Лиля

Но дальше дружбы на расстоянии отношения наши не заходили. Настя держала дистанцию и не желала нарушать привычный образ жизни. На мои приглашения сходить в Большой театр, в который мне иногда удавалось доставать билеты, выстаивая ночами в очередях в подземном переходе, она всегда отвечала отказом, ссылаясь на то, что уже видела эти постановки.

Настя родилась и выросла в Москве, в семье архитекторов, жила в самом центре – на Маяковке. Все эти обстоятельства и создавали тот невидимый и непреодолимый барьер, который разделял нас. В этой искажённой реальности пребывали многие, и этим многим справедливо казалось, что доставшиеся им по праву рождения привилегии следует оберегать от посторонних посягательств. Разумеется, они были правы, а я пребывал в отчаянии.

Мне нечего было предложить Насте, кроме самого себя, а ей лишь оставалось решать – принимать или не принимать мои услуги. Её подруга, видевшая мои отчаянные усилия – завоевать внимание Насти, сочувствовала мне и пыталась утешить меня мудрым женским советом, предлагая немного подождать и дать Насте повзрослеть.

Я терпеливо ждал и тешил себя надеждой.

Увлечённый Настей, я до четвёртого курса никого не видел вокруг себя, как когда-то в школе – не замечал своих одноклассниц, поглощённый любовью к соседке по парте. Девушки из моей группы знали о моей сердечной привязанности, вероятно, понимали и всю безнадёжность моих усилий, но, видя моё упорное постоянство, отговаривать меня не пытались, возможно – из самых гуманных соображений.

Меня всегда удивляла эта способность женщин видеть и понимать то, что не видят и не понимают мужчины. Просто женщины смотрят на вещи по-бухгалтерски трезво, без лишних эмоций и самообмана, и действуют по кратчайшему пути, а мужчины, как «настоящие герои» – всегда идут в обход. Простота суждений пугает мужчин, ибо развенчивает ореол женской возвышенности, оставленный нам в наследство средневековым рыцарством.

И всё потому, что – «замысел», будь он трижды неладен! Это он лишает мужчин способности понимать «загадочную» женскую душу, потому что уносит мужчин в область фантазий, где нет места простым объяснениям, где всё должно быть сложно и возвышенно. А женщина в основе своей проста и практична. Такой её создал Бог, оградив от излишних «фантазий» и возложив на неё другую ответственную задачу – воспитание детей. И если в мужчинах инстинктом заложено – «терять» голову и влюбляться, чтобы достигать своей цели, то женщины, освобождённые от подобной задачи, должны лишь трезво взвешивать предлагаемые обстоятельства и думать о «гнезде», где будут расти их дети. Таков механизм «замысла» !

Приведу одну смешную иллюстрацию. Боёк спускового механизма ружья «любит» гильзу и постоянно стремится попасть в неё своим жалом, а гильза заботится лишь о пуле, находящейся в ней…

Но тогда, в молодости, я не разбирался в этой механике и наивно жаждал ответных чувств, не зная, что ответная любовь со стороны женщины – явление скорее исключительное, чем закономерное.

Прошло несколько лет, и Настя, надо полагать, достаточно повзрослела, но в отношениях наших ничего не менялось. Всё шло своим чередом, в соответствии с утверждённым расписанием…

И вот, в начале второго семестра – мы учились уже на четвёртом курсе, – я неожиданно узнал, что Настя влюблена… но не в меня, а в какого-то студента с третьего курса. Это известие поразило меня, как зимний гром. Поначалу, и скорее от обиды, я считал, что Настя предала нашу дружбу, – по крайней мере, я так чувствовал. Я был очень расстроен таким оборотом дела и долго пребывал в подавленном настроении. Мне стало известно, что этот «счастливчик» уже познакомил Настю со своими родителями и сам, в свою очередь, был представлен её родителям. Допускаю, что он был лучше меня во всех отношениях, к тому же принадлежал к иному «сословию», так как имел московскую прописку.

Как ни горестно это сознавать, но мои права, на фоне всеобщего равенства, были весьма ограниченны. Не имея московской прописки, я не имел возможности после окончания учёбы устроиться в Москве на работу, а также для меня была закрыта дорога в аспирантуру. По этой же причине я не имел права предлагать Насте «руку и сердце» . Потому печальную для себя новость, поразмыслив, я принял как неизбежную. Я обрёл, наконец-то, свободу, но радости при этом не почувствовал.

Внешне наши отношения не изменились, но я уже не искал встреч с Настей, не предлагал походы в театр или помощь в выполнении какого-то задания. Поэтому её предложение поехать вместе в Бородино было для меня большой неожиданностью. Разумеется, я был рад этому предложению, но ни на минуту не забывал, что между нами уже ничего быть не могло.

В тот холодный день в конце октября мы бродили по припорошенному снегом пространству, и я рассказывал Насте о знаменитом сражении, разыгравшемся когда-то на этом живописном поле. Я рассказывал об атаках французов с поминутной точностью и показывал те места, где происходили наиболее важные столкновения. Обойдя Шевардинский курган и все памятники от деревни Семёновской до Горок, мы, уставшие, замёрзшие и довольные, зашли пообедать, а заодно и погреться, в кафе, расположенное по соседству с музеем. Обслуживавшая нас женщина, принимая заказ, назвала Настю моей женой. Приятно и горько было это слышать… Я не стал поправлять официантку, Настя тоже сделала вид, что не заметила этой ошибки.

Уже в сумерках мы возвращались на станцию и успели к последней электричке. Я проводил Настю до дома и у самого подъезда мы встретились с её отцом, с которым она тут же меня познакомила.

Мне неизвестно, чем было вызвано такое желание Насти – отправиться со мною в Бородино. Она могла бы сделать это и со своим женихом, но, как мне думается, в отличие от меня, он не был посвящён в исторический материал. Как бы там ни было, я всю эту предысторию вспомнил для того, чтобы стало понятно, что к моменту описываемых далее событий я ни с кем и ничем не был связан и чувствовал себя вполне одиноко.

6

Прошла зимняя сессия, за ней – каникулы, которые я провёл дома, и наступил последний учебный семестр в моей студенческой жизни. В начале февраля, вернувшись после каникул в Москву, я ещё неделю не посещал занятий, проводя всё время в выставочном зале, где шла защита дипломных проектов нашего факультета ЖОС – жилищно-общественного строительства.

Зрелище, творившееся в зале, нисколько не уступало какой-нибудь театральной постановке. С каждым новым «защитником» менялся «задник» сцены. Он представлял собой два, а иногда и три яруса плотно составленных метровых подрамников, исполосованных чертежами. Пока не было введено ограничение на количество подрамников, их число доходило до двадцати и более штук. Огромные чертежи самых немыслимых архитектурных форм, выполненные вручную, как правило, с использованием «рабского» труда, представлялись взору комиссии. Масштабы работ поражали, а от мастерства исполнения захватывало дух. Первокурсники, сидевшие в последних рядах, слушали защиту, затаив дыхание, и не могли поверить, что человеческим рукам под силу совершать подобные подвиги. Особое впечатление производили девушки-дипломницы. Они выходили на « сцену» в самых красивых нарядах, сшитых специально для этого случая и непременно подобранных в тон « подаче» дипломного проекта. Эти наряды превращали обычных студенток в роскошных дам. Отношение к выбору платья для защиты дипломного проекта было куда более серьёзным, чем к выбору свадебного наряда. Что ни говорите, а свадьбы случаются в жизни гораздо чаще, чем защита дипломного проекта.

Через год предстояло и нашему курсу вот так же защищаться, и мне было важно заранее посмотреть, как это всё происходит.

После обеда мы встретились с Настей в метро на « Пушкинской» и отправились к Бунину. Всю дорогу до станции «Октябрьское поле» обсуждали работы дипломников.

Профессор Андрей Владимирович Бунин был одним из последних «великих» учителей, которыми гордился Московский архитектурный институт в семидесятые годы. Бунин заведовал кафедрой истории архитектуры. Наверное, в каждом вузе есть свои самые трудные предметы науки. В архитектурном институте таким предметом была история градостроительного искусства. Пятёрка, полученная на экзамене у Бунина, считалась наивысшей наградой для любого студента. Что касалось меня, то я был влюблён в этот предмет. Свои лекции Бунин читал в Красном зале. Входя в переполненный студентами зал, он отпускал лёгкий поклон собравшимся и следовал вдоль сцены. Проходя мимо меня, он непременно улыбался и протягивал мне руку, я вставал и принимал его рукопожатие. Была ли в этом рукопожатии его личная симпатия ко мне или таким образом он устанавливал контакт с аудиторией, не могу сказать.

Бунин поднимался на сцену, в зале гасили свет, и начиналось историческое путешествие по городам Европы и мира. Во время лекций он иногда курил, красный огонёк его сигареты появлялся в темноте над кафедрой. Бунин был единственным в институте человеком, который позволял себе это делать.

Когда в конце первого семестра я получил на экзамене «пять», но не у Бунина (он пришёл на экзамен позже), а у его коллеги – Татьяны Фёдоровны Саваренской, я был очень расстроен.

В конце учебного года мы сдавали курсовые работы. Принимая мою, озаглавленную: «Московское государство и его географические пропилеи», Бунин долго восторгался чертежом, показывал его всем на кафедре и сказал в мой адрес несколько приятных слов. « Вы замечательный малый, – говорил он, улыбаясь и положа руку мне на плечо. – С вами очень приятно работать. Мне хочется даже расцеловать вас, честное слово. Вы будете настоящим учёным! »

Так я был рукоположен и благословлён моим любимым профессором на путь науки и познания, которому не суждено было осуществиться.

Оценив мою работу, Бунин заметил мне, что я допустил ошибки в написании заголовка. Ошибки заключались в том, что я, используя шрифт «кириллицу», везде вместо буквы «е» написал «ять» . Бунин на память назвал мне несколько десятков слов-исключений, которые следовало писать через «ять», и попросил меня исправить ошибки. Затем он попросил меня помочь ему в подготовке иллюстраций к новому изданию его двухтомника « Истории… »

Я согласился без колебаний, а вскоре получил от него и первое задание. Работа была большая – десяток исторических планов разных городов, и, чтобы сократить время на её выполнение, я испросил разрешения привлечь к работе Настю, на что Бунин возражать не стал. Часть задания я передал Насте. С тех пор у нас с ней появилось общее дело…

7

Андрей Владимирович ждал нас. У порога мы разделись и прошли в кабинет, представлявший собой небольшой домашний музей старинных вещей: предметов мебели, картин, книг и ценных предметов искусства, выставленных на полках стеклянных шкафов. Про каждый предмет, находящийся в комнате, Бунин мог рассказать отдельную историю: будь то кожаные кресла, в которых сидели Аксаков и Гоголь; будь то японские гравюры XVII века или зеркало времён императрицы Екатерины.

Бунин расположился за своим рабочим столом, заваленным бумагами, где перед ним был разложен макет первого тома, усадил нас перед собой и стал расспрашивать о том, как мы провели каникулы. Потом он выдал нам новые задания, а заодно сообщил, что показывал в редакции мои чертежи и что они там кому-то понравились. Особенно он восторгался отмывкой Ники Самофракийской, на которую у меня ушёл целый месяц.

– Это своего рода совершенство! – говорил он. – У вас золотые руки, Серёжа, а ещё у вас есть то, чего нет у остальных – это вкус. Да, да – вкус. Вкус это чувство, ощущение – его нельзя объяснить, измерить. Он просто есть, или его нет.

В знак благодарности Андрей Владимирович достал из-за шкафа рулон французского «торшона» и вручил его мне.

– А сегодня я угощу вас рассказом о том, как отливали конный памятник Петру в Петербурге, – сказал Бунин, закурив сигарету и удобно откинувшись в своём кресле. – Серёжа, вы, кажется, курите?

И он протянул мне пачку «Явы» . Я тогда не курил всерьёз, а скорее баловался, как и многие студенты, покуривал, особенно во время «сплошняков» . В те годы курили в институте многие, и Минздрав ещё никого не предупреждал… Курить мне не хотелось, но я не посмел отказаться и взял предложенную профессором сигарету.

– Так вот, – Бунин подвинул на середину стола пепельницу и начал рассказывать.

Сидя в кожаном аксаковском кресле, потягивая сигарету, я с интересом слушал любопытную историю о том, как отливали памятник Петру. Настя тоже слушала, удобно расположившись на диване.

– При отливке коня, – говорил Бунин, – форма неожиданно дала течь. Брызнула раскалённая бронза! – он развёл в стороны руками, изображая брызги. – Памятнику грозила гибель. Фальконе к тому времени уже не было в Петербурге, он вернулся в Италию. Один из мастеров-литейщиков, крепостной мужик, не найдя ничего подходящего, заткнул дырку пальцем! ..

Для убедительности Бунин вытянул указательный палец и сделал движение рукой вперёд. После некоторой паузы он продолжил:

– Палец его горел! .. Рабочий испытывал страшную боль, но держал палец и, по мере того как палец горел, продвигал его дальше. Он держал его до тех пор, пока не застыла бронза.

Мы напряглись, слушая эту необычную историю. Андрей Владимирович загасил сигарету, и она лежала в пепельнице, похожая на обгоревший палец. Осторожно я загасил и свою.

– Так вот, мои дорогие Настя и Серёжа, – Бунин посмотрел на нас, улыбаясь. – Узнав о подвиге литейщика, царица Екатерина была настолько восхищена этим поступком мастерового, что не только дала ему вольную, но и возвела в ранг дворянина и повелела выдать ему десять тысяч рублей премии.

Подобными историями Бунин «угощал» нас каждый раз, когда мы к нему приходили. Как-то, ещё осенью, в одну из наших встреч, он, усадив нас перед собой, спросил:

– Друзья мои, я вам не рассказывал о моём открытии Тициана?

Убедившись, что мы ещё не слышали такой истории, он достал из шкафа зелёную папку, раскрыл её и выложил на стол стопку бумаг и фотографий.

– Тогда послушайте…

И Бунин рассказал нам историю одной уникальной находки, сделанной им несколько лет назад. Начал он с того, что поведал нам о своих братьях. Один его брат жил в Москве и занимался математикой, второй – академик, проживал в Харькове. Одному из них, а именно академику, он решил сделать подарок к юбилею и с этой целью отправился на Арбат в комиссионный магазин. Поскольку в магазине его хорошо знали, то допустили в кладовую – порыться в залежах старых картин. Он долго рылся, перебирая и перекладывая стопки старых почерневших подрамников с работами неизвестных художников, пока не добрался до последней небольшой картины, лежавшей на самом полу.

– Картина лежала лицом вниз на цементном полу, – движением рук Андрей Владимирович показал, как он поднял с пола картину, при этом лицо его исказилось страшной гримасой. – От сырости она была в очень плохом состоянии! Под слоем грязи и плесени краски были едва различимы. В описи картина числилась как работа неизвестного художника под условным названием «Женщины с нотами» . Но когда я взял её в руки, друзья мои… я сразу почувствовал, что держу в руках не заурядную вещь, а работу мастера и, возможно, венецианской школы! Да, да! .. Я это сразу почувствовал. Это трудно объяснить, но сердце подсказывало мне, что у меня в руках нечто! ..

Бунин затянулся сигаретой и выпустил в сторону струю дыма. Последнее слово – «нечто» – было произнесено им как-то особенно и с таким внутренним восторгом, что сразу же представилось мне в виде большого яблочного пирога. После паузы Бунин продолжал:

– Картина так долго пребывала в магазине, не находя своего покупателя, что цена её сделалась чисто символической – всего пятьдесят рублей. Я купил её и отдал на реставрацию… В мастерской красочный слой расчистили и переложили на новый холст, – Бунин взял стопку бумаг, вынутых из зелёной папки, и стал раскладывать их на столе. – А дальше я подверг картину долгому и подробному анализу.

На разложенных на столе листах бумаги были отображены отдельные фрагменты картины с подробными к ним комментариями. Рассматривалось сочетание цветовых пятен, контуров предметов, деталей одежды, изображение раскрытых нот и прочих важных мелочей. Среди бумаг лежала фотография и самой картины, на которой были изображены молодая женщина с девочкой-подростком. Перед ними справа стояли раскрытые ноты, причём ноты были ромбовидной формы. Именно эта ромбовидная форма нот и помогла с точностью до десятилетия датировать время написания картины. Проведённый анализ позволил с уверенностью установить, что «спасённое» полотно принадлежало кисти Тициана.

– Это… была сенсация! ..

Он поднял указательный палец вверх и покрутил им в воздухе, как будто пытаясь услышать что-то далёкое.

О сделанном открытии он написал статью в научный журнал и собирался уже представить свою находку в Венеции, но…

Бунин развёл широко руками и покачал сокрушённо головой:

– Наш Лёнечка подписал закон о возврате всех ценностей, законность приобретения которых не установлена. А как попала эта картина в Россию – никому неизвестно. – Помолчав, он добавил: – Пришлось даже отказаться от публикации в журнале статьи об этой находке.

– И где же теперь эта картина? – почти одновременно с Настей спросил я.

– Теперь она в Харькове у брата, а после его смерти станет достоянием украинского народа, – закончил свой рассказ Андрей Владимирович.

Мы пробыли у Бунина до позднего вечера, а потом вместе возвращались обратно. На « Пушкинской» мы расстались. Я вернулся к себе в общежитие и был очень рад тому, что сосед ещё не приехал и я мог один пользоваться пространством комнаты.

8

Четырнадцатого февраля в институте во время большого перерыва в подземном переходе, ведущем в столовую, я неожиданно встретил ту самую девушку, образ которой поразил меня во время новогоднего вечера и за которой я потом ехал и шёл до самого её дома.

Я не верил своим глазам ! Уже смирившись с тем, что мне никогда больше её не увидеть, я был ошеломлён этой неожиданной встречей и, увидев её, застыл на месте, не в силах пошевелиться, как если бы увидел не её, а чудесного ангела с золотым нимбом над головой. Надо ли говорить, какой восторг испытал я, узнав, что она – наша студентка. И в ту же минуту я услышал, как где-то далеко в степи затрубили медные трубы и сотни коней пустились в свой последний аллюр. Звук труб усилился, и я понял, что они затрубили во мне. Что-то дрогнуло и запылало во мне ярким пламенем.

Это казалось невероятным, но получилось так, что после обеда наши группы занимались в соседних аудиториях, и я узнал, что она первокурсница. Правда, я заметил и то, что она никогда не оставалась одна. То подружки окружали её, то, как назойливые мухи, крутились мальчики. В такой ситуации подойти к ней не представлялось никакой возможности. И тогда я решил повторить уже «опробованный» и надёжный способ: познакомиться с ней после занятий, по дороге домой.

В тот же день я ждал её у фонтана во дворе института. Она вышла, одетая в белую короткую шубку и в сопровождении двух «телохранителей», которые, впрочем, быстро исчезли, дойдя до первого перекрёстка. Приободрившись, я следовал за девушкой. Мы спустились в метро, и я уже собирался подойти к ней поближе, как неожиданно появилась новая подруга. Дальше девушки поехали вместе. Я устроился в соседнем вагоне и, зная, что ехать предстоит до конечной станции, особенно ни о чём не беспокоился и почти не смотрел в их сторону.

Но на конечной остановке среди вышедших из вагона пассажиров девушки в белой шубке не оказалось. В растерянности я выбежал на улицу, прошёл по дорожке до того самого дома, где в первый раз потерял её след, – всё было напрасно…

« Выходит, что она вышла где-то по дороге», – решил я и расстроенный вернулся к себе в общежитие.

В конце недели, в пятницу, занятия у нашего курса закончились в обед, но я задержался в институте ещё на пару часов, чтобы дождаться окончания занятий первокурсников. Желание познакомиться с девушкой не выходило у меня из головы. Её образ тревожил меня, мысли о ней с упорным постоянством преследовали меня и толкали к этому действию.

Первый курс сдавал клаузуру – контрольную работу по проектированию. В одной из аудиторий я увидел её, склонившуюся над своим подрамником. По номеру аудитории я установил, что это была пятая группа.

На этот раз я поджидал её в вестибюле. После звонка прошло уже полчаса, прежде чем она появилась. Я подождал, пока она оделась и вышла на улицу. На этот раз она шла в окружении подруг. Они медленно пересекли двор, вышли на улицу и явно никуда не спешили. Следовать за ними в таком темпе было очень трудно. Я просто не умел ходить так медленно. Приходилось то и дело останавливаться и разглядывать витрины.

А девушки просто гуляли. Они свернули на Кузнецкий мост, миновали Петровку и вышли на Пушкинскую улицу, где я вскоре потерял их след. Вероятно, они зашли в какой-то магазин.

На этот раз я не очень расстроился, так как подумал, что после клаузуры она, скорее всего, устала и вряд ли была бы расположена к знакомству.

Итак, я имел уже три неудачных попытки познакомиться, но я не отчаивался. Напротив, я чувствовал, что внутри меня что-то пробуждается и растёт с каждым днём, облекаясь в поэтические строчки, рифмы, отдельные слова – верный признак рождения нового чувства. Я был рад этому новому состоянию – предвестнику «начала», которое манило, звало, увлекало и не давало опомниться. Оно тревожило и томило, оно вытесняло из моего сознания всё постороннее, прошлое, пережитое и уступало место новому и неизвестному. Если это была болезнь, то это была самая желанная болезнь на свете.

Судьба будто дразнила меня.

В понедельник в столовой во время обеда «она» подошла к моему столу и спросила, свободно ли место рядом со мною. « Вот он – случай! – молнией пронеслось в моей голове. – Лучше и не придумаешь» . Но, к величайшему моему огорчению, место рядом со мной было занято. « И что за манера – занимать места? ! » Можно было бы наплевать на то, что место было занято, и сказать девушке, что место свободно, но могла возникнуть неприятность. А этого я не мог допустить и, не поднимая головы, пробормотал в ответ что-то невнятное. Девушка села за соседний стол.

Я не мог смотреть в её сторону, не мог дальше есть и вскоре вышел. Последующие занятия наших групп проходили в соседних аудиториях. И даже у гардероба мы вместе одевались, но я не воспользовался случаем подойти к ней, так как у меня в тот день разболелось горло и я не мог нормально разговаривать.

Зима подходила к концу. Хмурые дни февраля заканчивались. И, как последние патроны в пулемётной ленте, я стал считать их и ценить, чтобы ни один из них не был истрачен понапрасну. Я вдруг ощутил, что моей студенческой жизни очень скоро наступит конец. Учиться оставалось три месяца, а потом – экзамены, преддипломная практика, а дальше – диплом. Вот и весь расклад по времени на предстоящий год.

Если представить мою жизнь, начиная с самого детства, в виде дороги, то дорога эта сначала плавно, потом всё круче, но неизменно поднималась вверх. И теперь, заканчивая учёбу в институте, я, вероятно, достиг некой вершины, с которой открывался вид на все четыре стороны, – выбирай любую. В какую сторону с этой вершины покатится моё колесо и где остановит оно свой путь – я не знал.

Но я знал точно, что уже не смог бы расстаться с Москвой, которую я полюбил за эти пять лет, что прожил в ней. Я исходил её пешком вдоль и поперёк, знал все её достопримечательности, бульвары, дворы, памятники, музеи. Я боялся провинции как чумы, боялся затеряться в ней, погрузиться в её серую обыденность, так хорошо знакомую мне с детства, заболеть её безысходностью и раствориться в ней. Так мне тогда казалось.

Я мечтал об аспирантуре, желал заниматься тем делом, которому посвятил свою жизнь мой любимый учитель. В эти оставшиеся зимние дни я дочерчивал последнее его задание – план Версальского парка.

Весна не стучала вежливо в дверь, а пришла сразу, выплеснув на Москву яркий солнечный свет и вмиг переменив настроение людей и природы. В один из первых дней марта я предпринял очередную, уже четвёртую попытку познакомиться с первокурсницей, не дававшей мне покоя.

Мы встретились с ней у гардероба, и я, взяв пальто, решил выйти через боковую дверь – в надежде, что смогу следовать за девушкой, не привлекая её внимания. Но, пока я совершал свой хитроумный манёвр, следуя коридорами и каретным двором бывшего Воронцовского дворца, моя прекрасная барышня бесследно исчезла, растворившись в плотном весеннем воздухе.

Я пробежал до метро, но всё было напрасно. В очередной раз я упустил свою незнакомку.

9

То, к чему я так упорно стремился, случилось на следующий день, в пятницу четвёртого марта. Я хорошо помню этот день…

После третьей пары я спустился в вестибюль и, зная, что у первокурсников занятия уже закончились, стал ждать. Когда она в розовом свитере и джинсах спустилась по белой парадной лестнице, я быстро оделся, вышел на улицу и задержался у газетного киоска. Прошло довольно много времени, прежде чем она появилась во дворе, и, как всегда, в окружении подруг. Чтобы не сталкиваться с ними на тротуаре, я зашёл в «Архитектурную лавку» и, подождав, когда девушки пройдут вперёд, последовал за ними.

Как же медленно они шли! Мне то и дело приходилось останавливаться, чтобы не наткнуться на них. Та, за которой я следовал, шла в середине, подружки держали её под руки. На первом перекрёстке компания свернула направо и пошла вниз по Кузнецкому мосту. «Значит, предстоит прогулка», – подумал я, настраивая себя на терпеливое слежение.

Пока я был занят этой мыслью, идущие впереди девушки неожиданно остановились и обернулись, и мне ничего другого не оставалось, как машинально зайти в телефонную будку. Я долго набирал бесконечный номер, потом дожидался гудка, а когда, не дождавшись его, покинул будку, девушек нигде не было видно. « Неужели – в пятый раз? » – мгновенно промелькнуло в моей голове, и, не успев до конца додумать эту мысль, я пустился догонять пропавшую компанию и тут же почти столкнулся с нею у стоявшего впереди книжного киоска.

Тормозить было поздно и, изобразив на лице маску постороннего прохожего, я невозмутимо прошагал мимо киоска и девушек, вышел на Петровку и направился в сторону ЦУМа. Только взойдя на широкую площадку стилобата, я осторожно обернулся, но никого позади себя не обнаружил. «Снова прошляпил! » – с досадой подумал я.

Непростое дело – слежка, и я это понимал. Имея за последний месяц уже несколько неудачных попыток подобного рода, я всё же придерживался одного из своих правил – делать свою работу так, чтобы не только «объект» ничего не заподозрил, но, что ещё важнее, чтобы не привлекать к себе при этом внимание окружающих. Мало ли любопытных глаз в Москве.

Уже без особой надежды я ещё раз осмотрелся по сторонам и тут только увидел трёх потерянных «граций» на противоположной стороне улицы. Они направлялись в мою сторону. Я наблюдал за ними в отражении витринного стекла. На какое-то мгновение я отвлёкся и не заметил, как они оказались буквально у меня за спиной. Могло показаться, что мы поменялись ролями, и уже не я, а девушки преследовали меня. Мне ничего не оставалось делать, как войти в универмаг, куда следом за мной проследовали и подружки. Я быстро смешался с толпой и, став у стены, наблюдал за ними.

Подружки, тем временем, купили мороженое и долго его ели, продолжая что-то оживлённо обсуждать. Потом они поднялись на второй этаж. Я не пошёл за ними, а занял место у одного из трёх выходов универмага, полагая, что, вероятнее всего, они будут выходить именно здесь, и я не ошибся.

У входа на станцию метро троица распалась. Дальше я спокойно ехал до конечной станции, не зная и не думая о том, как и что мне придётся говорить при знакомстве. Такого опыта у меня не было, и до сегодняшнего дня я никогда не знакомился на улице. Главное, думал я, чтобы нам никто не помешал.

На станции «Юго-Западная» мы вышли из поезда, девушка шла впереди, я следовал за ней. Улица встретила нас ярким солнечным светом и блеском искрящегося снега. Чистый весенний воздух приятно бодрил, и, несмотря на то, что дул лёгкий ветерок, холода совершенно не ощущалось. Всё кругом было наполнено предчувствием весны, какое бывает только после долгого зимнего ожидания в первые дни марта.

Миновав знакомые башни и выйдя на финишную прямую, я с отчаянной решительностью прибавил шаг и вскоре поравнялся с девушкой. Волнение моё было столь велико, что я с трудом произнёс первые слова, не слыша собственного голоса.

– Прошу прощения…

Голос мой прозвучал так, что я сам не узнал его. После такого вступления я замолчал, не зная, как дальше к ней обратиться: на «ты» или на «вы» . И всё же, решив, что будет лучше на «ты», продолжил:

– Я давно хочу с тобой познакомиться…

– Не надо, – едва слышно, почти шёпотом, умоляюще произнесла она. – Зачем это?

Её простой вопрос и та интонация, с какой он был задан, озадачили меня. «Действительно, зачем это я делаю?» – подумал я, но отступать было поздно, и я продолжал:

– Извини, я не люблю знакомиться на улице. И вообще – я никогда и ни с кем ещё не знакомился. Это впервые в моей жизни… Поэтому если я ошибусь – поправь меня. Я знаю, что поступаю нехорошо, не по правилам, но у меня нет другого выхода. В институте ты всегда окружена подругами, и я не могу подойти к тебе. Может быть, ты замечала меня?

Девушка повернулась в мою сторону и внимательно посмотрела мне в лицо.

– Нет, – ответила она коротко.

«Сколько раз за последние дни мы сталкивались с ней в институте, но она не узнала меня. Конечно, для неё я был частью толпы», – подумал я.

– А я тебя знаю с новогоднего вечера…

В её лице мелькнуло что-то неуловимое, похожее на улыбку. Видя, что первый страх преодолён, я представился и спросил, как её зовут.

– Лиля, – ответила она.

– Как? – переспросил я, услышав такое редкое имя.

Лиля повторила своё имя и впервые улыбнулась.

– Лиля… – произнёс я, вслушиваясь в звук этого нежного, как сама она, слова. – Как идёт тебе это имя.

Мы прошли молча несколько шагов. Затем я снова заговорил.

– С того дня, как я впервые увидел тебя на новогоднем вечере, я всё время пытался найти тебя… Долго не видел и стал думать, что ты была у нас в институте случайным гостем. Но потом, когда, наконец, встретил тебя снова, очень обрадовался. С тех пор и стал искать случая – с тобой познакомиться. И теперь вот думаю о тебе постоянно. Что бы это могло быть?