коль трава не трын-, а мурава.
Райский сад (но совсем не Сад-маркиз,
что французский писатель-аристократ)
утолит мою жажду, мой каприз
слиться с музыкой, что не суррогат.
Впрочем, если и муки в стихе учтём,
то как лыко в строку зайдёт и Сад.
…Под звучание музыки пусть ремнём
в том саду меня порют все подряд.
P. S. Под звучание музыки ночью ль, днём
в том саду и страдальцы пусть кричат.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Вкус укропа
Рассматривая сад на свет,
монгол, ровесник Зороастра —
что было, чего нет, и сверх
того – что на экране красным
подчеркнуто (а лучше бы
и вовсе вычеркнуть к лишаю!), —
я дни срезаю, как грибы,
и ничего не исключаю.
Вот лучшая из дочерей
земли на мешковине кротко
сидит: в изножье сельдерей,
райхон и венчики укропа.
Мне веет запахом страны,
куда плыву, но не причалю,
где сны светлы, глаза черны —
я ничего не исключаю —
а воздух зелен, как река
и разветвлен, как слух растенья,
и испещрён, как мотылька
полёт упругим средостеньем.
Мне эта девочка лицом
напомнит многие печали
и сны. Потом… А что – потом?
Я ничего не исключаю.
На свет рассматривая ночь,
пойму: есть порох, нет порока.
Она окажется мне дочь,
зачатая в Стране Укропа.
Где, Улан-Батор, друг степей,
я на руках её качаю.
Сны отпущаеши. Теперь.
Как и в Начале.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Как никогда, мой разум свеж.
Не исключаю, впрочем, также,
что не заметил кроху-брешь
с ключом, стремительно иссякшим.
И потому пичох беру,
с которым по грибы мотался,
и месяц режу (поутру)
на дни, чтоб каждый день удáлся.
Я год желал бы раскромсать
на этак месяцев двенадцать:
тогда, авось, смогу познать,
что Зороастра знал… канадца.
Жил Зороастра столь давно,
что нету разницы, с монголом
или с канадцем пил вино
(иль ел укроп, запив рассолом).
Укроп растёт в любой стране,
какой бы ни была столица:
Оттава, Улан-Батор. Не
столь уж важно: степь, теплица.
Мне веет запахом двух стран,
куда так хочется умчаться:
не исключаю, их дурман
меня понудил размечтаться.
Две девочки и дочки две —
но лучше все четыре вместе
(четыре жёнки в голове,
и все в одном живут подъезде).
И всех во сне я вывожу
гулять туда, где дух укропа.
…Финал счастливей, я скажу,
чем первый блин для первой пробы.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
О, ужас: нет людей, а Бог,
Куда ни погляди – повсюду.
В стеклянном черепе Его
Нет места ни земле, ни блюду
Из человечьих снов, молитв,
Совокуплений и вечерий…
Но если что и впрямь болит,
То сразу попадает в череп.
Твой подожжённый нетопырь,
Невстреча с Прадедом и Принцем —
всё это – нет, не боль, но пыль
в Его густых, как ночь, ресницах.
Однако – что у корабля
Ничтожней и больнее ветра?
Останется после тебя
Одно-единственное Лето.
А я – разулся и исчез,
не под стеклянным лбом – снаружи…
И всё же: где-то они есть —
И люди, и земля, и… ужас.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Я в домик спрятался с утра.
Я в домике! И это чудо!
Ведь детство было, как вчера.
Я в домике! И жив покуда.
Но что это? Стеклянен дом.
Да и не дом совсем, а череп.
Осознаю сейчас с трудом,
что домик детский эфемерен.
Но тут приятно, вам скажу:
я в черепе, а череп – Божий.
Ужель за пазухой сижу?
Ведь череп с пазухой похожи.
Ещё бы ты сюда пришла,
и было б мне совсем чудесно.
Но ты куда-то удрала.
А вот куда – мне неизвестно.
Туда, где ужас и кошмар,
где нет меня, живого Принца,
где детский домик съел пожар,
где череп – адова темница.
В мой дом вдруг камень прилетел,
и обратился он в осколки.
Когда б не Лето, я б сумел
Пролезть к тебе в ушкó иголки.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Надпись на книге «Регулярный сад»
Мне же видится в этом обратное:
Не начало конца – не исход.
Человек – существо многократное,
По количеству рёбер и хорд.
Отпускаю тебя, моё лучшее
Говорливых собранье вершин —
Торжество Земледелья и Случая,
Тьмы и Воли, Печали и Лжи;
Время-лето укропное, мёдное,
Что бы ни означал твой аккорд
(Ух, и мает, и мечет, и рвёт его), —
Всё вали на меня как на мёртвого.
Пересад. Перелес. Переход.
ВЛАДИМИР БУЕВ
О таинственном
Человек – тип животного хордовый,
Пусть есть рёбра у части людей.
Позвоночник бывает бикфордовым,
И поэтому хорда прочней.
Всё подряд, никому не понятное,
Отпускаю на волю – лети!
И приятное, и неприятное —
Неча дома сидеть взаперти!
Время лечит, калечит и тикает.
Коль помру, всё вали на меня.
Я под крышкой лежу и хихикаю,
Заедая укроп земляникою.
Крышка гроба – она как броня.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Одно-единственное лето.
Из книги «Офорты Орфея»
Мы не проснёмся на веранде летней
в испарине дождин; в столбе из пыли
мы не взлетим на лепестках календул —
затем, что это с нами уже было.
Один пучок не можно съесть редиса
вторично. Ты – Линор, не Лорелея.
Затем, что не хочу иных традиций,
кроме традиции неповторенья.
Смотри: плывут драконы-облаканы,
красны, как речь об это время суток.
Нет в их чертах ни Замысла, ни Плана —
как это видно нам отсюда.
Когда слегка иначе повернётся
навстречу каплям лист, чем ныне-присно;
когда вспорхнут, как монгольфьеры, гнёзда,
и луч забрезжит в горле у хориста;
когда луна взойдёт над этой кроной
чуть-чуть правей, и ты сгоришь без пепла…
Любую смерть приму как меру, кроме
традиции неспешного успенья.
Не так ужасна месть вещей и метров,
как лишняя графа в Господней смете.
Без гражданства, очков и документов —
я так же, как и ты, внезапно смертен.
Но, веришь ли, я удержусь на том же
пупке земли – без дужек и одышек, —
когда нога свой след не подытожит,
и пуговица петлю не отыщет.
Не веришь. Значит, вон из поднебесья —
в семью, в любовь (надежду, память, веру)?..
Мы высоки в своём земном плебействе.
Как это очевидно сверху.
ВЛАДИМИР БУЕВ
На небесах и на земле
Посыпать пеплом голову с рассвета
И разочароваться в жизни этой —
Судьба такая у больших поэтов:
Такой не раз была она воспета.
Пучок редиски съем и осознаю,
что уже было это всё однажды.
Как получилось так, я сам не знаю,
что съел пучок редиски этой дважды.
Коль я сэр Гай, ты не речная фея.
Коварных скал не надобно мне тоже.
Смотрю на облака – не панацея.
Дракóканы почудились вельможе.
Воздушный шар (иль шарик детский в руце
Господней) обнадёжит экивоком.
Но деньги почему-то достаются
плебеям и циничным демагогам.
И тут луна ночная намекает:
мол, все умрут, мол, тоже станешь тленом —
то чувства добрые ко мне питает,
то так огреет по башке поленом.
О Божья матерь, смерть твоя ужасна!
Но если ты не спешно умирала,
чего уж мне печалиться напрасно:
из тленного рождён материала.
Держусь, что силы есть на этом свете.
Я пуп земли смог обнаружить даже,
хоть нынче у меня в приоритете
для пуговицы петля и кармашек.
Поверь. Не веришь если, то не надо.
Обязан сверху вниз смотреть патриций:
вельможе снисходить с небес чревато.
Глянь снизу вверх, воздам тебе сторицей!
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Сусамбиль
Собраньем приправ я займусь не теперь —
Вот струнная смолкнет феерия,
И где-то в груди, будто сняты с петель,
Замрут молотки судоверфия.
Зачем-то ведь до сих пор не забыл,
Как время в ноздрях раздувается,
А к нёбу прилипшая трель – Сусамбиль —
Льется и не проливается.
Бадьян, кориандр, зира…
Я скажу Чего напоследок, не смейся:
И имя мое из семейства кунжут.
Ну, Господи, ну, разумеется.
Сон в руку. Ах, что за тоска, Цинциннат!
Вот α движенья, вот β…
Казалось бы – фук, но какая цена
Заплачена будет за это?..
Когда задыхаюсь, не прель и не дым
С холмов сусамбильскою ночью —
Лишь воздух – по капле – волóс восполним,
Стекающий вдоль позвоночья.
Нишкни. Путь изломан души по местам
Телесности, источник мутен;
И форма её – воплощённый кристалл:
Сим-сим, прямоты не имущий.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Приправа
Снаружи по черепу бьют молотки.
…Но, может, не понял от лени я,
И лупят они изнутри вопреки
Моим болевым ощущениям?
Я вспомнил волшебное детство и всё,
Чем сказка узбекская полнится:
На пастбища сделали звери бросок
С приправой стремясь ознакомиться.
Бадьян, кориандр, зира… что ещё?
Кунжут – это аз многогрешный.
Я, ставши приправой, раскрепощён
Настолько, что смертию грежу.
Но долго и счастливо звери живут
В волшебной стране на природе.
Набоков и римский диктатор введут
В курс дела, хоть нынче не в моде.
Пусть альфа надежд породила орду,
Но бетой закончилась сказка.
Цена – то ль сезам, то ль сим-сим приплету,
С кунжутом чтоб вышла увязка.
Откроются двери в пещеру одну.
Богатств там бесценных несметно:
Приправы – мешками. Мою седину
Бес с рёбер сорвёт незаметно.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
На размер песни Жоржа Брассенса «Негодный мальчуган»
Мой белый человек, две трети этой жизни
Я с ним делю и сон, и благородной лжи – с ним —
Искусство – и любовь – делю.
Но с нынешних третей я стану скуп и точен,
Поскольку речь зашла о нерождённой доче —
Ей будешь ты. Благодарю.
Я не отдам тебя, ни наши ухищренья,
Ни змейку, что свистит июльно и ошейно,
Ни уровня иван-чаёв
Над здешней муравой, когда лежим и дышим
Друг в друга и горим согласием бесстыжим,
Земных не замечая швов.
Мой белый человек, он требует напиток
Ему из этих трав подать; он долгий свиток
Взаимных векселей приплёл.
При этом намекнул на строчку из духовной…
Но как покойнику живых тыр-пыр альковный —
Так мне его кошерный флёр.
Он надо мной висит, что нетопырь лядащий,
На спицах растянув словесный шум, но дальше —
Не спи – ему заказан слой.
Лишь изменив природу, сбросив оперенье,
Лишив меня примет особых, т. е. зренья
И голоса, – он станет мной.
На то ты и любовь, что на Сиаме – братство.
Какой тут … пойдёт, какое распробл. ство —
Ни сном, ни духом не скажу.
Раздайся ж ввысь, звучи и в дереве, и в бронзе,
Мой Requiem! А что со всеми нами после —
И белке внятно, и ежу.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Мерцание героя
Ну, что за человек! Рожать не хочет дочу!
Пусть почернеет он, но дочу мне родит!
А если не родит, побью.
А если не побью, то пусть он стыд познает,
Уверен он: ничто ему не угрожает.
Сказать мне, что ль, адъю?
Так не скажу назло, а утащу я в поле,
Где никогда с тобой мы не были дотоле.
Июльскою порой гудит
В траве и днём, и ночью разный насекомый.
Всё это норма. Хуже, если кто знакомый
Над головами засопит.
А, впрочем, пусть сопит, лишь не вопил бы громко.
Природный мягче шум, способный дать потомка.
Из трав тем паче я глотнул
Напиток возбуждающий, но очень стрёмный.
И человек со мной не стал играться в скромность:
Поболее меня хлебнул.
И всё-таки сопят. Вопят, как бесы, также.
Покоя нет душе моей, вконец обмякшей.
И напряжён мой человек.
В природу устремляясь, каждый хочет жизни.
Но мы лежим в траве, представив, что на тризне.
Такой у тех, кто смертен, трек.
Так с кем же я лежу, выделывая дочу?
Он – это человек. Отгадку я отсрочил.
Но компромата в этом нет.
Ведь человек мой – дама. Рыцарь я над нею.
Боюсь, что не закончу эту эпопею
И что родится пустоцвет.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Памяти большого зала
Он где-то здесь, источник вечной жизни.
Ну да, сперва в тебе, в тобой же и
Открытом опыте последней смертной жизни,
Чей хронотоп, как бритва и желе.
Но поднимись под потолок, на хоры: вот он
Амфитеатр класса «эконом».
Здесь музыки проявленные фото-
Пластины плавают в растворе звуковом.
Напетое, натрубное, насмоленное место…
Пространство переслушай крест-на-крест.
И – по струне, проворнее Гермеса,
Над лысыми приемниками – в оркестр!
ВЛАДИМИР БУЕВ
Пространственная связь времён логична:
Искали прежде философский камень и
Его же, но с названием другим, мистичным:
Тинктура красная (как цвет у знамени).
Иль магистерий, эликсир великий – это
Всё то же, что и пятый элемент.
Прошлась под небосводами комета,
А я крутой не фото-, но корреспондент.
Под сводами паря консерваторий,
Я, право, просыпаться не хочу,
Мне Боги-Олимпийцы траекторий
Надеюсь, ввысь дадут, как скрипачу.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Бог смерти
– Как разрешить начатый двадцать,
считай что, лет тому назад
спор о бессмертье и душе?
Когда ты сам нетленный клад
в земле, куда теперь деваться
прикажешь мне – и вообще?..
– Из мрака в мрак, из бездны в бездну
кочует тело; даже тот,
кем мы являемся в кино
или во сне, горит не от
лучины пажити небесной;
он – тело, лишь оно, оно.
«И что, мне губ его усмешку
терпеть до греческих календ?!» —
В тени и шорохе осин —
тому уж скоро двадцать лет —
со снегом землю вперемежку
я под ногтями уносил.
ВЛАДИМИР БУЕВ
– Мы двадцать лет с тобою спорим
о том, кто смертен, а кто нет:
душа иль тело, я иль ты.
Таков уж наш менталитет.
…Никто не взялся за топорик,
чтоб доказать, кому кранты.
– Так, значит, двадцать лет мы будем
опять дискуссию вести
о душах наших и телах.
Ей ста цветами расцвести.
Потом мы диспут вновь замýтим
не только в прозе, но в стихах.
Ошибка будто бы невинна.
Календы – не Эллада. Рим!
А, впрочем, под ногтями грязь
была и женским, и мужским
уделом э́ллинов. Глубинна
веков, людей и наций связь.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Ось
Построй Мне дом, – сказало Слово, —
Мне холодно, твои сердца —
не слишком твердая основа
для речетворного сырца.
Есть сруб, фундамент, рядом груша,
топчан дощатый, виноград…
Но не очерчена окружность,
за коей глухота и смрад.
Приделай крышу Мне, заслонку
подвинь в мигающей печи,
наладь в окно бычачью пленку
и трещинки все завощи.
А за оградой – будь что будет.
Туда и тропки проложить
сквозь мальву не опасно, буде
есть дом, всё прочее – кажись.
Душа ведь – маятник. И сколько
ни вейся вдоль, как сон осы, —
обратно, поперек волокон,
ее отдаст – вокруг Оси.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Стройка
Всегда вначале это Слово —
в любую проберётся щель:
хоть эта щель миллиметрова,
хоть щель размерами в тоннель.
Я Словом дом построить мог бы.
Увы! (хоть много лил речей).
Вот груша, виноград – не снобы:
растут без помощи моей.
Душа обязана трудиться
и снова Слово извергать.
Иначе будет только сниться
мне дом: готовым не видать.
Я снова Словом убеждаю
(кого – пока не знаю сам),
чтоб вырос дом, подобный раю.
Я возвестись велю стенáм.
Пусть дома нет, пора помыслить
о том, где ставить частокол
и кто бы всё вокруг расчистить
ко мне для этого пришёл.
О слово! Стань намного строже!
Мощней, чем ты сейчас звучишь.
Душа, трудись, и ты, быть может,
хоть в ком-то совесть пробудишь.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Званый ужин
Сегодня Иосиф людей собирает.
– Иди уж, я справлюсь! —
Жена, как всегда,
с утра недовольна:
им лишь бы пожрать,
да выпить —
оценщикам мужниных вирш:
– «Ценители»! Тоже мне —
всякую шваль
назвал и корми их задаром! – Иосиф
устал препираться. Листочки стихов
он снова и снова перебирает:
что стоит показывать, что подождёт…
«Вот это сперва, затем это и это.
А это читал в прошлый раз —
может, вспомнят
и сами попросят…»
– Я новую скатерть
не буду стелить —
обойдутся клеёнкой!..
А свечи зачем?!
– Так ведь…
– Нечего, спрячь.
Достаточно верхнего света! —
Поэма —
вот главное, что он сегодня хотел бы
прочесть; там не всё ещё гладко, но это,
пожалуй, удачней всего остального.
И кто его знает, как скоро ещё…
– Родная, возможно,
гостей будет девять…
– Постой, ты же «восемь» сказал!..
– Но Лососев…
Он будет с женой…
– Почему же без тёщи,
без брата, без шурина, кума, детей?!
– Полиночка!..
– ?! —
«Нужно сразу сказать,
что это отрывки…»
– Тарелки протри!
Я переоденусь – не в фартуке же…
– Спасибо, голубушка!
– Слышишь? звонят!
. . . . . . . . . . .
Последний ушёл, распинаясь и брызжа
(пред этим в уборной он час просидел),
и выпросил несколько рукописных
листков:
– Я пе-пере-читаю!
– Конечно,
конечно. И можете не возвращать!
– Спасибо, всё было…
– Пожалуйте снова.
Иосиф, ну что же ты? Проводи.
– Дойду, благодарствуйте!
– Всё же позвольте!..
. . . . . . . . . . .
Ушли. На столе рыбьи кости и жилки
хрящей, не поддавшихся челюстям;
нет в доме животных —
всё прахом, всё к чёрту…
Комочки пропитанных жиром салфеток
и краешек рюмки – от соуса бел…
Скорее бы лечь – нет ведь:
будет до позднего
часа полночничать, водушевлённый…
И где его носит! Всё без толку. Бедный
мой, бедный… Часа полтора как ушли.
…Вот зараза! Пойти, поискать?..
ВЛАДИМИР БУЕВ
Фуршет подготовлен. Банкет тоже будет,
коль люди попросят
и есть захотят.
Творец – словно Гоголь
и гоголем ходит.
Он брюхо
поглаживать любит с утра,
когда ожидает
под вечер адептов-
родных дружбанов, чтобы их накормить
стихами своими и дать им напиться
из чистой криницы (извилин его).
Иосифом звать пацана-демиурга.
Любое творенье он может создать: