Юлия

Глава девятая

С того дня, как побывала с Семёном на рыбалке, Юля всё чаще стала думать, что люди почему-то делятся на счастливых и несчастливых. Светка почти во всём благополучная, у неё есть отец и мать, она почти ни в чём не испытывает нужду. Семён ничего для дочери не жалеет, всё лучшее только ей, он пылко её любит. А она, Юля, хоть и привыкла к ним, но почему-то в их окружении испытывала себя даже одинокой. А всё потому, что она детдомовская. Побудет у сестры и опять надо бежать в детдом. В школе домашние дети как бы не считали детдомовцев за людей. Бывало, если они обижали кого-то, тогда почти все детдомовские шли на домашних приступом. Увидят они идущих гурьбой по улице детдомовцев, – домашние разбегались в разные стороны с паническим криком: «Идут детдомовские!»

Тогда на берегу реки, спрятавшись от Семёна, Юля прочувствовала до самой глубины души, что она одна-одинёшенька. Если бы у неё были родители, он бы никогда не покусился на её честь, а так как она детдомовская, с ней можно сделать всё, что угодно. Это открытие её поразило до такой степени, что она почувствовала себя донельзя несчастной и униженной своим сиротским происхождением. Ведь ей не у кого спросить: от кого она произошла на этот несчастливый для неё свет? Кто именно были её родители, где они теперь, почему отдали её в детдом? А поскольку она не знала своего прошлого, как она могла думать о будущем? Но пока она живёт настоящим, которое не приносит ей счастье, а только одни страдания! И всё же в душе теплилась надежда, что когда-то жизнь её изменится в лучшую сторону. Вот и Валентине о её прошлом ничего неизвестно, а кто знает, тот не уклоняется от ответа. Иногда Юля считала, что Валентина ей вовсе никакая не сестра, просто некогда пожалев её, назвалась сестрой. Это подозрение приходило к ней и раньше, поскольку сестра на неё ничем не похожа.

У Валентины Юля не показывалась около месяца; та уже немало забеспокоилась и собралась сама сходить в детдом, как Юля вдруг заявилась, будто снег на голову! Всё-таки ей не хватало общения с сестрой, по которой порой и скучала. Но Валентина ещё не ведала о происшествии на рыбалке, что Семён покусился на её девичью честь. Правда, душевная боль девушки значительно поутихла.

– Ты что же, милая сестра, забыла к нам дорогу? – мягко укорила Валентина, как только увидела на пороге Юлю. – Почему так долго не заходила, ведь ваши все в лагерях? Или уже стала бегать на свидания?

– Нет. Ты зря так думаешь! – ответила с долей обиды.

– Ну, что тогда? – выжидательно уставилась Валентина. Юля потупила взор и тут же решительно вскинула глаза.

– Где твой Семён? – она сделала ударение на слово «твой», чем смутила сестру.

– На работе, где же ему быть? Ты зачем о нём спросила?

– Он… – у Юли забилось сильно сердце. – Ты хочешь знать правду о своём муже?

– Да, я знаю его… а тебе что он сделал? – Валентина в оцепенении взирала на Юлю. После рыбалки вроде всё обошлось хорошо. Приехали, пообедали. Она сказала, что пойдёт детдом проведает; пришла оттуда, переночевала, опять ушла. До этого дня она больше её не видела. Семёну высказала свои сетования, он ответил, будто бы она в городе гуляла, а живёт сестрёнка в детдоме.

– Он хотел меня изнасиловать! – выдавила Юля через силу.

– Ах, какой мерзавец! Это правда? Да, с этой стороны я его хорошо знаю! – схватилась рукой за щёку, словно мгновенно разболелся зуб, покачала головой. – Ну, гад такой! – в ярости крикнула она, заходив раздражённо по комнате.

– Только ты ему, пожалуйста, не говори, – попросила Юля.

– Как это не говори? Скажу всё! – возмутилась сестра.

– Я боюсь его, он угрожал мне, если скажу тебе!

– Тебе он ничего не сделает, потому что – трус! – убеждённо воскликнула Валентина. – И как же он на это осмелился, расскажи?

Юля вкратце передала основное, лишь утаила то, что она почти согласилась с тем, чтобы Семён покупал ей подарки, отчего ей снова стало стыдно и гадко за свой поступок.

– Вот что, милая, ты не беспокойся! – решительно сказала сестра. – Я найду способ вывести его на чистую воду. За ним такое водилось и раньше…

Однако Юля пожалела, что сгоряча проболталась сестре. Ведь самое ужасное для неё не произошло. Можно было бы всё скрыть, как-нибудь всё бы пережилось, забылось, стёрлось. Хотя с того дня прошедший месяц показал, что она ничего не забыла и не смогла смириться с нанесённой ей глубокой душевной раной. Она безмерно сожалела: почему тогда, на реке, не подумала, на что коварно рассчитывал Семён, приняв её за наивную дурочку.

– Почему ты сразу не сказала? – спросила сестра. – Такого прохвоста нечего бояться и тем более укрывать!

Три дня Валентина обдумывала, как подступиться к мужу, с чего начать. Но Семён вдруг сам опрометчиво спросил, но у него был свой прицел:

– Чего это твоей сестрёнки нет?

– А это надо у тебя спросить! – с вызовом бросила Валентина.

Семён кашлянул, наклонил голову, видно было, что намёк он понял. Вспомнил, как в последние дни жена всё присматривалась к нему. Значит, в своих предположениях не ошибся. Вот откуда исходит этот уверенный, безапелляционный тон. Надо сейчас вывернуться, а то…

– Гм, что я, справочное бюро? – шутливо обронил он, прикинувшись простачком.

– А тогда чего же ты интересуешься, переживаешь, или ещё что? В последнее время ты ходишь молчуном. На рыбалку давно не ездил. Или ждёшь Юлю, когда придёт? – спросила жена, презрительно поджимая губы.

– А что мне ждать её? Что она мне удачу пошлёт? Нет у ней твоего интереса к рыбалке. С тобой скоро поедем! – полушутливым тоном он пытался сгладить возникшие к нему подозрения. «Неужели эта турка могла его продать? Так на себя наговаривает!» И ему от этой мысли стало весело, мол, сейчас я тебя угощу кое-чем, что сразу заткнёшься, когда узнаешь правду о сестрёнке…

Валентину донельзя раздражал самоуверенный тон человека, не чувствовавшего за собой вины. И она нахмурилась.

– А у тебя какой к ней интерес? Может, расскажешь сам… как ты с ней рыбалил? – Валентина заговорила обличительным тоном, поджала в гневе губы, а он между тем подумал безбоязненно: «Теперь ясно – проболталась турка!» Семён набычился в минутной растерянности, затем жалко, вымученно улыбнулся.

– Тебе? – он сглотнул горькую слюну, и уставился пустым взглядом, нервно задергались кустистые рыжеватые брови. Супруги находились на кухне. Валентина стояла возле газовой плиты, а он за кухонным столом допивал чай.

– А кому же, не соседу же? – она сердилась, нервные судороги пробегали по гладкому лицу. – Я тогда не сразу уразумела: думаю, почему он так рано вернулся с рыбалки? Хотя расцарапанное лицо что-то мне смутно подсказывало, но я в толк не взяла. И она молчала! Значит, о камыши, говоришь, покарябался? Ух! Звериная рожа! – Валентина инстинктивно замахнулась на него рукой.

Семён давно ждал удобного случая, как навсегда поссорить жену с сестрёнкой, чтобы таким образом избавиться от неё. И вот он представился.

– Всё узнала? Это даже лучше! Ну, так послушай, дорогая, я знаю, в свою защиту она много чего тут нагородила, дабы в твоих глазах оправдаться. Лапушка твоя боялась, что я расскажу о ней всё… Ты думаешь, я сам… того? – Семён при этом торжественно вскинул сивую голову. – Она и подстрекнула… а кто её брал? Сама напросилась. Это тебе известно? Известно! Так в чём я тогда виноват? Вот и весь сказ. Чего тут было думать! Испорченная девка: лукавила, кокетничала! Ты бы видела, – как повидавшая мужиков баба! А ты всё с ней носишься!..

– Вот оно как, значит мои догадки совпали, поймался голубок!?

– Не я, а она, запомни! – закричал он наперекор жене.

– А вот и ошибаешься, дружок, сам всё и рассказал! – Семён в изумлении раскрыл рот, так и застыл с отвислой челюстью, и весь покраснел. – Что, поймался, голубок, как я тебя? – Валентина открыто торжествовала. – В твои годы не стыдно оговаривать невинную девочку? Тебя-то я лучше знаю. От тебя, голубок, всего ожидай… Вспомни, вспомни, милый, как со мной ты обошёлся. А, что, запамятовал?

– Ты мне голову не морочь, что ты ровняешь одно с другим? Я любил и знал, что тебя, дуру, не брошу! Вот так! А с ней я не собирался… она наклеветала, чтобы с тобой нас рассорить, а ты поверила. Ведь она меня не любит. Я противен ей! Не бреши, что не говорила. Посмотрите, какая проницательная, всё насквозь видит – рентген! В тюрьму сел из-за твоей сестрёнки, да, крепко вмешалась в мою жизнь, а ты моих мытарств не видела…

– Нет, ты чего несёшь такую несуразицу?! Как она могла вмешаться в твою жизнь? – Валентина в недоумении пожала плечами.

– А так, что ты в ней души не чаяла, всё с ней носилась: сестрёнка, сестрёнка! А на меня… как на фонарь смотрела. Ну, да что теперь об этом талдычить!

– Конечно, ты сгорал от ревности и человека чуть не убил, а Юля виновата? – она в досаде покачала головой и пожалела, что напомнила ему об этом.

– Ну и зануда же ты, Валька! – крикнул он. Всё его лицо налилось ненавистью, руки задрожали, кажется, ещё секунда и он накинется на неё и задушит. Но Валентина его уже не боялась, как раньше. Может, только потому, что первые месяцы после выхода из заключения его контролировала милиция. Действительно, она тогда надеялась: теперь он навсегда научен горьким опытом. Сколько же можно проявляться его тёмной страсти? Ей серьёзно думалось, что отныне он другой, выбили из него дурь, наставили на верный путь. Но, видно, просчиталась, вон на что пошёл, опять животная похоть взыграла, а на кого? На сироту! Звериная натура такой и останется, почти ничего человеческого.

– Ох, Сёма, Сёма, все нервы ты мои истрепал, весь седой; волос осталось с гулькин нос, а ты…

– Тебе не мне мораль читать! – резко, грубо оборвал он жену.

– Да разве я не заслужила? – возмутилась Валентина. – Я тебя почти шесть лет ждала, да хорошо хоть амнистия… Да ты мне, Сёма, должен ножки целовать. Какая дура на моём месте всё это вытерпела бы? А ты мне ещё и не верил, ходил по соседям, всё выпытывал, выспрашивал, как я тут без тебя жила.

– А ни к кому я не ходил, что ты вот брешешь! – гаркнул он. – Разговор был, да не о тебе! Много тебе чести, дуре!

– Чего? – Валентина в ненависти сощурила глаза. – Лучше сиди да помалкивай: люди говорили, я выдумала, что ли?

– Ты меня не сажай, хватит – отсидел свое сполна! Эх, да ну вас… ко всей фене! – он резко взмахнул рукой, стремительно, не глядя больше на жену, схватил папиросы и пошёл в туалет курить.

Глава десятая

Последние два месяца Юля находилась в состоянии озлоблённости на всех и вся. Об этом говорил весь её облик, при этом она думала: «До меня нет никому дела, все равнодушны, все заняты только исключительно собой, даже Валя. Что мне оттого, что когда-то она назвалась моей сестрой? Разве сёстры так бездушно поступают? При живой сестре я живу в детдоме, захотела бы – взяла, в таком случае она мне вовсе не сестра – натуральная самозванка, которая решила немного облегчить мою сиротскую долю!»

По мере своего взросления Юля стала стыдиться своего положения воспитанницы детдома. А всё оттого, что она видела, как живут дети в семьях, как живёт племянница Света. Но если бы даже Валентина сказала: я тебя забираю к нам, она теперь вряд ли бы согласилась. И не только из-за того, что сестра жила с Семёном, просто до выхода из детдома оставалось чуть меньше года. И хотя Валентина так и не взяла опекунство над сестрой, какую-то лепту в её воспитание она внесла, и к Юле привязалась так прочно, что временами казалось, будто в её семье она жила всегда. Вот только жаль – девочка никогда не узнает материнскую ласку и тепло родительского дома…

И как тут Юле было не разозлиться чуть ли не на всех окружавших её взрослых людей, включая и сестру. Единственно, она ни разу не обижалась на Тамару Игнатьевну. Она самый лучший человек на свете! И, несмотря на это, Юля уже с нетерпением ждала тот день, когда навсегда уедет из города, где всё так ужасно ей опостылело, что хотелось новых впечатлений…

Наступила последняя осень её пребывания в детдоме, где в саду, сквере, на аллее – кругом увядала природа: скверы, бульвары в осенних красах; воздух был особенный; почти на всей улице пахло дымком зажжённых куч палых листьев. От этого было немного торжественно и грустно, так бесконечно грустно, что даже хотелось плакать!

С конца лета к Валентине опять ходила почему-то редко, и от этого сестру было жалко, а ещё оттого, что однажды выразила ей свою обиду, которой и сама не могла толком найти объяснение. А Валентина это видела.

– На что ты всё дуешься? – удивилась сестра. – Семён тебя и пальцем не тронет, только пусть попробует! Сразу полетит отсюда!

– Мне некогда ходить к тебе. Ведь посуди: учусь последний год. Впереди экзамены, надо заниматься! – оправдывалась Юля, не желая вспоминать рыбалку, скрывая от сестры все свои душевные переживания. Однако Валентина видела, что тут дело вовсе не в одной учёбе. Просто Юля вступила в переходный возраст, и поэтому понять её отнюдь нетрудно. Но Валентине это только так казалось, ведь то, что у сестры скопилось на душе, равняется всей её жизни. И скоро она это поймёт…

Так незаметно подкралась зима, впрочем, достаточно тёплая и бесснежная. Учёба занимала много времени, иногда ходила с Машей в кино; продолжала участвовать в художественной самодеятельности; а иногда всё надоедало: и учёба, и пение, подчас на людей бы не смотрела. В такое сложное для неё время, словно чувствуя это на расстоянии, к ней в детдом приходила Валентина и приглашала её в гости. Но Юля сначала отказывалась, а потом жалостью к себе переборола гордость и обещала прийти. Тем не менее, по-прежнему у сестры бывала редко или с Машей забегали всего на пятнадцать минут и даже в отсутствие Семёна обедать не оставались.

– Ты уже как взрослая ведёшь себя. Стала зазнаваться! – пожурила её Валентина. – Хотя бы Свету приучила книжки читать. Вот опять надо за ней идти к соседям. Что, там её мёдом кормят? Никогда домой вовремя не придёт.

– Вы её балуете, вот и результат, – заметила Юля, подражая педагогам.

– Я, что ли? Это отец ей много позволяет! А придёт время – локоток будет кусать…

– Ничего, и тебе достанется, – засмеялась Юля. – Ну ладно, мы побежали в кино…

– Обедать оставайтесь или на свидание спешите? – в свой черёд поддела Валентина.

– А разве нам это возбраняется? – деланно ухмыльнулась Юля.

– Да и рано ещё!

– Нас этому учить не нужно! Всего хорошего! – бросила Юля.

После Нового года Валентина попросила Юлю срочно прийти к ней. Она обещала ей сказать что-то чрезвычайно важное. Как раз не будет Семёна, и они за чаем поговорят по душам. Но Юля, словно нарочно не торопилась идти. И только во второй половине января, когда выпал вдруг глубокий снег и ударили крещенские морозы, в один из таких чудесных дней, ближе к сумеркам, Юля зашла к сестре одна. Света была в другой комнате. Разумеется, Валентина очень обрадовалась Юле, будто не видела сестру несколько лет. Она стояла на пороге и не хотела пройти в квартиру, мол, заскочила всего на минутку. Хозяйка пригласила её в зал, посадила на диван, принесла угощение. Юля поинтересовалась: зачем позвала, дескать, она вот шла мимо и решила заглянуть на огонёк. Не могла же она прямо сказать, что пришла специально по её просьбе. Валентина проявила такую сердечную заботу, какую давно не выказывала; она предложила снять пальто, чувствуя, как Юля была в каком-то нервном напряжении, и вела себя с ней стеснительно и потому непривычно отчуждённо. Да, Юля таила на неё свою давнюю обиду, но скоро между ними не будет никаких секретов. Она захотела искренне прояснить их отношения…

Валентина сидела перед журнальным столиком и с редкой чуткой душевностью рассматривала Юлю, будто хотела ещё раз удостовериться: созрела ли она для этого разговора? Юля производила серьёзное впечатление, в её глазах только сейчас угадывались предполагаемые вопросы, которые она задавала ей в детстве. И вместе с тем она казалась даже несколько безучастной или усталой, должно быть, от тайны своего рождения, которая её мучила с отроческих лет, отчего наедине за эти годы много выстрадала. На ней было серо-синего цвета в крупную клетку обыкновенное шерстяное платье, на ногах простые чулки.

– Ты здорова? – спросила Валентина, присматриваясь к ней.

– Вполне! – пожала та плечами: в голосе, однако, прозвучали горделивые нотки. Скупой ответ говорил, что Юля не хотела открывать сестре свою душу, пока не узнает предмета их разговора.

– Может, перезанималась? Ты какая-то вся измученная. Даже на каникулы ко мне не приходила, – слегка укоряла Валентина, испытывая какое-то стеснённое состояние, что-то ей мешало приступить к основному разговору. Она напрягла память: когда-то Юля ей с обидой бросила: «А ты мне чужая, я догадываюсь!» Тогда Валентина не сумела её переубедить, что это не так, однако, сейчас, разливая по чашкам горячий душистый чай, она понимала, что и теперь это сделать будет непросто. Слишком глубоко в душе Юли засела обида. Может, ей надо было значительно раньше открыть тайну? Но Тамаре Игнатьевне она больше не надоедала, и все эти годы держала данное директору слово. А недавно та пригласила Валентину к себе для беседы о Юле, поскольку в последние месяцы она изменилась неузнаваемо, стала даже всем грубить, в школе снизилась успеваемость. Сначала Тамара Игнатьевна это относила на переходный возраст, потом догадалась, что допустила промашку – надо было раньше рассказать о судьбе её родителей…

Валентина тоже поделилась своими наблюдениями над Юлей и не придавала значения тому, что преднамеренное умалчивание так пагубно повлияло на психику девушки. И вот теперь, когда она получила разрешение поговорить с Юлей относительно её родителей, Валентина опасалась, что сестра может ей не поверить. А чтобы этого не случилось, она заранее приготовила из своего семейного альбома нужные фотографии.

– Я давно хотела показать тебе несколько фоток, да всё как-то забывала, – Валентина быстро встала со стула и пошла к серванту, достала из выдвижного ящика фотографии и вернулась на место. – Посмотри! – и подала их Юле, которая начала рассматривать с лёгким душевным трепетом. На одной изображена довольно симпатичная молодая женщина. У неё тёмные, почти чёрные волосы, собранные на затылке в пучок, глубоко печальные большие карие глаза, прямой нос. Она была в тёмном платье, на груди на белой цепочке висел крупный медальон. На второй фотографии – примерно двух лет девочка с чёрными волосами в светлом платьице, на третьей была группа взрослых людей с детьми, среди которых Юля узнала и женщину с первой фотографии, и Валентину, стоявшую рядом с ней. Она совсем молоденькая, снимок сделан летом, в каком-то дворе на виду деревенского дома.

Пересмотрев все фотографии несколько раз, Юля отложила их на край столика. Одну фотку оставила с изображением женщины. Почему-то её инстинктивно влекло к ней. И по мере того, как она смотрела на женщину, чувствовала: на сердце начало теплеть оттого, что отныне открыла для себя самое дорогое. Просто так всуе она никогда не произносила слова «мама», потому что называть им было некого. И оно звучало для неё даже как-то странно. Она не чувствовала его глубинного смысла. И только теперь, когда она смотрела на женщину, которая была на фото, Юля впервые в жизни испытала в душе нечто приятное, чего нельзя объяснить словами. Девушка уже без слов сестры понимала, что перед ней фотография матери. К горлу подкатил комок, и она чуть не заплакала. Вопросительно взглянула на сестру, ожидая объяснения увиденного на фото.

– Ты себя хоть узнала? – начала Валентина. Юля кивнула. – А теперь я должна рассказать… Да, это наша мать, – она задумалась, вздохнула, как перед нелёгким испытанием. Юля смотрела влажными глазами, забыв свои недавние переживания и обиды. Она держала перед собой фотографию матери с лёгким замиранием сердца, в сладком ожидании, что сейчас для нее откроется окно в прошлое, с которого ниспадёт тяжёлое покрывало, скрывавшее под спудом времени тех людей, которые дали ей жизнь.

– Итак, до войны мы жили в Каменске, – сухо начала Валентина. – У нашей с тобой матушки до твоего рождения нас было трое: я и два брата, оба старше меня. Своего отца я помню смутно, он ушёл на войну с первых дней и не вернулся. Зимой 1943 года мать получила похоронку. Как сейчас помню: мать вошла в хату с улицы с чёрным от горя лицом. В фуфайке и валенках, она упала на пол, с зажатым в кулаке извещением о гибели отца. Мы тогда уже жили в деревне у бабки по материной линии. Время было ужасное, ещё шла война, разруха, а тут голод, болезни. Мать работала день и ночь, братья занимались разным промыслом – и законным и незаконным. Словом, тянули там, где плохо лежало. Даже раз у немцев стянули мешок муки. Когда немчуру турнули, стали сеять, пахать. Самый старший Костик, ему шёл шестнадцатый год, на мине подорвался. Меньший вскоре поступил в ремесленное училище, окончил, его направили куда-то работать, и там женился. После видела его раза два, потом умотал в Сибирь строить новый город, бабке писал письма. В то время я у неё жила, а мать перебралась в город одна, работала в шахте, жила у тётки, отцовой сестры. Там она и познакомилась с твоим отцом: работал в шахте, тогда многих заставляли восстанавливать шахты, и он приехал откуда-то с юга. Нашей матери было лет тридцать пять, молодая, красивая: это ты видишь на фотографии. Жалею, что я не уродилась в неё, а в своего отца. Отношения твоего родителя и матери мне неизвестны.

– О твоём рождении я узнала довольно поздно, когда ты была уже в детдоме. Почему? Мать почему-то тебя никому из родных не показывала. Наверно, опасалась худой молвы, а тётка, у которой она жила, только одна и знала. До бабушки доходили слухи о городской жизни матери. От меня она всё скрывала, но я тоже от кого-то услыхала, и рассердилась на неё, что из-за этого мужчины она бросила меня. А ведь матушка никогда не считалась гулящей, боже упаси! О ней дурного слова никто не говорил. Мать любила отца, как сумасшедшая, ради него пошла на такие унижения, о ней заговорили люди, что из-за любви бросила своих детей. Но тётка, как говорила бабушка, защищала свою невестку, на руках которой ты и была какое-то время после гибели твоего отца в шахте. Мать не перенесла потерю, ведь любила его безумно, и вскоре запила. Ходила по улицам, как невменяемая, искала твоего отца и плакала. Однажды сильно простудилась – началось воспаление лёгких. Дома её выхаживала тётка, а потом привезла к нам на хутор. Мать сильно исхудала, мы еле узнали её. Я днями плакала, мне было очень жалко несчастную мать! Но помочь ничем не могла. С неделю у нас она помучилась, врачи не спасли. Было уже поздно. Бабушка причитала: мол, это любовь ее сгубила, хотя грешно так говорить. После смерти матери мы и узнали о твоём существовании. Тётка нам сообщила, бабушка к ней поехала, и вместе определили тебя в детдом. Не знаю, почему они так поступили. А вскоре Бог их тоже прибрал.

Я нашла твою фотографию и с ней позже ходила по детдомам. В одном шахтинском детдоме мне сказали, что тебя перевели в областной центр, они смотрели странно и почему-то умолчали о твоем настоящем месте пребывания. Потом я уехала учиться, но о тебе не прекращала думать. Так я попала в этот город, вышла замуж, дочку родила. А потом во сне тебя увидела, ты за мной бежала… Я проснулась и заплакала. Семёну рассказала сон, он махнул рукой. И как-то раз шла по улице, на которой стоял детдом, и тебя увидела…

Юля тихо, неслышно плакала. Валентина замолчала, у неё тоже в глазах стояли слёзы. Ведь плач сестры вызвал у Валентины новую волну сожаления, как уже не раз бывало, что она не росла у неё не из-за одного упрямства мужа, просто не захотела лишней обузы, ибо забот хватало о своей дочери.

Теперь, когда Юле приоткрылась тайна своего рождения, когда она узнала, кем были её родители, девушка испытала острую обиду на всех тех людей, которые осуждали мать за порочную связь с человеком моложе себя. И презирала родных матери, вынудивших её скрывать своего ребёнка. Валентина больше ничего не прибавила к этой истории, а может, правда, больше ничего не знала. Отныне у Юли появилось странное ощущение, будто мать живет в ней и она думает её мыслями. Иногда ей чудился в душе голос матери: «Ты живи и люби как я, – говорил ей этот голос, – я тебя очень любила, как твоего отца, и он любил тебя». У Юли бежали по щекам слёзы: неужели действительно мать напутствовала её на жизненный путь, который выстилался перед ней полный загадок и надежд. Ведь она мечтала стать медиком, что должно скоро осуществиться…