веселым названием «Золотой стол». Густой чад из табачного дыма, паров скверного вина, пива и соленой рыбы едва не свалили его с ног на пороге, но назад он не повернул. Свободное местечко в углу нашлось для него тоже. Он сел на скамейку, которая представляла из себя пару досок, приколоченных к паре чурбаков вместо ножек. Стол был той же солидной конструкции, и походил на заморского чудо-зверя гиппопотама, которого судья видел на гравюре в библиотеке вдовы Валлин. Он заказал себе только вина. Через минуту расторопный слуга уже принес ему откупоренную бутылку и огромную пивную кружку. Более подходящей посуды почтенное заведение, видимо, не держало. Линдгрем налил полную кружку и залпом ее осушил. Его долго корчило и содрогало, пока вино осваивалось с новым жилищем. Судья сидел терпеливо, прислушиваясь к своим ощущениям. От мерзостного кислого вкуса вина у него свело челюсти и потекла слюна. Хмель сразу ударил в голову. «То, что мне сейчас надо!» – подумал он. Через пять минут перед ним стояла уже вторая бутылка, еще через пятнадцать – третья. На прыткого пожилого человека в богатой шубе и шапке с любопытством стали посматривать соседи, что пили пиво и курили трубки с крепчайшим табаком. Но Линдгрему было все равно. Он уже не замечал взглядов окружающих. Он сильно опьянел и радовался своему отупению, тому, что, наконец, закончился этот тягостный процесс и что впереди долгая ночь. Завтра он станет совсем другим человеком: спокойным, уверенным в себе и своей правоте и радующимся тому делу, которое исполняет. И все же… Какое-то тягучее липкое ощущение беды все равно прокрадывалось ему в душу. Будто змея из далекого детского лета смотрела на него сквозь земляничные листья.
– Что-то не так, Аксель! – произнес он вслух и ударил кулаком по столу. Гомон в таверне на мгновение стих, и он, оглядевшись, увидел сквозь сизую пелену табачного дыма направленные на него недоброжелательные угрюмые взгляды. «А дыму-то, дыму. Как будто сражение какое», – говорило затуманенное сознание. Подскочил ловкий слуга, и Линдгрем, не глядя на него, пробормотал: «Еще одну!» – и начал развязывать неловкими пьяными пальцами кошель с деньгами. Голову клонило вниз, пальцы не слушались. Он еще успел протянуть слуге кошель и пробормотал: «Возьми сколько надо». В следующий миг его голова тяжело опустилась на стол, как на плаху. Шапка, которую он так и не снял, съехала с головы, но больше Линдгрем ничего не слышал, и лишь за мгновение до того, чтобы заснуть, память снова вернула его в зал суда.
«Эти два барана пойдут за любым козлом! – думал Линдгрем, переводя взгляд на своих советников, пристроившихся, как парочка воробушков, напротив. – Им все равно: сжечь или выпустить».
На краешке стола пристроился секретарь Юнассон с чернилами, перьями и печатями, чтобы записать текст приговора.
– Господа советники! – наконец начал судья и махнул рукой секретарю. – Не пиши! Так вот, господа советники… Я не уверен в ее вине, между нами говоря. Вздора и слов было много, да, это правда, а доказательств практически никаких. Хммм, почти никаких, – поправился он. Толстяк Оке Хольм, тяжко пыхтя, непонимающе смотрел на него маленькими поросячьими глазками. Вообще человек он был добродушный, но не в этот раз.
– Господин судья может решать, что он пожелает. Но мой вам совет, – запыхтел он торопливо, – надо приговорить ее к сожжению. Все формальности мы соблюли. Птица она все-таки подозрительная. Все настроены только на казнь. Чего же нам брыкаться?
«Птица, – подумал Линдгрем, следя за движениями мясистых губ советника. – Ты просто свинья, Оке!»
– Ясно, – перевел он взгляд на советника Сандберга.
– Даниэль, что скажешь?
Сандберга он знал как добросовестного юриста, пусть не слишком изощренного в своей науке, но склонного более полагаться на здравый смысл.
– Вы, господин Линдгрем, правы. – Сандберг говорил медленно, немного растягивая слова, как бы пробуя их на прочность. – Фактически улик никаких, а перья, маски, куклы и байки о собаках годятся только для черни. Нам, людям, облеченным властью судить, не следует потакать суевериям и предрассудкам. Но! – он остановился, и обвел взглядом всех троих. – Но помиловать ее мы не сможем, даже если и очень этого захотим.
– Что ты имеешь в виду, Даниэль?
– Я имею в виду, что нам не дадут этого сделать, Аксель. Если бы дело было в черни, то это одно. Сержанта с десятком солдат хватило бы на их разгон. – Сандберг перевел дыхание и, понизив голос, продолжил: – Но, как я понимаю, речь идет о заинтересованности высоких лиц, с которыми тягаться бесполезно. И даже вредно. И даже опасно. Мое слово: я буду согласен с любым исходом дела. Но в одном случае вся ответственность ляжет на вас, господин судья.
Он откинулся в кресле и, скрестив руки, мрачно зарылся чисто выбритым подбородком в воротник мантии.
«У меня нет союзников, – мелькнуло в голове у Линдгрема. – Так вот что чувствовал Пилат, когда осудил Христа на казнь! Разница лишь в том, что Иуд кругом куда больше. Да и ты сам, судья Линдгрем Аксель, не один ли из них?»
Так внезапен был голос, прозвучавший в этот момент от двери, которая со скрипом приоткрылась, что все вздрогнули и повернули головы на звук этого голоса.
– Господа, я знаю, что подслушивать нехорошо, но это вышло у меня невольно. – В комнату вошел епископ Ханссон. На его мантии еще не успели до конца растаять хлопья мокрого рыхлого снега. Все встали, приветствуя его.
– Садитесь. – Он, не спеша, подошел к столу и оперся на него руками, склонив голову и как-то сочувственно посматривая в сторону Линдгрема. Судья повернул голову к нему, и их взгляды встретились. Взгляд епископа был неподдельно печален и полон сочувствия. Они понимали друг друга, и на сердце судьи немного полегчало.
– Аксель, Аксель! Он пришел, и он в зале, – негромко произнес епископ. И уже подняв голову, всем остальным: – А вы, господа! Я вижу, что мнение ваше по этому делу едино? – Советники утвердительно закивали ему головой. Судья мрачно рассматривал древесный сучок на столешнице под слоем темного лака.
– Ну, что же, тем лучше. Я решил вам немного помочь, господа. Так как с такими делами вы еще не сталкивались, то я принес вам готовый текст приговора. Пусть секретарь его перепишет и скрепит печатью. Благослови вас Господь! Вы сделали доброе дело, и сделали его хорошо. Прощайте, и счастливого вам Рождества!
Епископ положил руку на плечо Линдгрема, и тот ощутил ее легкое пожатие. Более не говоря ни слова, Ханссон вышел, отдав свиток с приговором в нетерпении задергавшемуся Юнассену. Дверь за ним закрылась. Всем стало почему-то неловко.
«Вот мы выйдем сейчас торжественно, в мантиях, как олицетворение правосудия и законности, которые выше всего на свете и подчинены только божественной гармонии. Все будут думать, что мы были беспристрастны и следовали духу и букве закона. И что приговор наш был справедлив, пусть и строг. Хотя именно строгость и даже жестокость есть то, что толпа ждет от судей. И мы будем про себя бормотать себе слова утешения, которые бормочут себе все судьи уже со времен великого Рима: «Sed lex – dura lex»[19]. Но что кроется под мантией и судейской шапочкой как не обычный человеческий страх, который лишь колеблется между страхом перед толпой и страхом перед власть имущими? Вот ты, Аксель Линдгрем, – судья. Можешь ли ты переступить свой страхи перед теми, и перед другими? Можешь, если вера в бога твоя истинна, и незыблема, иначе, ты лишь тростник, ветром колеблемый и более ничего. Если ты сможешь переступить через свой страх, тогда ты судья истинный, и, может быть, все грехи тебе простятся за это. Если же нет… тогда и господь Бог глядит в презрении на тебя глазами этого, как его, Михаэля. Нет! Быть того не может! Он в зале, так сказал епископ. Пусть позор… Она должна чувствовать боль! Мы еще повоюем».
– Мы еще повоюем, господа! – произнес Линдгрем, вставая с кресла. – Юнассон, вы уже закончили?
Оке и Даниэль с удивлением смотрели на него.
– Ступайте в зал заседаний и сообщите о нашем выходе.
А дальше – темнота.
– Аксель, что с тобой? Ты жив?
Из мрака небытия его вырвал голос. Он почувствовал, что его несут куда-то, почувствовал чью-то руку у себя на лице и голос, очень знакомый голос. Линдгрем не мог и не хотел отвечать, ему хотелось как можно скорей снова провалиться в свое такое ласковое небытие, и оно радостно подхватило его сознание в свою гостеприимную бездну. Последнее, что донеслось до него, были слова: «Бедняга! Несите его скорей в сани!»
Во второй раз он очнулся уже на собственной кровати, закутанный в несколько одеял и с грелкою из горшка с горячей водой в ногах. Его подташнивало, и сильно болела голова. Как будто все специально ждали его воскрешения, и едва он очнулся, как двери комнаты распахнулись и в комнату торопливо вошла его дражайшая супруга Марта, за которой гусиной стайкой потянулись детишки. Из-за дверей в комнату, вытягивая индюшачьи шеи, заглядывал дворецкий и слуги. «Как все отвратительно!» – подумал про себя Линдгрем и едва смог изобразить рукой жест, который должен был обозначать, что больной никого не желает видеть. Марта выпроводила детвору за дверь и, закрыв ее, вернулась к постели. Она села на стоящий у кровати стул и вопросительно глянула на мужа.
– Аксель! Мы вчера чуть не сошли с ума! Когда приехал Освальд и сказал, что ты придешь пешком, я ничего плохого не подумала. Но когда прошло несколько часов, а ты не пришел, то мне в голову стали приходить самые дурные мысли. Я побежала в суд, который был уже закрыт, и спросила охрану, куда ты ушел. Они были все пьяны и ничего не знали. Слава Богу, есть в этом мире достойные христиане: я тогда побежала к господину Стромбергу, и он поднял на ноги всю городскую стражу. Если бы тебя вовремя не отыскали, то, может быть, – Марта тут всхлипнула, – мы уже тебя отпевали бы!
– Ааа, так, значит, это был полковник Матиас! – вспомнил тогда судья тот голос, что показался ему тогда таким знакомым и который он не мог определить. «Сколько же времени я тут лежу? – подумал он и повернул голову к смутно синевшему окну, покрытому инеем. – Давно надо было повесить часы прямо над дверью. Не то никогда не знаешь, который час».
Марта, всхлипывая, причитала.
– А что было бы с детьми? Оскар совсем отбился от рук. Только и думает, как удрать на улицу к мальчишкам! С девочками еще хуже, и ты сам это знаешь. Аксель, шатайся, пожалуйста, по кабакам, когда всех троих выдашь замуж за достойных молодых людей! Что теперь скажут люди! «Это тот самый судья Линдгрем, которого стража выволокла из грязного заведения!» Фу! Я не думала, что ты способен на такое!
Марта заплакала. Линдгрем же, желая не раздувать скандала, лишь страдальчески перебирал под одеялом ногами и морщился.
– Марта, перестань! – наконец страдальчески произнес он. – И скажи лучше, который сейчас час?
– Наверное, около начала одиннадцатого! – сквозь всхлипывания прорвалось до его слуха.
Начало одиннадцатого! Все события дня вчерашнего вдруг отчетливо воскресли в его памяти. Значит, сейчас несчастную Ингрид Валлин везут, скованную по рукам и ногам, на Большую площадь, где плотники уже сколотили помост, в центре которого установлен столб. Валлин, босую и одетую лишь в одно грубое рубище из мешковины, как кающуюся грешницу, прикуют к этому столбу. Затем к ней подойдет пастор, который спросит, отреклась ли она от сатаны? Сатаны? Ну да, сатаны, в том случае, если это и на самом деле ведьма. А вдруг Ханссон и на самом деле прав? Ведь он лучше его разбирается в этих вещах, и его духовному оку открывается то, что недоступно другим. Как грустно-понимающе взглянул епископ ему в глаза! Он позволил вызвать в суд палача, который производил пытки над колдуньей. Ведь он мог и не делать этого. Он, епископ, понял, какие муки терзали душу судьи, и пожалел его! Да, он дал Линдгрему шанс.
– Не плачь, дорогая, – пробормотал он, натягивая одеяло на самую голову, чтобы не видеть этого постылого света. – И ступай! Я хочу побыть один.
* * *
– Ну, что же, господа, идем! – сказал Линдгрем, поднимаясь с кресла и расправляя складки на мантии. Юханссен сорвался с места, и, петляя как заяц, засеменил к двери, ведущей в зал заседаний. Оке и Даниэль нахлобучили свои шапочки и проследовали вслед за секретарем. День уже угасал, и пламя свечей едва-едва освещало лица людей, находившихся в зале. Четверо стражников вместе с сержантом охраняли выход из зала. Еще трое стояли в проходе. Вокруг ведьмы лейтенант, имени которого Линдгрем не знал, поставил также четверых. Кроме того, как было известно ему, в зале находилось еще с дюжину соглядатаев епископа, готовых пресечь любую нежелательную для суда выходку слишком рьяных нарушителей спокойствия. А там, за входной дверью, которую снаружи охраняли облаченные в доспехи мушкетеры, которых порой инспектировал сам полковник Матиас, волновалась огромная толпа, ожидавшая объявления приговора. Все было под контролем, и за это судья мог не беспокоиться. Едва Линдгрем вошел в зал, как шорох голосов стих. Все с жадным вниманием следили за судьей, и ждали, что вот-вот будет зачитан приговор. Однако судья вдруг завел странную речь. Валлин, с серым осунувшимся лицом и сбившимися седыми волосами, казалось, совсем не слушала его. «Как та, которую сожгли давным-давно под Гамбургом. Та тоже прислушивалась к тому, чего не слышали другие. Но к кому или чему? Голосу Бога, или к смеху дьявола? – мелькнуло в голове судьи.
– Сограждане мои. Вы были свидетелями суда над этой женщиной, которая обвиняется в колдовстве и иных, противных Богу и людям делах. Все мы слышали многих свидетелей и видели доказательства, которые подтверждают ее вину. Но если вы спросите меня, совсем убежден ли я – Линдгрем Аксель, как судья и христианин, что она достойна сурового наказания, то я, поколебавшись, сказал бы: нет! Все мы люди, и все допускаем ошибки. Могу или можем ли мы допустить неверное толкование той или иной улики или доказательства? Да, скажу я, и скажете вы – можем. Те самые дьявольские маски, которые применялись для бесовских игрищ, например. Не могли ли быть они просто масками? Мы ведь знаем, что, например, на маскарадах, кои являются вполне христианскими увеселениями, также употребляются всякие личины, среди них часто есть и страшные. Но кто станет обвинять ее владельца в колдовстве? В суде над ведьмами нет и не может быть адвокатов, это противно христианскому духу, но я, как судья, вынужден, истины ради, выступить в этом качестве. Я думаю, что сомнение в ее вине гложет также и вашу душу. Нам и мне, в первую очередь, нужны твердейшие доказательства, развевающие все сомнения и колебания ее вины. Итак, здесь ли Ларс Лундгрен, что помогал духовной комиссии при допросах Валлин?
– Здесь я! – раздался где-то в конце зала низкий раскатистый голос.
– Выйдите сюда, господин Лундгрен! – пригласил его судья. По проходу, толкая локтями недовольно оглядывающихся на него стражников, прошел низенький, но широченный в плечах мужчина с короткой курчавой бородой и мясистыми ушами. – Вот он я, господин судья! – заявил он, подойдя к судейскому столу. Лундгрен обернулся к залу и поклонился, сняв с головы вязаную шапочку. – Здравствуйте, люди добрые! – Затем он снова повернулся к судье. Ведьма подняла на него глаза и задрожала всем телом. Она закрыла лицо ладонями, но судья видел, как текли ее слезы. Лундгрен исподлобья смотрел на нее.
– В протоколах пыток сказано, господин Лундгрен, что именно вы проводили как испытание водой, так и испытание иглами. Верно ли это?
– Все правда, господин судья! – заклокотал по залу низкий голос, от звука которого судье стало не по себе. – Все правда. Мы связали ее по инструкции, как нам сказали: правую руку к левой ноге, и левую руку к правой. Затем мы бросили ее в воду. Я и дух перевести не успел, как она уже болталась на поверхности – ну, чистый поплавок! Видать, сам дьявол ее выталкивал!
Гул голосов пронесся по залу. Валлин громко разрыдалась, но сумела справилась со своей слабостью.
– Скажите тогда, – продолжил судья свой опрос. – Часто ли вы проводите такое испытание?
– Да в первый раз проводили! – снова загрохотал «шкаф». – Я человек темный, мне все равно, потонет она или нет. Это потом пастор Томсон мне сказал, что так определяют ведьм. Ведь их дьявол старается спасти и выталкивает из воды наверх. Так вот оно.
– Сволочь! Ведьма проклятая! – раздалось в зале. – Что на нее смотреть! В костер ее!
– Тихо! – оборвал крикунов судья. – Всех, кто не может держать за зубами язык, я прикажу вывести отсюда! Имейте уважение к суду! – он перевел дыхание, и уже в спокойном ключе продолжал.
– Хорошо, надеюсь, всем все ясно. Теперь, вы, Валлин. Как вы можете объяснить то, о чем нам поведал Ларс Лундгрен?
– Ах, господин судья! – Валлин стояла бледная. Черты ее лица обострились. Слезы на ее щеках еще не высохли и блестели при свете свечей. И она мягким кошачьим движением правой руки пыталась вытереть их. Цепь на запястье при этом мелодично звенела, и стражники косили на нее подозрительные, тревожные глаза. Судья видел, что они и, в самом деле, боялись ее. Может быть, они ждали, что дьявол придет на помощь к ней? Но дьявол не спешил.
– Я не знаю, что Вам сказать. Эти люди связали меня. Я думала, что меня утопят. Я кричала, и мне было очень страшно. Очень страшно, господин судья. Я хотела жить. Когда меня бросали в воду, я вдохнула воздуха побольше. Я молила бога о спасении. Потом я всплыла, но я умерла бы, если бы меня не вытащили из воды, потому что голова была в воде и я не могла дышать. Но меня достали. И я плакала от радости! Это все, господин судья. – Она умолкла, но вдруг, через мгновение, рухнула на колени. Цепи лязгнули о пол так, что стражники отпрянули от нее в стороны. И, стоя на четвереньках, она воздела в мольбе руки и закричала страшным душераздирающим голосом: – Вы, вы же видите, что я не виновата! Эти люди сами не понимают, что творят! Уу-у-у! Что я им сделала? Я честная христианка, и всегда была! Вам должно быть стыдно, что вы меня мучаете!
Судья побледнел как полотно. И, наверное, если бы не шум и суматоха в зале, то можно было бы услышать скрип его, увы, немногочисленных зубов. Стражники опомнились и, подхватив ведьму под руки, подняли ее на ноги. Она мотала головой, всхлипывая и скуля, как щенок. «Когда же это закончится! Боже, дай мне пройти до конца!», – молил про себя Бога судья. Несколько мгновений стоял он с закрытыми глазами. – Сейчас, сейчас, Аксель Линдгрем – судья. Сейчас решится все. Еще повоюем.
– Лундгрен, вы сможете при суде провести испытание обвиняемой иглой? – И запнулся: Ну, так как вы делали это тогда, в тюрьме?
Лундгрен посмотрел на него исподлобья тупым, идиотским взглядом. – Нуу-у, могу. А что? – пробурчал он.
– Стража, подведите Валлин вот сюда, ближе к судейскому столу! – приказал Линдгрем. Валлин не могла идти, и стража подтащила ее к указанному месту и повернула ее, по указанию судьи, лицом к залу. Линдгрен видел, как по ее телу пробегают судороги не то от страха, не то от холода железа.
– Обнажите тело колдуньи по пояс, Лундгрен. Теперь дело за вами.
Лундгрен преобразился. Глаза его оживленно заблестели. Он мягкой пружинистой походкой приблизился к женщине. Валлин в ужасе закрыла глаза и запричитала:
– Боже мой, Боже, помоги мне. Что они делают?
Ее никто не слушал. Все смотрели на палача. Если бы он сейчас впился ей зубами в шею, то раздались бы только крики одобрения. Зрители были на его стороне. О, он был мастер! Как под руками фокусника, уже через мгновение беззвучно распались швы рубища, которым было укрыто тело Валлин. Легким движением рук он сдернул обе половины с ее плеч, и она вскрикнула, как подраненный звереныш. Она попыталась, было, прикрыть свои всё еще упрямо упругие, красивые груди с коричневыми сосками, но напрасно. Стражники крепко впились руками в ее запястья. Ужасен был вид ее ладного, но покрытого ссадинами и синяками, почти коричневого тела, и Линдгрем почувствовал тошноту и едва сдержался, чтобы не броситься сейчас же из зала.
– И чего дальше? – загудел Лундгрен. – Колоть то нечем, господин судья!
– Господин палач! – раздался пищащий голос секретаря Юнассона со своего столика. – Может быть, перья пойдут? Они у меня заточенные!
– Пойдет! – пробурчал палач, даже не дождавшись разрешения судьи. – Тащи сюда!
Юнассен торопливо поднес Лундгрену пучок перьев. Тот опробовал остроту перьев на своем пальце, и, отобрав два из них, отдал оставшиеся секретарю. – Эти годятся! Юнассен, оглядываясь, отошел к своему месту. – Теперь скажите парням, чтоб развели ведьме руки, а я буду колоть, – обратился Лундгрен к судье.
– Делайте все, как он скажет! – дал указание Линдгрем стражникам. Ооо! Если бы кто-нибудь только знал его муки! Линдгрем знал, что сейчас решится все. Он, сам того не зная почему, уже заранее предчувствовал, что это самый важный час в его жизни. Даже самые героические, или порядочные дела, которые он совершил в своей жизни, теперь казались неизмеримо мелкими и ничего не значащими. Это был шанс, который он хотел использовать, несмотря на унижение жертвы, а значит, и свое унижение также, ибо он, именно он – судья Линдгрен – пошел на это ради спасения унижаемой жертвы. Но для этого надо было, чтобы она…
Палач почувствовал себя уже совершенно в своей стихии, велел стражникам повернуть Валлин спиной к залу, и теперь она, как распятая на кресте, поддерживаемая стражниками, беспомощно смотрела расширенными от ужаса глазами на судью.
«Потерпи, милая, прошу тебя! – билось в голове судьи. – Пусть тебе будет больно, пусть очень больно, повсюду больно, и только это тебя спасет! Ты не узнаешь пламени костра!» – И в этот самый миг рука палача воткнула перо в ее спину. Она страшно охнула, лицо ее искривилось в мучительной гримасе, и тело изогнулось в тщетной попытке избегнуть боли.
– Вот так мы ее испытывали, вот так! – бормотал низким своим голосом палач, тыкая окрашенный кровью кончик пера в спину колдуньи. – Вот так!
– Довольно! – вскричал судья. – Мы видим, что она все отлично чувствует! Как и всякий обычный человек! Остановитесь, Ларсен! Нам нужны доказательства ее связи с дьяволом! Докажите это нам всем!
Палач некоторое время тупо смотрел на него а затем перевел взгляд на окровавленное перо.
– Аааа, вон оно что! – пробурчал он. – Ребята, поворотите ее лицом к добрым людям. Сейчас я все покажу! Только, – обратился он к Линдгрему, – господин судья, она же хитрая тварь! Надобно ей завязать глаза, иначе она все время орать будет.
– Юнассон! – позвал судья. – Принесите что-нибудь…
Юнассон сорвался с места и исчез в судейской комнате.
Ведьме завязали глаза. Палач снова принялся за дело, и после каждого укола пера женщина вскрикивала и извивалась, как попавшая в сеть рыба.
– Вот так! Вот так! – приговаривал палач, коля свою жертву, и его глаза горели зверским, сладострастным огнем. Он уже вошел в некий экстаз и наносил удары наугад: в живот, в шею, в плечи. И невольная жалость к несчастной пришла ко всем тем, кто видел эту бессильно трепещущую жертву, у которой не осталось сил даже для плача. Вдруг Ларсен остановился. Ведьма, изогнув тело как в эпилептическом припадке, почти полностью висела на руках стражников в ожидании новой боли.
– Вы ведь хотели это, а я и забыл! – прохрипел палач. – Смотрите!
Линдгрем, бледный, в величайшем волнении подошел поближе, чтобы лучше видеть происходящее.
– Смотрите, люди добрые! – И Ларсен двумя пальцами ухватил сморщенный, исколотый сосок на правой груди Валлин. Она охнула от боли.
– Боже, помоги мне! – едва долетело до слуха судьи. Он, хотел было, остановить палача, но тот быстрым движением руки приподнял грудь кверху. Лицо судьи исказилось как от зубной боли. Он увидел под грудью коричневатое пятно, которое формой и размером напоминало клипу[20]. Несчастная женщина тихо завывала от ужаса и боли, качая головой с завязанными глазами из стороны в сторону, как пьяная.
– Вот! – и Ларсен воткнул перо в самую середину пятна. Валлин никак не отреагировала на этот укол и продолжала далее качать головой из стороны в сторону. Казалось, что она лишилась рассудка.
– Вот! – и Ларсен снова всадил ей перо в то же самое место. – Смотрите, люди добрые!
Он поднял вверх пустую руку. Перо осталось торчать в середине пятна. Из-под него сочилась буроватая жидкость. Валлин не закричала, не забилась, не заплакала. Она безвольно висела на руках стражей.
– Она ничего не чувствует! Это дьявол! – донеслись до почти потерявшего сознание судьи слова Ларсена. Он едва успел повернуться и сделать один шаг назад, к столу, как тишина в зале лопнула.
– Дьявол!
– Это ведьма! Убей ее, Ларсен!
– Тварь на костер! Тварь на костер!
Свист, топот ног, крики, стук алебард стражи – все слилось в одно мгновение в нечеловеческий рев, как будто некое страшное чудовище ворвалось в зал. Оглушенный, раздавленный Линдгрем видел перед собой привставших из-за стола и белых как полотно, Оке и Даниэля, секретаря Юнассена с дрожащими губами. Все трое переводили взгляд с Линдгрема на зал с ревущей толпой и обратно, не отваживаясь что-либо предпринять. Линдгрем подошел к столу, шатаясь как пьяный, и одна лишь мысль жгла его в тот страшный момент: «Значит, он не солгал! Значит, он был прав. Значит, я проиграл! Мы проиграли! Все кончено!
С диким ревом и топотом слился выстрел, раздавшийся вдруг в зале, и судья медленно оглянулся на его звук. Как в тумане увидел он полковника Матиаса, неизвестно откуда материализовавшегося в проходе, с пистолетом в поднятой руке, из ствола которого еще струился дымок. Вокруг него несколько мушкетеров в кирасах лупили разбушевавшихся людей шпагами плашмя налево и направо. Шум в зале начал стихать, и судья, опомнившись, наконец, дал знак стражникам отвести Валлин вниз, на ее обычное место. Ларсен тоже был отпущен и мигом растворился в толпе. Линдгрем сел на свое место. Текст приговора лежал перед ним, но он не мог опомниться, и некоторое время бессмысленно смотрел на страшный лист бумаги, как оглушенный мясником перед закланием бык. Тишина поразила его. Он поднял голову и увидел полковника Матиаса Стромберга, который стоял в проходе и печально смотрел на него. Их взгляды встретились, и Линдгрем увидел, как полковник ему незаметно кивнул и закрыл глаза. Тогда судья тяжело встал и дрожащими пальцами развернул свиток с приговором. Первые слова он произнес шепотом, никто, кроме советников, их не услышал. Через мгновение он, наконец, справился с собой и голос его окреп, но сам Линдгрем совершенно не помнил, как он прочел текст до конца. Затем, когда текст уже закончился, судья тупо уперся взглядом на чистое поле внизу листа и все еще не мог понять, что все свершилось.
– Ты же знаешь, что я невиновна! Вы же видите, что я невиновна! Люди! Что я сделала вам!
Линдгрем поразился этому, неожиданно чистому, звонкому голосу, исходившему из груди этой изможденной, замученной и обреченной женщины.
– Вы не христиане! Вы убийцы! Пусть будет вам всем стыдно! – продолжала кричать Ингрид Валлин, обводя безумным взглядом толпу вокруг себя. Стражники, бледные и растерянные, смотрели вопросительно друг на друга.
– А ты! – обернулась она к Линдгрему. – Ты судья неправедный, будь ты проклят! Будь ты проклят больше их всех!
Страшно рассмеявшись почти безумным смехом, она подняла руку, указывая на помертвевшего, парализованного ужасом судью. Цепь, как змея, вцепившаяся в запястье, раскачивалась, негромко позванивая, и Линдгрем завороженно смотрел на ее скрюченный коричневый палец, направленный на него, как ствол пистолета.
– Ты знаешь правду и все равно убиваешь меня! Так будь же ты проклят! – Валлин хохотнула каким-то жутким смешком, от которого у всех по коже прошли мурашки, и почти безразлично закончила, опустив голову: – Раз твои руки в моей невинной крови, так пусть же они принесут смерть и тебе самому!
Металлическая змея лязгнула в последний раз, и зал снова разразился криками и проклятиями. Двери распахнулись, и стража начала выгонять присутствующих из зала на улицу. Ведьме заткнули рот тряпкой и ударили несколько раз. Затем ее увели через другой, потайной выход к ожидающей ее повозке. Линдгрем слышал, как что-то говорил ему Оке Хольм, тараща на него круглые голубые глаза, но судья ничего не понимал, и лишь мычал, мотая головой, как делала это совсем недавно колдунья Валлин. Затем оба советника удалились. Ушел секретарь. Линдгрем сидел, закрыв глаза, и опомнился лишь тогда, когда обнаружил, что остался совсем один в зале и что в окнах давно отгорел закат.