Птицы небесные

IV

Ночь была беззвездная, тихая. Горизонт еще выделялся где-то неясной чертой, блуждающей под облаками, но ниже клубилась лишь густая мгла, бесконечная, неопределенная, без форм и очертаний…

Мы довольно долго шли молча. Странник то и дело робко вздыхал и старался подавить кашель.

– Автономова-то не видно… – говорил он по временам и беспомощно вглядывался в темную ночь.

– Мы-то его не видим… Он нас видит, небось, – сказал Андрей Иванович зловеще и значительно.

Дорога казалась какой-то смутной полоской, точно мост, кинутый через пропасть… Все кругом было черно и смутно. Была или нет светлая полоска на горизонте? Теперь от нее нет и следов. Неужели так еще недавно мы были в шумной избе, среди смеха и говора?.. Будет ли конец этой ночи, этому полю? Подвинулись мы вперед, или это только дорога уходит у нас из-под ног, точно бесконечная лента, а мы все толчемся на месте, в этом заколдованном клочке темноты? И невольная робкая радость зарождалась в душе, когда впереди начинал вдруг тихо журчать невидимый ручей, когда это журчание усиливалось и потом замирало сзади, за нами, или ветер, внезапно поднявшись, шевелил чуть заметные кусты ивняка в стороне от дороги и потом опадал, указывая, что мы их миновали…

– Ну, и ночка выдалась, – сказал Андрей Иванович, против своего обыкновения, тихо. – Дурак и тот, кого в этакие ночи нелегкая носит по дорогам. И чего, спрашивается, нужно нам? Поработал день, отдохнул, чаю попил, богу помолился, – спать. Нет, не нравится, вишь… давай по дорогам шататься. Это нам благоприятнее. Ноне, вот уж полночи, а мы и лба не перекрестили. Молельщики!..

Я не ответил. В голове Андрея Ивановича, очевидно, продолжали тянуться покаянные мысли.

– Мало нас бабы учут, – сказал он мрачно… – Не живется нам дома. А чего бы, кажись, и надо…

– А что, Автономова-то не видно? – раздался опять тоскливый голос маленького странника.

– Нет, не видать, – буркнул Андрей Иванович.

– Беда моя, – сказал странник в глубокой тоске. – Бросил меня мой покровитель.

В его голосе было столько отчаяния, что мы оба невольно стали глядеть вперед, стараясь разыскать потерянного Автономова. Вдруг, довольно далеко в стороне, что-то стукнуло, – точно доска на дырявом мостике под чьей-то ногой.

– Там он! – сказал Андрей Иванович. – Влево пошел.

– Надо полагать, дорога повернула.

Действительно, невдалеке дорога раздвоилась. Мы тоже пошли влево. Иван Иванович вздохнул с облегчением.

– Да что ты сокрушаешься? – спросил Андрей Иванович. – Что он тебе, брат, что ли? Вот невидаль, с позволения сказать.

– Пуще брата. Без него должен пропасть: потому, собственно, просить не умею. А в нашем состоянии без этого – прямо погибель…

– Зачем же таскаешься?

Странник помолчал, как будто ему трудно было ответить на вопрос.

– Приюту ищу. Куда-нибудь в монастырь… С младых лет приважен к монастырской жизни.

– Так и жил бы в монастыре.

– Слабость имею… – чуть слышно и застенчиво сказал Иван Иванович…

– Пьешь, небось, горькую…

– То-то вот. Испорчен с младых лет.

– Порча!.. Все, небось, бес виноват…

– Бес, говорите… Оно конечно… Прежде, когда в народе крепость была… ему много работы было: который, например, скажем, подвижник неослабного житья… Въяве видели… И то подумайте, состязались все-таки… А ныне, слабость наша… Нынче такая в народе преклонность.

– Д-да… – согласился Андрей Иванович. – Нынче уж и нечистому много легче… Житье ему с нами, ей-богу. Лежи, миляга, на печке… Сами к тебе придем, друг друга приведем… Принимай только…

Странник глубоко вздохнул…

– Ах, как вы это верно говорите!.. – сказал он печально. – Вот о себе скажу, – зашептал он, будто не желая, чтобы его слова слышал кто-то там, в темноте ночи, в стороне от дороги: – от кого погибаю? От родной матери да от отца-настоятеля.

– Ну-у? – изумился Андрей Иванович, тоже тихо.

– Верно!.. Грешно, конечно, родительницу-покойницу осуждать, царствие ей небесное (он снял шляпенку и перекрестился), а все думаю: отдай она меня в ремесло, – может, человек был бы, как и прочие… Нет. Легкого хлеба своему дитяти захотела, прости ее господи…

– Ну, ну? – поощрил Андрей Иванович.

– Именно-с… – продолжал Иван Иванович печально, – в прежние времена, пишут вот в книгах, родители всячески противились, отроки тайно в кельи уходили для подвига… А моя родительница сама своими руками меня в монастырь предоставила: может, дескать, даже во дьячки произойти.

– Так, так!

– А прежде, надо вам сказать, подлинно – было это, производили из монастырей во псаломщики и далее… только к моему-то времени и отменили!

– Вот-те и чин!

– Да!.. Вот матушка опять: оставайся, когда так, в монастыре вовсе… Дескать, и то хлеб легкий. Притом и настоятель тебя любит… Ну, это правда: возлюбил меня отец-настоятель, к себе в послушники взял. Но только ежели человеку незадача, то счастие на несчастие обернется. Воистину скажу: не от диавольского искушения-с… через ангела погибаю…

– Что ты говоришь! – удивился Андрей Иванович.

– Истинную правду… Настоятель у нас был добрейшей души человек, незлобивый, ну и притом строгой жизни… Ну, только имел тайную слабость: от времени до времени запивал. Тихо, благородно. Запрется от всех и пьет дня три и четыре. Не больше. И потом сразу бросит… Твердый был человек… Но однако… в таком своем состоянии… скучал. И потому призовет меня и говорит: «При скорби душе моя… Возьми, Ваня, подвиг послушания. Побудь ты, младенец невинный, со мною, окаянным грешником». Ну, я, бывало, и сижу, слушаю, как он, в слабости своей, говорит с кем-то и плачет… Дело мое, конечно, слабое: когда не возмогу, и засну. Вот он раз и говорит: «Выпей, Ваня, для ободрения. – И налил рюмочку наливки… – Только, говорит, поклянись, что без меня никогда не станешь пить, ниже едина»…

– Вот оно что-о-о? – протянул Андрей Иванович многозначительно…

– Я, конечно, поклялся. И налил он мне рюмочку наливки… Так и пошло. Сначала понемножку, а потом… Отец-настоятель мощный был человек: сколько, бывало, ни пьет, все крепок. А я, известно… с трех-четырех рюмок – с ног долой… Спохватился он и запретил мне великим прещением. Ну, да уж поздно. При нем не пью, а ключи-то от шкапа у меня… Стал я тайным образом потягивать… Дальше да больше… Уж иной раз и на ногах не стою. Он сначала думал, – это я от прежнего похмелья, по слабости своей, маюсь. Но однажды посмотрел на меня проницательно и говорит: «Ванюша… хочешь рюмочку?..» Я так затрясся весь от вожделения. Догадался он. Взял посох, сгреб меня за волосы и поучил с рассуждением… Здоровый был, боялся изувечить… Ну, это не помогло. Дальше да больше… Видит он, что я от его слабости погибаю… Призывает меня и говорит: «Прости ты меня, Ванюшка, но нужно тебе искус пройти. Иначе погибнешь… Иди, постранствуй… Примешь горя, может, исцелишься. Я тут о тебе буду молиться… А через год, говорит, в это самое число приходи обратно… Приму тя, яко блудного сына…» Благословил. Заплакал. Призвал руфального… Это значит заведующего монашеской одежей… Велел снарядить меня на дорогу… Сам напутственный молебен отслужил… И пошел я, раб божий, августа 29-го, в день усекновения главы, на подвиг странствия…

Рассказчик опять замолчал, переводя дух и кашляя. Андрей Иванович участливо остановился, и мы втроем стояли на темной дороге. Наконец Иван Иванович отдышался, и мы опять тронулись дальше…

– Вот и ходил я лето и зиму. Тяжело было, горя принял – и-и! в разные монастыри толкался. Где я не ко двору, где и мне не по характеру. Наш монастырь – штатный, богатый, привык я к сладкой жизни. А после-то уж в штатный не принимали, а в общежительном, Кирилло-Новоезерском, и приняли, так и самому черно показалось: чаю мало, табачку и вовсе нет; монахи – одни мужики… Послушание тяжелое, работа черная…

– А ведь это не любо, после легкой жизни, – сказал Андрей Иванович.

– Истинно говорю: не под силу вовсе, – смиренно вздохнул Иван, Иванович. – Бремена неудобносимые… Притом и святость в черном виде. Благолепия нет… Народу много, а на клиросе петь некому… Истинно козлогласование одно…

– А тут-то вот святость и есть! – сказал Андрей Иванович с убеждением.

– Нет, позвольте вам сказать, – не менее убежденно возразил Иван Иванович, – это вы не так говорите… Монастырское благолепие не в том-с… Монах должен быть истонченный, головка у него, что былинка на стебельке… еле держится… Это есть украшение обители… Ну, таких малое число. А рядовой монах бывает гладкий, с лица чистый, голос бархатный. Таких и благодетели и женский пол уважают. А мужику, позвольте сказать, ни в коем звании почета нет.

– Ну, ладно… Что же дальше-то? – сказал Андрей Иванович, немного сбитый с толку уверенным заявлением компетентного человека.

– Да что дальше! – с грустью сказал странник… – Ходил я год. Отощал, обносился… Пуще всего страдаю от совести, просить не умею… Ждал, ждал этого сроку, – вот домой, вот домой, в свою келийку. Про отца-настоятеля уж именно как про отца родного вспоминал, за любовь за его. Наконец, как раз августа 29-го прихожу. Вхожу, знаете, во двор, и что-то у меня сердце смущается. Идут по двору служки наши монастырские… Узнали… «Что, мол, вернулся, странниче Иоанне?» – «Вернулся, говорю. Жив ли благодетель мой?..» – «Опоздал ты, – говорят, – благодетеля давно схоронили. Сподобился: с воскресным трапарем отыде. Вспоминал про тебя, плакал… хотел наградить… А теперь новый настоятель… Варвар. И не являйся». А что, – опять спохватился он тревожно, – Автономова-то не видно?

И в его голосе слышались испуг и тоска.