Запад-Восток

Примечания

Джон Картерет – британский государственный деятель. В 1719 году был послом в Швеции.

Мальборо Джон Черчилль (Черчил) (26 мая 1650–16 июля 1722 г.) Знаменитый английский полководец и политический деятель. 1-й герцог Мальборо. Уинстон Черчилль является потомком герцогов по мужской линии.

Бленгейм – название местечка в Баварии, где герцог Мальборо одержал величайшую в своей карьере победу в битве с французскими войсками 13 августа 1704 года.

…ибо королевская казна не рыба в руках Иисуса (имеется в виду ссылка на Новый завет, например Евангелие от Матфея, гл. 14, где упоминается случай, когда Иисус накормил пятью хлебами и двумя рыбами более 5000 человек в пустыне).

Кюлоты – короткие, застегивающиеся под коленом штаны, носить которые имели право только аристократы. Кюлоты носили с чулками и башмаками с пряжками.

Ингрия – историческая область на северо-западе современной России. Располагается в области ограниченной с севера рекой Сестрой до южной границы примерно по реке Луге. Западной границей является берег Финского залива, Чудское озеро и река Нарва, а восточной – Ладожское озеро. Со времени Столбовского мира 1617 года область была шведским владением. В ходе Северной войны Ингрия вновь отошла к России. Кстати, Санкт-Петербург был основан именно на территории Ингрии в 1703 году.

…безжизненная часовая стрелка – в средние века на механических часах имелась только одна часовая стрелка. Минутная стрелка появилась в 1680 году.

Сцилла и Харибда – морские чудища из античной мифологии, особенно ярко представленные в Одиссее Гомера. Выражение «между Сциллой и Харибдой» сопоставляется с фразой «Между молотом и наковальней», употребляется в значении: оказаться между двумя враждебными силами, когда опасности и неприятности грозят с двух сторон.

Эльбфас Якоб – Якоб Генрих Эльбфас (1600–1664). Шведский художник, автор портретов многих политических деятелей Швеции своей эпохи.

Лютцен – город в Саксонии, где 16 ноября 1632 года произошло одно из самых больших сражений Тридцатилетней войны между шведской и имперской армией. Шведская армия одержала победу, но во время битвы шведский король Густав Адольф был убит.

Брейтенфельд – сражение при Брейтенфельде произошло 17 сентября 1631 года и окончилось полным поражением армии Католической лиги и победой протестантов, то есть шведской армии под командованием короля Густава Адольфа и его союзников – саксонцев.

«Северный лев» – так современники называли шведского короля Густава Адольфа за полководческий талант.

Регент – правитель, временно осуществляющий полномочия монарха.

Тилли – Граф Иоганн Церклас фон Тилли, знаменитый полководец Тридцатилетней войны, фельдмаршал Католической лиги. В бою со шведами у крепости Райна был тяжело ранен в ногу и умер от раны 30 апреля 1632 года.

Hexe – ведьма (Нем).

Блокула – одинокая скала посреди моря в Швеции, легендарное место шабаша ведьм.

«Молот ведьм» – трактат по демонологии и преследовании ведьм. Книга написана в 1486 году доминиканским инквизитором Генрихом Крамером (Инсисторисом) и деканом Кёльнского университета также инквизитором Якобом Шпенглером.

«И ты, Брут?» – в трагедии Шекспира «Юлий Цезарь» с такими словами умирающий Цезарь обращается к убийце – Марку Юнию Бруту. Выражение широко применяется в случае, когда говорящий считает, что его предал тот, кому он прежде доверял.

«Sed lex – dura lex» – Закон строг, но это закон (лат).

Клипа – мелкая шведская монета квадратной формы.

…Чтобы она светила для всех. – Искаженная цитата из Накорной проповеди Христа. Подлинный текст: И, зажегши свечу, не ставят её под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме (цитируется по Евангелию от Матфея, гл. 5).

Северный департамент – одно из департаментов английского правительства. В его ведении находились контакты с протестантскими государствами: Германией, Швецией, Норвегией и т. п. Во главе департамента стоял секретарь.

Deus ex mashina – Бог из машины – выражение, означающее неожиданную развязку той или иной ситуации с применением ранее не действовавшего в ней фактора.

Харон – в греческой мифологии перевозчик душ умерших через речку Стикс (или Ахеронт) в подземное царство мертвых.

Гуго Гроций – голландский юрист и государственный деятель. Заложил основы международного права на основе естественного права.

Аристогитон и Гармодий – древнегреческие граждане Афин, совершившие в 514 году до нашей эры покушение на братьев-тиранов: Гиппия и Гиппарха, в результате которого убили последнего и погибли сами.

Часть 2. Разбойничий остров

Глава 1

Тихо сегодня в келье. Ладога не шумит. И редко бывает, но: от тишины проснулся! Солнца еще нет, да и редко оно в эти дни. Поздняя осень. Скоро заметет поземка, закрутит пурга, и снова станем ждать прихода весны. А дождусь ли я, многогрешный Алексий, того, одному Богу известно. Темно. Братия монастырская еще спит, а мне уж пора и за молитву. Но как тихо сегодня! Значит, на Ладоге вода темна и тяжка. Обычно не так. Осенние штормы на Ладоге свирепы, не щадят они ни большого корабля, ни малой лодчонки рыбацкой. А жаль, что ее не видно отсюда, Ладоги-то. Из окошка кельи моей виден только лес, что растет по камню острова Сало^[27]. В былые дни рассказывали мне старые карелы, что давно, когда не было еще здесь христианского бога, верили они во всякую языческую нечисть: водяных да русалок, да духов лесных, да в своего верховного бога – Укко. В те дни жил в дремучем лесу у берега Ладоги огромный медведь – сильный и страшный. Боялось и бежало от встречи с ним все живое от зверя до человека. Никому не было пощады от этого медведя. Имя ему было Сало, что на местном карельском наречии было «глушь лесная», ибо в чаще лесной таился свирепый зверь. Вот собрались вместе все люди, что жили в этих местах, и начали молить Укко, чтобы избавил тот их от страшного медведя. Внял Укко молитвам человеческим, ибо кто станет приносить жертвы ему, если выведет зверь весь род людской? Но даже сам могучий Укко не мог сразу убить медведя. Выходил тот из своей берлоги ночью, когда властвует тьма, и пожирал все живое, а того в темноте видеть не мог бог языческий. Тогда наслал Укко на землю великую засуху, да столь великую, что все болота, ручейки и реки пересохли, колодцы обвалились, а вода в Ладоге стала, как в банном котле. Не выдержал тогда медведь жажды и вышел на берег озера средь бела дня, чтобы испить воды. И тогда поразил Укко медведя громовой стрелой в самое сердце, и тот упал замертво, прямо среди ладожских волн. То, что было телом, превратилось в камень, а шерсть стала лесом дремучим. Когти же и клыки медвежьи стали рифами подводными да валунами. С той поры и появился остров Сало, что от Андрусовской бухты отделен небольшой протокой – Холодным ручьем. Так старые люди говорили.

Темно. Будет ли солнце сегодня? Радость от появления солнца бывает, потому что редко оно в краю нашем. А как блеснет в небушке, и сразу мир на сердце и на душе появляется, потому что узревает человек красоту мира божия: и сосны рыженькие, и елушки зеленые, стройные, хоть и мрачные, и рябинку красную, и золотой лист березовый, и травы, и тростники бурые. И знает сердце, что пройдет время, и снова зазеленеет трава, и черемуха зацветет. И мир, и жизнь снова обновлены будут. Чудны твои дела, Господь мой! Так и в церкви, на проповеди, порой бывает, что бросаешь семена поучения в сердца людские, а видишь, что в большинстве своем все, по притче Христовой, на камень упало, и скорбишь оттого. Но, бывает, узришь, что зажегся свет в глазах иного юноши или девицы, а значит, взошло в их сердцах семя, и в свое время плод принесет, и о том стоит молиться и радоваться тому. Такое рождение пусть и редко бывает, но втройне радость приносит, как и луч солнечный редкий. И как он весь мир в миг один преображает, так и эти, младые, с новым сердцем человеки в свое время тоже мир преобразуют, и к Богу ближе станет род людской. В сие крепко верю! Лишь бы только Бог силы мне даровал для наставничества, чтобы крест свой нести и дальше мог. Тяжек он – крест этот – но без того нельзя. И кем бы я сейчас был, если бы в свое время архимандрит Геннадий меня – отрока – и горение в сердце моем не приметил? Светлая память ему от всех душ им обращенных! Масло в лампадке, видать, кончается, еще чуть-чуть и погаснет. Однако же: вот светлеет небо за лесом…

Мир пытается проникнуть в обитель отовсюду: через окна да двери, с лучами солнечными да лунным посветом, с ветром, что заносит порою капли дождя или аромат хвои сосновой. Зимой со снегом белым, морозным паром да треском дерева от стужи. Но гаснет мир в этих каменных стенах. Не место ему здесь. То же и со временем. Буйно и скоро пролетает оно в миру. Здесь не то. Вот вечер. Время течет в монастыре ручейком журчащим, малою росою капает, тонкой струей сочится, а вот гляди, как капли эти жизнь монашескую стачивают! И не замечаешь сего до поры, пока случаем свой лик не узришь. Иль иногда явится среди паствы моей некто, кто давно уж отсутствовал на родине, но вернулся. И тогда только видишь, как за годы обветшал человек. Иль на себя взглянешь в зерцало и подивишься: вот еще морщин прибавилось, а волос и вовсе бел и зрак не зрит остро. Но о сём не скорблю, а на божию мудрость уповаю, ибо вся жизнь по его установлению так построена. И нет в ней ничего неразумного, как иногда кратким человекам мнится. Зеркало. Чаще нам бы, многогрешным, в зеркало смотреться. Мысль добрая пришла ко мне. Надо бы братии, да прихожанам ее показать, что подобно тому, как перед зеркалом человек прихорашивается, да чистится, чтобы перед людьми в добром обличии предстать, таково же следует и в зеркало души своей глядеться, дабы, стряхнув пыль суетности, мыслей злых и прегрешений, пред Богом всевидящим в чистоте душевной встать. Зеркало. Почему-то покою оно мне сегодня не дает. Мысли все к нему покружат да и вернутся. А когда же я в первый раз в зеркало гляделся? Ух, сейчас и не припомню. Многое уж в памяти стерлось, а вот что по сию пору перед глазами стоит. Лет мне семнадцать, а стою я на камешке, что прямо в воде у берега озерного лежит, понизу склизью зеленой обросши. Мальки возле камня в воде суетятся, корм себе ищут. Редкостно тихая Ладога. Такая она почти только по лету и бывает, тоже как зеркало. Солнышко не скрылось еще и вот-вот в воду заныривать собирается. Такое бордовое, словно клюква-ягода, и смотреть на него приятно. Тепло. Водою озерной пахнет. И тихо. Даже чайки-разбойницы не шумят. Как вдаль глянешь – сердце заходится! И думаешь: а что же там, на том берегу? Как там люди живут? И хочется по всему кругу земному пройти, ан родина не пускает. Воды испить нагнулся, и лик там свой увидел – юный да пригожий. Волосы светлы да и длинны довольно, похоже, уже отросли с последнего Григорьева остригания. Борода еще не росла у меня, потому и подбородок чист. Глазами сер, это сейчас они повыцвели. И румянец по щекам. Да загар озерный, медный – ведь круглый день на озере проводил. Боже! В каком году это было! Коль сейчас 72, знать, по новому указному исчислению это 1664 год от Рождества Христова!

Глава 2

Возвращаюсь я, отрок, с берега озерного по тропке лесной ко прочим. Близко от берега, на острове Сало, с полверсты, поляна средь леса. На ней четыре избы квадратом поставлены, а промежутки меж избами частоколом обнесены. В частоколе ворота тяжелые, изнутри бревном приваливаются. В избах окон в наружную сторону нет, а прорублены узкие щели, из мушкета можно в них отстреливаться. В одной избе живет атаман – Василий Васильич имя ему. Там же и дуван^[28] весь хранится, а еще оружье с порохом. В другой – повар Петрушка харч готовит. Петрушка редко уж на разбои ходит, ему в деле одном бердышем^[29] ногу посекли. Кость срослась, да криво – оттого ходит он медленно да косо. Дрова готовит по лету на зимнюю пору, кашеварит, да во время свободное ловит удой рыбу на Ладоге. Ему я с самого детства помогал. Тоже дрова носил, за печкой смотрел, посуду ходил мыть на озеро по лету.

Протискиваюсь в приоткрытые ворота, к ближней жилой избе иду. Все уж за столом, кроме Ванька и Фаддея Клыка, уху хлебают. Ванек сегодня дозорный, вкруг острова ходит, караулит, чтобы стрельцы невзначай не нагрянули или иной чужой человек на крепостцу не вышел. Клык рыбалку больше жизни любит, оттого, лодку взявши, уплыл на соседний большой остров Гачь. Там у него шалашик, там он днями и пропадает до самой зимы. Заодно высматривает купцов проезжих, что вдоль берега Ладожского к Свири и далее на судах малых следуют. Клыком же был прозван Фаддей, когда спьяну, в Олонце будучи, с купцом подрался, и тот ему с удара одного зуб по леву сторону вышиб. Дядя Гриша уж ложку отложил, вертит лысой круглой головой, посматривает весело. Человек он бывалый, жизнь его била, но живости да нрава доброго не выбила, оттого и любят его все. Разговор нынче о народах всяких и обычаях воинских зашёл.

– А что дядя Гриша – так дядей Гришей его все, несмотря на возраст, и кличут, и старый и молодой, уж не знаю, как это и повелось – а вот свеи^[30] эти, что тут раньше озоровали, они какие в бою?

– Свеи-то? Люди как люди, деньгу, опять же, любят, в бою жалости не знают. В Смуту нанимал их царь Васька Шуйской^[31] поляков воевать, да за золото они царя то и предали. Однако! – тут Григорий наматывает на палец прядь бороды, – в привычку ему это, – однако, в бою стойки и храбры. Своего капитана крепко слушают и приказа его держатся. Особо в атаке страшны, когда строем ломят. Люди все высокие, дюжие. И, опять же, слово твердо держат, и все по закону чтут. Вчера ты с ним на ножах резался, а как мир подписан, так он к тебе со всем почтением. Недаром купцы наши в Стекольное королевство ездят и спокойно торгуют, едва война кончается. И никто их там не трогает. Много их там, в Стекольном-то королевстве, как комаров.

– Ну, а вот ляхи?^[32]

– Ляхи, брат, другого пошибу люди. Горд лях, заносчив, как петух индейский. Иных земель людей за бедных родственников держит, а что до мелкого люда, своих крестьян да холопов, так тех и вовсе за божью тварь не считает. В бой идет, крылья лебедевые на спину нацепит, каменья, плащ цветистый, ровно к девке на свиданку. Как на тебя несется – ух! Страшно-та! Но мы их на Украйне немало с коней поснимали! Панов своих, воевод, из гордости не слушают, все на свой лад и в бою хотят переменить. А бою того нельзя. Оттого и говорю: при одной храбрости, без ума, в деле нашем недалече ускачешь.

– А что немцы, дядя Гриша? – теперь интересуется Косой. Косой – это Митька. Глаз у него повышиблен, оттого носит он платок на глазнице, и кличка его оттуда же.

– Немец, Митька, я так тебе скажу, что швед. Да и обличьем, и речью они люди сходные. Ну и обычаем воинским. Эти и чихать-то станут, только коли воевода или капитан ихний разрешит.

Мне интересно, и я снова спрашиваю Григория насчет турок с татарами. Дядя Григорий разводит руками:

– С ними в деле не встречался. Но сказывали мне казаки черкасские, что люди они опасные, те татаровя. Предадут – глазом не моргнут. Ты спиной к ним воротиться не моги – нож быстро воткнут. Договора не чтят, у союзника своего могут города да села до нитки обобрать да пожечь. Девок да парней молодых в полон угоняют, а стариков саблями, как скот, секут. Вот как! Турки – те у них господами. Они турок во всем слушают. Если хочешь, о чем договориться – езжай напрямик к паше турецкому аль к самому султану…

Вот Митьку Косого припомнил. Всё Митька на Дон собирался и всех на то подбивал. Отговаривали его – путь неблизок, а пока доберешься, непременно где-нибудь тебя да задержат стрельцы. А там суд да расправа, и вот щурится лихая головушка на колу пустыми глазами. Конец Митьки страшен был. В вечер один собрал нас, кто свободен был от караула, атаман Василий Васильич. Хмуро и тяжко глядел, аж мороз по спине пробегал. Расселись за столом, словно на ужин: Петрушка Повар, Ванек Рыбак, Иван Копейка, Скирда, Митька Косой, Дядя Гриша да Фаддей Клык, да я, как младший, с краешку притулился. Солдат в тот день караул на острове держал. Сам атаман встал в дверях да пистоль заряженный вытащил. Молчали все да голову ломали, к чему бы это?

– Значице так, мои сотоварищи. Завелась средь нас крысь поганая, а так негоже. Не по-божески это, когда кто у товарищев своих крадет или если напраслину говорит, это тоже плохо. Говори, Рыбак, говори перед всеми, напрямик, что видел. Коль соврал – застрелю!

Атаман замолчал, и бурой кровью налилось лицо. Не смотрел ни на кого. Косил глазами на пол, да как будто с пистолета что выцеливал на половице. Ванёк, бледный, встал, в столешницу вцепился.

– Поутру, Василь Василич, пригреб я с Гача острова. На заре окунь там брал хорошо, ну, думаю, надо скорей везти, чтоб, значит, не стух. Подгреб я к нам, к берегу. Кукан взял, на берег поднялся, несу…

Слушали все Ваньку внимательно, слова никто не произносил. Только видел я, что побледнел Митька Косой да ворот рубахи стал расстегивать, будто жарко ему стало.

– Лесом иду. Припёрло мне нужду малую справить. Рыбу-то я на мох положил. Делаю, что положено, – Ванек, ведя речь, иногда поднимал опущенные вниз глаза и глядел на того или другого человека, как будто одобрения просил. Глаза его водянистые в темной избе поблескивали. – Гляжу, как меж двух каменьев, что у болота лежат, копается кто. И оглядывается, стережется как будто. Я сперва подумал: чужой человек. Да как он-то на остров попал? Ан присмотрелся, глядь, это Митька Косой – на лбу плат. Я сперва кликнуть его хотел, да любопытно мне стало, что человек под камнем скребет? Он, значит, головой покрутил, да и к нам на заимку пошел. Я к камням. Где по свежему песком да мхом покрыто было, покопал и – глядь! Ан там мешочек, а в мешочке том серебро, да серьги с кольцами, да жемчуга. Ну, вот и все. Я мешочек тот сюда и принес.

С этими словами Ванька вытащил из-за пазухи полотняный с цветками мешочек и отдал атаману.

– Твое добро, Иуда? – мрачно обратился атаман к Митьке, подняв над головой мешочек. – Перед всеми ответствуй сукин сын!

Косой сидел, ни на кого не глядя, обхватив голову руками, и молчал. Судорожно подергивались плечи его. Плакал, может быть?

– Ясно, – прохрипел, немного помолчав, атаман. – Речь моя короткая будет. Когда кто к нам в артель приходил, то уговор был такой. Все добытое кидаем в общий котел, без обману. В нашем деле кровавом по иному нельзя. Вору – смерть! Ты, Митька, тот закон порушил.

Атаман страшными, черными от гнева глазами смотрит то на одного, то на другого. Дойдя до меня, вздрагивает, отходит от двери и говорит: «Алешка, мал ты еще для таких дел. Ступай из избы. Судить Косого будем».

Я выхожу из избы и вижу трясущиеся плечи Митьки, бледные лица да лоб почесывающего хмурого дядю Григория. Через полчаса Ванек Рыбак, Иван Копейка и Скирда вытаскивают из избы упирающегося, со связанными руками Митьку. На голову Митьке был наброшен мешок, и звериное, нечеловеческое завывание доносится оттуда. И так страшен этот вой, что я зажимаю уши руками, чтобы не слышать его. Мужики волокут Митьку к озеру. Вой становится все тише и тише и затем совсем глохнет в ветвях сосен.

Зимой разбоем не промышляли. Зверя и птицу били по лесам. Рыбу сетями ловили, как только лед на озере становился. Хлеб припасали с осени. Что-то перепадало с ограбленных купеческих лодок да судов. Когда не хватало, отправляли человека в Олонец на рынок. Но часто так не делали. Олонец – городок невеликий, и всякий новый человек там весь на виду. Недолго было и к воеводе олонецкому в розыск попасть под батоги. Слух о разбое на Ладоге все-таки шел по земле. До сих пор удивительно мне, что монахи, кои в монастыре Андрусовском жили, никогда про нас воеводе так и не донесли, хотя про нас все знали. Ведь жили то мы по соседству. В монастыре уху варят, а мы уже унюхали про ту уху. Думаю так, что без серебра разбойничьего, что на поминки да на пожертвования шло, не обошлось.

Зимними вечерами доставал дядя Григорий старую Библию, еще от руки писанную, и читал нам подолгу. Он один грамоту ведал. Любили все его чтение послушать: и про мира сотворение, про потоп, про исход Моисеев, и про страсти Христовы. Слушали, а каждый про себя услышанное к себе примерял да грустную думу думал. Много крови невинной у каждого на совести было. А как назад податься? Не начнешь жизнь заново.

Однажды – было мне тогда годов пять или шесть – усадил меня дядя Григорий на колени к себе и говорит: «Буду тебя, Алешка, грамоте учить». Показал мне одну заглавную буквицу и называет: это «Аз». А это «Буки». Ежели, Алешка, наоборот читать, то получится «Буки» и «Аз»—«Ба» получится. А ежели два раза то прочесть, то «баба» получится. А вот буковка «Мыслите» – ммм. Ну-ка, Алешка, чти ее сперва, а потом чти «Аз», что получится?

Я смотрю на полуосвещенные бородатые лица жадно внимающих мужиков и бодро начинаю: Ммм-а. Ма, дядя Гриша! А ежели два раза, то выйдет мама!

Дядя Григорий, довольный моими успехами одобряюще хмыкает и гладит меня по голове.

– Пойдет дело! – говорит он – Ну, слезай Алешка с колен, отсидел уже. Хватит на сегодня.

– Дядя Гриша, а где моя мама? – спрашиваю я.

Григорий мрачнеет и машет рукой.

– Того я не знаю, никто того не знает. Нашли тебя мы совсем малым. А куда родители твои делись, того не знаем.

Лишь позже узнал я, что однажды напали разбойники на ладью, что плыла с товаром в Сердоболь^[33]. Всех, кто на ладье той был, убили да в воду бросили, без всякой пощады. Посреди них и родители мои были. А меня, малого, не решились убить – никто на себя грех такой не смог взять. И порешили взять меня к себе на воспитание, вот как иногда в жизни бывает! Темна душа человеческая! Иной кровь человеческую без жалости льет, а курице голову отсечь не может из жалости. Или за собачонкой тонущей в воду прыгнет, жизнью не дорожа.

Большого ума и доброго сердца был дядя Григорий. Грамоте обучил меня. Как из мушкета стрелять или как дудочку из ивы вырезать. Где и когда рыбу ловить и как ночью по звездам дорогу найти. Как в лесу не заблудиться и как парусом управлять. Да и многому чему еще. И в монастырь Андрусовский^[34] он меня отвел, за что спасибо ему особое, ибо хотя был дядя Гриша старой веры, а веру новую за ересь почитал, все же решил, что так для меня лучше будет. И вот ведь как привел Бог, что судьба ему тяжкая выпала. С молодых лет был он боевым холопом^[35] у князя Федора Юрьевича Хворостинина. С князем своим ходил он в походы по царскому указу в Малороссию против поляков, а затем против шведов в Ингерманландию, под городок Шлиссельбург. Был ранен два раза, спас жизнь однажды господину своему князю Федору. Но не воздал своему слуге добром Хворостинин. Увидел однажды пьяный князь, как крестился Григорий на старый обычай двумя перстами, ругал он слугу своего много, бил ногами и драл за бороду, называя собакой Аввакума^[36]. Не стерпел Григорий такого поношения, ударил пьяного князя так, что тот с ног свалился. Схватился князь за саблю, и если не бежал бы Григорий, то принял бы он смерть в ту же минуту. Дело было под городком Нотебургом, который русские осаждали в 1656 году. На суше не было спасения ему, с собаками догнали и затравили бы бежавшего холопа. Но сел Григорий в лодку и погреб подальше от берега в Ладогу, и ночь его уберегла. Ночь октябрьская пасмурной была, и он сбился и не знал, куда ему грести. Шторм разразился, и два дня швыряло его волнами так, что он уже простился с жизнью. Голодного и сильно простуженного прибило его, наконец, к устью реки Тулоксы, где его подобрал местный рыбак карел – Войтто. Два месяца находился Григорий между жизнью и смертью, но выходила его жена рыбака знахарка Сиркка. В семье Войтто жил Григорий до весны и научился понимать карельскую речь. Вернуться к мирной жизни Григорий уже не мог. По челобитной князя Хворостинина искали беглого холопа по всем городам, а уйти в места дальние, заповедные, где не ступала нога слуг царских, средств не было. Потому, как только узнал от карелов Григорий о лихих людях, что живут на дремучем острове Сало, то сразу же сел он в свою лодку и отправился к ним. Так стал бывший холоп и воин разбойником. Я же другой жизни, кроме разбойничьей, и не знал. Всех сотоварищей своих за братьев считал – они мне за семью были. И не сведи меня дядя Григорий в монастырь Андрусовский, так бы и стал я тоже убийцей, да и жизнь моя коротка была бы. Помню, причесал мне кудри мои дядя Гриша, рубашку новую, белую заставил надеть да сапожки новые же и говорит: «Вот Алешка, пойдем с тобою сейчас в монастырь. На людей посмотришь, не то совсем одичаешь тут с нашей собачьей жизнью». Мне и страшно, и любопытно было. Никогда до той поры в люди не выходил. Все на острове браживал да иногда с атаманского разрешения на соседний остров Гачь ездил рыбу ловить с сотоварищами. Хотя вроде бы и дела-то! С нашего острова рукою до монастыря подать – вон стены белеют и звон колоколов доносится. Переехали протоку, что Холодным ручьем зовется, и далее пошли. Не помню уж, праздник ли был какой, но народу много было. У меня отрока голова кругом пошла, как в ворота зашли! Были здесь и карелы, и русские от мала до велика. Я по возрасту своему всё на девок смотрел да дивился! Видно, лик у меня глупый был, так что дядя Гриша даже рот мне велел закрыть, чтобы мухи не залетели. Все ухмылялся. А уж когда в монастырь зашли и когда я красу каменную впервые увидел да росписи на стенах, иконы в окладах драгоценных при свете свечном! Сердце у меня от восхищения обмерло! Как службу церковную выслушал, не помню, все как в тумане было. Дядя Григорий исчез на время некоторое, видно, дела у него некие в монастыре были, а я того и не заметил сначала. Сказкой все было для меня. Затем еще несколько раз мы с Григорием вместе в монастырь ходили. Потом уж я тайно брал лодку и сам приезжал проповеди отца Геннадия послушать. Эти-то двое – дядя Гриша и отец Геннадий – меня к Богу и людям то и привели. Поклон мой им за то низкий.