Олимпийские игры

– Кандидат в бессмертные не должен суетиться, – замечает она, – иначе он выглядит смешным.

Я выдавливаю на лице подобие улыбки и продолжаю одеваться. Затем киваю ей головой и направляюсь к двери.

– Ты меня не поцелуешь? – спрашивает она, когда я уже берусь за ручку двери.

Я возвращаюсь к ней, лежащей голой во всю ширину кровати, и целую ее в щеку, она же притягивает меня к себе и целует в губы. От нее исходит утренняя свежесть. Я вновь ощущаю, как волнение пробегает по моим членам и концентрируется на моем "мэтре". Еще минута и он поднимет голову. Она отталкивает меня от себя и произносит:

– Иди, желаю победы.

3. Завтрак в кафе

Я выхожу из ее номера и носом к носу сталкиваюсь в коридоре с ее серебряной медалисткой, огромные черные глаза которой становятся еще больше. По-видимому, она собиралась постучать в номер своего тренера в тот самый момент, когда я открыл дверь, и не ожидала моего появления. Ее взгляд скользит на номерок на двери, затем – на меня, она смущается и здоровается. Я ей отвечаю тем же и прохожу мимо, как ни в чем не бывало. В своем номере я валюсь на не разобранную кровать и беру с ночного столика "Одиссею" Гомера, открываю на первой попавшейся странице и тыкаю пальцем в стих, надеясь, что Гомер может предсказать мое будущее. Там стоит фраза:

"Милости просим, отец иноземный; себя покажи нам

В играх, в каких ты искусен, – но, верно, во всех ты искусен, —

Бодрому мужу ничто на земле не дает столь великой

Славы, как легкие ноги и крепкие мышцы, яви же

Силу свою нам, изгнав из души все печальные думы.

Путь для тебя уж теперь недалек…"

В это время раздается стук в дверь и входит мой тренер Николай Саныч, старая перечница, ему остается два года до пенсии. Пять лет он меня тренирует, но еще ни разу мы с ним не занимали первого места. Он смотрит подозрительно на мою не разостланную кровать и замечает:

– Где это ты всю ночь шлялся? Я пожимаю плечами.

– Час назад я заходил, тебя не было, ты пропустил тренировку.

– Но сегодня же соревнование.

– Вот и нужно было немного размяться. Андрей уже сделал пробежку.

Он нам никогда не дает пощады. Возможно, поэтому мы с Андреем никогда не выигрываем. Подойдя к ночному столику, Николай Саныч берет в руки книгу, читает заглавие и с раздражением бросает ее на прежнее место.

– Что-то я не уверен, что ты придешь сегодня первым, – замечает он с язвительной ноткой в голосе, глядя в окно.

– А я в этом уверен, – отвечаю я ему почти с вызовом.

– Ну-ну, я вижу, ты, как всегда, очень самонадеян.

Он стоит еще минуту у окна, смотрит на море, переваливаясь с пяток на носки и с носок на пятки. Я молчу. Затем он поворачивается и идет к двери, роняя на ходу:

– Посмотрим, сегодняшний день покажет, на что способен наш умник. Не опаздывай на завтрак.

После его ухода я подхожу к окну и тоже смотрю на море. Солнце уже поднялось над горизонтом и играет бликами на ослепительной водной дорожке. Впервые перед соревнованиями я не испытываю никакого волнения, напротив, несмотря на ворчливый тон Николая Саныча, меня охватывает радостное чувство нарождающегося дня и уверенность, что я сделаю все возможное, чтобы прийти к финишу первым. И еще я думаю, если бы у меня тренером была Татьяна Викторовна, то чемпионом мира я был бы уже на прошлых Олимпийских играх.

Некоторое время я пытаюсь сосредоточиться на чтении, но мне это не удается. Я выхожу в коридор. Недалеко от моего номера прямо на полу лежат четыре девушки-гимнастки с поднятыми вверх ногами. Среди них – черноокая медалистка. Татьяна Викторовна стоит рядом с ними в белом гостиничном халате и наблюдает за разминкой. Прижимаясь к стене, я прохожу мимо и здороваюсь со своей ночной матроной. Она кивает мне в ответ с улыбкой. Я ловлю на себе хлесткий, как бич, взгляд моей утренней черноокой спортсменки, лежащей на полу. Ее взгляд меня смущает. Я подхожу к лифту, нажимаю кнопку вызова и жду, не оборачиваясь. Когда лифт останавливается на моем этаже, я вхожу в него и смотрю, что делается за моей спиной. Мой взгляд опять натыкается на ее черные очи. Она сидит в позе лотоса, обхватив свою длинную правую ногу, поднятую вверх. Двери лифта закрываются, и я спускаюсь в холл. Отдав ключи от номера толстому дежурному греку, который приветствует меня своим неизменным: "Good morning", я выхожу из гостиницы.

Солнце уже высоко поднялось над горизонтом, но сверкающая дорожка на море все еще остается. Я подхожу к воде. У моих ног плещутся волны Эгейского моря.

Задумчиво я смотрю на дорожку, ведущую к солнцу. Она похожа на дорогу на Олимп. "Ярче всех звезд солнце, и оно одно на небе сияет, затмевая собой все звезды. Так и чемпион мира единственный в своем роде. Могут быть сильные и достойные спортсмены, но только он один, чемпион, сияет средь них несравнимым блеском. И вряд ли кто-нибудь может сравниться с ним, ставшим среди них первым". Я бросаю камешек в убегающую дорожку света, и его всплеск теряется среди множества бликов неспокойной поверхности моря. "Сегодня мне нужно обязательно попасть на Олимп, и я это сделаю любой ценой", – решаю я про себя и быстро возвращаюсь в гостиницу.

В кафе вижу за столиком Андрея и направляюсь к нему. Он младше меня на год, но ведет себя так, как будто разница в возрасте между нами десять лет в его пользу. И все из-за того, что он считает меня умником и "мягкотелым интеллигентом". Он вырос в здоровой семье и пропитался насквозь этой настырной практичностью, которой так недостает мне. Таких, как я, не очень любят в спорте, потому что я вырос у интеллектуальных родителей, где сам уклад жизни был подчинен идее, и имел всегда неадекватную реакцию на реальные события текущей жизни. Он снисходительно кивает на мое приветствие и покровительственным тоном замечает:

– Почему ты опаздываешь? Через тридцать минут автобус повезет нас на трассу.

Николай Саныч пошел за тобой в номер. Он говорит, что эту ночь ты не ночевал в гостинице. Наверное, присмотрел какую-нибудь девочку в городе.

– С чего он это взял? – делаю я удивленное лицо.

– Заметил, что ты не разбирал своей постели.

– А я спал на постели прямо в трико, – придумываю я на ходу.

– Так крепко спал, что не слышал, как он к тебе стучал утром?

– Я был в ванне, шумела вода, ничего не слышал.

"Какое ему дело до всего этого, – с досадой думаю я про себя. – Никак он не может обойтись, чтобы не показать мне своего превосходства. Вот бы сегодня ему утереть нос, вырвав золотую медаль".

Пять лет подряд мы с Андреем вместе ездим на соревнования, и всегда он приходит к финишу раньше меня. Прошлый раз во Франции он пришел четвертым, еще бы немного и получил медь, мне же досталось только шестое место.

Молодая гречанка приносит мне на подносе завтрак, ставит его на стол, наливает в чашку кофе. Когда она отходит, Андрей, провожая ее загорелые ноги оценивающим взглядом, замечает:

– А девочки здесь ничего. Такую можно было бы и в номер пригласить на пару часиков.

Мне хочется сказать ему что-нибудь колкое, вывести его из равновесия, но я беру себя в руки и вместо этого спрашиваю заговорщицким тоном:

– Ты ничего не расскажешь Николаю Санычу?

Андрей смотрит на меня удивленно, и некоторое время не решается, что сказать, но любопытство берет над ним верх и он в конце концов божится, что ничего никому не расскажет.

– Насчет девочки ты прав, – заявляю я ему вдруг неожиданно для самого себя. – Познакомился вчера на пляже с одной гречанкой, ей нет еще семнадцати лет, ночь мы провели вместе. Я хотел вернуться раньше, но мне помешала гроза.

Он делает округленные глаза.

– Ты с ума сошел. И это перед соревнованием.

– Случай не ищет удобного момента, Уж очень симпатичная гречаночка подвернулась, не мог же я пройти мимо нее, отмахнуться от такого везения.

Вижу, как судорожно он пытается вспомнить вчерашний день, когда мы с ним вместе отдыхали на пляже. А сам думаю: "Это что же на меня нашло, как наваждение, неужели от чувства моей неполноценности перед ним я начинаю ему лапшу на уши вешать".

– Ты с ней познакомился, когда я ушел? – спрашивает он.

– Вот именно, минут через десять после тебя. Лежу я, и вдруг вижу, в метрах пяти от меня раздевается такая девочка, что глаз оторвать невозможно: ноги, руки, тело, ну, все прямо как у греческой богини, той, помнишь, что в музее видели. А лицо – настоящий образец классической женской красоты. Ну, думаю, полжизни бы отдал, чтобы с такой познакомиться. Но она гречанка, а мой английский, ты сам знаешь, какой у меня. Сижу я, приуныл. Вдруг вижу, она пытается намазать себе спину кремом от загара. Я, недолго думая, подхожу к ней и говорю: "Excuse me, mam, саn I help you?" Она мне отвечает: "Please, mister". Я натираю ей кремом спину, затем начинаю натирать мышцы на плечах. Она ложится на живот, я массажирую ей все: спину, руки, ноги…

В это время я замечаю, как гимнастки вместе с Татьяной Викторовной появляются в дверях кафе. Я умолкаю. Гречанка провожает их к столику недалеко от нашего.

– Ну что-дальше-то? – с нетерпением спрашивает меня Андрей.

Я вижу в его глазах искорки зависти.

– Потом доскажу, – отмахиваюсь я. Гимнастки усаживаются за стол напротив нас. Я наблюдаю за Татьяной Викторовной, но златокудрая Афина Паллада делает вид, что меня не замечает. Зато черноокая серебряная медалистка стреляет несколько раз по мне своим проникновенным взглядом. В дверях появляется недовольный Николай Саныч и направляется к нашему столику.

– Где ты все время шляешься? – набрасывается он на меня с упреками и смотрит на часы. – Пропустил тренировку. Опаздываешь на завтрак. Если так будет продолжаться и дальше, так ты не только не придешь последним к финишу, но и опоздаешь к старту.

– Не опоздаю. Я уже закончил, можем идти.

Мы дружно встаем и направляемся к выходу. Спиной я чувствую, как меня провожают два взгляда: один Афины Паллады, а другой – черноокой красавицы Афродиты. "И почему она на меня все время смотрит? – влетает в мою голову мысль при выходе из кафе. – Неужели я могу ее интересовать?"

4. Старт марафонцев

На старт! Внимание! Марш! Я начинаю движение. Андрей выскакивает, как всегда, вперед. Я не мешаю его лидерству. Вырывающийся вперед на старте не всегда приходит первым к финишу. Это знает каждый марафонец. Думаю, что это знает и Андрей. Но ему нужно как-то лишний раз поддеть меня, показать свое превосходство: видишь, мол, умник, интеллигент мягкотелый, я впереди тебя на старте, и буду впереди тебя на финише. Я всегда буду впереди тебя. Перед стартом его все еще заботила мысль о моей ночной гречанке. Я же думал об Афине Палладе и ее советах. Когда он меня спросил за несколько минут до сигнала: "Что было потом? Ты мне так и не досказал". Я ему ответил: "А потом я ее трахнул".

Его физиономия перекосилась, как от зубной боли. По-видимому, ему было неприятно сознавать, что я где-то его обошел: и в минуту волнения он себя выдал. Мне же почему-то стало спокойнее от мысли, что я ничего не проиграю, если приду после него, но вот если я его опережу, то уже он явно проиграет мне.

Пробегаю первые сто девяносто пять метров. Они легкие. Я их преодолеваю на одном дыхании. Но вот остальные сорок два километра мне кажутся нескончаемыми. Лиха беда – начало. Итак, я начинаю свой путь. Я бегу по дороге, ведущей на Олимп. Как там учила меня Афина Паллада? Вначале "прегради свой обмен". То есть, я не должен думать о дороге, я должен думать о чем-то другом.

Я не должен замечать убегающей под моими ногами ленты, а также встречающихся мне на пути марафонцев. Если думать все время о дороге и соперниках, то можно сойти с ума за несколько часов. Сейчас эта дорога должна стать моей жизнью. Разве мы замечаем жизнь, когда мы живем. Нет, мы ее не ощущаем, так же, как и время, которое невозможно ощутить, потому что нельзя его остановить. Кажется, что вот поймал какое-то мгновение, зафиксировал его, но вот и уже оно потеряно, оно выскакивает у тебя из рук, как кусок скользкого мыла, и отлетает в необратимое прошлое. Только память хранит это мгновение. Может быть, наша память и есть жизнь. Вернее, наше ощущение жизни, ибо жизнь и дорога – одно целое, они самодовлеющи, как время и пространство, и неподвластны нам. И все же я неправ. Дорога – это время. А жизнь – это отрезок времени на ней. Так вернее.

Дорога – в небо и все земное вливается в него, как реки и горные ручьи несут свои потоки в Океан. Это движение нашей планеты в Космосе. Ведь время своей ежеминутностью полновластно господствует над всем. В этот самый момент, когда я опускаю ногу на землю, происходят одновременно тысячи, миллионы разных событий в мире. И они происходят ни минутой позже, ни минутой раньше, а именно сейчас, вернее, уже произошли в тот момент, когда я опустил ногу. Кто-то умер, кто-то родился. Великое время охватило все. И я бегу по дороге, я бегу по времени. И этим своим ритмом я как бы обнимаю мир. И я никак сейчас не могу вырваться из тисков времени, они держат меня и заставляют бежать по дороге. И впереди меня ждут испытания, которых я никак не избегу. Потому что дорога и время неизбежно приводят к чему-то. Интересно, можно ли остановить время? В кино время останавливается. Вот бы стать этим волшебным магом – режиссером и снимать свое кино, останавливая свое время. Но вначале нужно написать сценарий о том, что видишь и чувствуешь в жизни. Но, к сожалению, я не режиссер. Я – марафонец, бегущий по дороге.

Что такое рок? И от чего зависит наша судьба? Я появился на свет божий в определенное время и определенном месте, которые не выбирал. Мои родители достались мне тоже не по моей воле. Это все произошло само собой, ненароком, нечаянно, по милости божьей, что тоже можно назвать игрой случая. Я мог родиться женщиной, но родился мужчиной. Я мог появиться на свет в виде чудовища или пресмыкающейся твари, но родился человеком с быстрыми ногами. И вот после моего появления на свет я пустился во всю прыть по дорожке и до сих пор не могу остановиться. Сколько уже я набил шишек. Но стоит мне упасть, я тут же вскакиваю и бегу дальше.

Почему мужчина вынужден всю жизнь бежать? Что его гонит вперед? Какая цель? Тело мужчины подобно ядру, выпущенному катапультой. Вон сколько людей, бегущих по дороге, жаждут славы. И каждый из них – безумец, устремляющийся вперед. В этом порыве – вся их жизнь, раскрывающая их сущность. Мужчина – существо целенаправленное. Его жизнь обязательно подчинена какой-либо цели, совсем противоположной той, что у женщины. У них главная цель – вырастить ребенка. Это в них заложено природой. Наша цель иная, мы должны любой ценой прославиться. Нам ничего не остается, как идти этой дорогой.

В Олимпийских играх сокрыт тот же смысл борьбы и жажды славы, которые движут мужской частью человечества, но, может быть, эти игры не так разрушительны, как настоящие войны. Возможно, эти игры когда-то станут спасением человечества. Умные греки открыли панацею от самоуничтожения. Но почему в Олимпийских играх принимают участие женщины? Ведь это не их природа, не их удел побеждать противников в соперничестве. Или они давно переродились и уподобились нам, мужчинам. Так ли это? Есть ли у них враги, в нашем понимании, и каково их отношение к ним?

Ко мне "приклеивается" один марафонец, но он бежит как-то странно, не обгоняя меня, держится на полкорпуса сзади, как бы давая мне возможность быть лидером. Так мы бежим некоторое время почти бок о бок, как на прогулке по аллеям Центрального парка имени Горького.

– Желаю удачного финиша, – доброжелательно приветствует он меня.

Я киваю ему головой, но не открываю рта, экономлю силы. Он же, как ни в чем не бывало, продолжает:

– Сегодня хорошая погода. Самое замечательное время для марафона.

Я опять ничего не отвечаю. Кто он? Какого черта ему от меня надо? Он выглядит немолодо, уже почти старик. Как его допустили до таких соревнований? Это же чемпионат мира по марафону, а не обычный городской забег, где могут принимать участие все желающие. К тому же Россию мы представляем вдвоем с Андреем, а он говорит по-русски. Может быть, он из СНГ. Что-то раньше я его не видел. Но бежит он хорошо, легко, нисколько не заботясь о сохранении сил. Более того, болтает без умолку, не боясь сорвать дыхание.

– Хороший старт, – говорит он мне. – Дай Бог, придем к финишу первыми.

Меня немного удивляет его энтузиазм, но в его манере общения есть что-то притягательное. Во всяком случае, я не вижу в нем врага или конкурента.

– Как хорошо бежать, – продолжает он. – Бежать и не думать ни о чем на свете.

– Но разве так можно? – спрашиваю я его.

– В том-то и заключается прелесть марафона, что мы убегаем от всего.

– А мне казалось, что мы бежим к чему-то, например, к финишу.

– Так оно и есть. Но для настоящего бегуна это не главное.

Мне было интересно слышать такое заявление.

– Вы заметили, что по этой дорожке бегут только мужчины, и нет ни одной женщины?

Я киваю ему головой, экономя силы и пытаясь контролировать дыхание, но все же не могу удержаться и замечаю:

– Это и понятно, ведь соревнование по марафону проводятся среди мужчин.

– В том-то и дело, что мы не можем соревноваться с женщинами. Они нас всегда побеждают. И главное спасение мужчины – это убежать от женщины.

Человек вдруг заговорил страстно и увлеченно, как будто к этому убеждению он шел всю свою жизнь.

– Я говорю о том, чтобы избежать любви. Да-да! Именно того безумия, которое связывает человека по рукам и ногам. Любовь – это сети, которыми женщина накрывает человека с головой. Из этих сетей очень трудно выпутаться. И чем сильнее привязанность, тем безвольнее становится человек. Вы думаете, любовь помогает человеку жить? Чушь! Она уводит его от цели.

Когда он произнес слово "цель", я невольно повернул голову в его сторону. "Кто он, этот таинственный бегун?" – подумал я. И вдруг мой взгляд упал на его ноги и продолжение его туловища. Кроме двух рук бегун имел еще четыре ноги с лошадиными копытами. От неожиданности я чуть было не лишился чувств, потому что впервые в жизни видел рядом с собой кентавра.

– О какой цели вы говорите? – спросил я его, обретя, наконец, дар речи.

– О той, чтобы избежать растворения в женщине. Как только мы передаем свою клетку женщине, мы тут же умираем. И для нее и для себя самого.

– Я не вполне понимаю, что вы имеете в виду.

– Мы превращаемся в пустую оболочку. Мы всю свою энергию передаем ей. А разряженное тело, как вы знаете, является мертвым телом. Мы становимся живыми покойниками. С рождением нашего ребенка женщина овладевает нашей волей и теряет к нам всякий интерес. Всю свою любовь она концентрирует на том, что мы ей дали. Но это еще не все. Мы умираем для себя лично, потому что с появлением дитя должны заботиться о нем. Мы привязываемся к нему и к женщине, которая произвела его на свет. Ради них мы готовы жертвовать своей жизнью. Женщины, как подводные камни, пороги или айсберги. Они путаются у нас под ногами, они пробивают днища наших кораблей, делают течи и, в конечном итоге, увлекают нас на дно мутных стоячих заводей. Мы становимся утопленниками.

Кентавр несся рядом со мной во всю прыть, поднимая за собой столб пыли. И чтобы не задохнуться, я должен был не отставать от него ни на шаг. Мы легко обходили многих бегунов. Он болтал без умолку.

– После встречи с женщиной, к которой вы неравнодушны, ваше сердце разбито. Вы уже не цельная личность, а так себе, осколки кувшина, который уже никогда больше не наполнится мудростью. Женщина неуловима для мужчины, хотя сама по себе является ловушкой для него. В конечном итоге, вы разбиваете не только свое сердце, но и свою голову. Вы становитесь сумасшедшим. Поэтому самое важное для вас – это убежать от женщины. Не дать ей одержать над вами победу. Иначе вы – мертвец.

– Я вижу, вам удалось убежать от женщины, – заметил я с ноткой сарказма.

– В том-то и дело, что нет, – ответил он сумрачно.

Солнце припекает все сильнее, подошвы кроссовок нагреваются, но я не ощущаю ни усталости, ни жары, ни дискомфорта. Вероятно, нами пройдена уже шестая часть пути. Как там меня учила Афина Паллада? "Сгармонируй свой блеск". Прекрасно. Много марафонцев еще впереди, но меня это не колышет. Я продолжаю свой путь вместе с моим копытным напарником, все больше погружаясь в нашу общую умозрительную беседу.

– Но разве можно оградить себя от женщины? – замечаю я ему.

– Еще как можно! – восклицает он. – Вы же знаете, что спартанцы царя Леонида обходились без женщин. Возможно, благодаря любви и преданности друг другу они смогли защитить Фермопильское ущелье.

– На что вы намекаете? Вы хотите сказать, что они были гомиками?

– Ну, скажем так, что они обходились своей мужской самодостаточностью. Или возьмем, к примеру, хотя бы самую умную часть человечества – священнослужителей. Эти не зря себя ограждают от всяких сношений с женщинами.

– Я совсем не собираюсь быть монахом, – отвечаю я.

– И напрасно, – заявляет бегун, вдруг переходя на "ты". – Если ты хочешь всегда оставаться молодым и сильным. Не дари себя никому. Ты можешь соблазнять женщин, но никогда с ними не связывайся. А, расставшись, больше никогда не встречайся. И тогда вы оба друг для друга останетесь навечно молодыми и желанными.

– В памяти?

– Не только в памяти. Да и что такое память? В нашей памяти хранится вся красота этого мира. Она не вянет, не меняется, потому что она вечна. Наша память хранит в себе сотни глаз, тысячи улыбок, все самые незабываемые минуты нашей жизни. Ты постоянно проживаешь их вновь и вновь. Ты удлиняешь этими переживаниями свою жизнь. Почему человек помнит только хорошее, а все плохое быстро забывает или старается забыть? Да потому, что ему чужды уродство и тление. Человек стремится к вечному, а в его понимании вечное – это красота и жизнь, это как бег от исчезновения.

– До этого мне казалось, что человек неминуемо приближается к исчезновению.

– Так оно и есть. Человек – это существо, убегающее от небытия к исчезновению. И он испытывает страх как перед смертью, так и перед жизнью. На войну он идет от страха перед жизнью. А на войне он убивает себе подобных из-за страха перед смертью.

– Вы хотите сказать, что на войне нет места храбрости.

– Храбрость и есть одно из проявлений страха. Это тот же страх, когда люди боятся обвинения в трусости. Страх перед исчезновением заставляет человека искать пути причастности к вечности. Эти устремления порождают мировые религии. Иными словами, происходит поиск путей-дорог в небытие, в ничто. Человек не только убегает от небытия к небытию, но и, вдобавок ко всему, он живет небытием.

"Чушь какая-то получается, – подумал я. – Значит, чтобы попасть в вечность, нужно связать себя с памятью". Но память – это тоже ничто, всего лишь мираж в нашем возбужденном мозгу. Значит, чтобы раствориться в вечности, нужно проникнуть в ничто, погрузиться в свое прошлое. Но как же научиться с радостью думать о прошлом? Ведь и у меня оно было не таким уж радостным! Афина Паллада учит "притуплять свою остроту", это значит – не думать плохо о прошлом. Но прошлое живет в нас, мы все сами состоим из прошлого.

Дорога бежит по берегу Эгейского моря, сколько на пляжах людей, они отдыхают и купаются, лентяи, баловни судьбы. Как я всегда завидовал богатым людям, которые красиво одеваются, имеют много дорогих вещей. Им не нужно думать о заработке, трудиться ради хлеба насущного. Сытые и довольные, они греют свои животы под палящим южным солнцем и думают только об удовольствиях. Что-то я рассердился. И бежать сразу становится труднее. Разве можно так себя распускать? На свете много неудачников и простых людей, у которых мало шансов построить свое прекрасное будущее. Поэтому овладеть наукой "притупления своей остроты" не всем удается. Но мне нужно, во что бы то ни стало, овладеть этим искусством, как учила меня Афина Паллада…