Хвост фюрера. Криминальный роман

Они ворвались неожиданно в барак. Первый нож от Барса получил Спица, находившийся всех ближе к двери. Глеб быстро расправился с Салютом и бросился с ножом к Джамбулу, но, увидев взметнувшую короткую лопату Кочубея над головой Петра, ухватившись за нары, подтянулся как на спортивных брусьях, выкинув свою ногу вперёд. Лопата раздробила ему кость. Этого времени хватило Петру перерезать горло Кочубею. Джамбул, как увидал валявшего своего командира в крови, сам перерезал себе вены на руке, а потом полоснул ножом по своему горлу и свалился около нар замертво.

– Давай Таган теперь быстро в столовую, – крикнул Пётр Глебу, – надо, чтобы нас видели там.

– Ты иди, – сказал, оглядываясь, по сторонам Глеб, – я с этой ногой и шагу не ступлю.

– Сука Кочубей, как я его зевнул, – взвалил Пётр Глеба на спину, – ну всё падла отвоевался. Сейчас там начнётся, надо спешить.

В столовой у сук за смотрящего оставался Гвоздь, но ему первому должны были снести голову, примкнувшие к ворам молодые зеки Судак и Мозговой.

Петр нёс Глеба на своём горбу без отдыха. Дождь уже прекратился, но небо не думало скидывать с себя чёрное покрывало. По-прежнему оно было хмурым и пророчески предвещало страшный бунт. Ветер не утихал, он трепал ветки деревьев, срывая одновременно куски толи с некоторых крыш бараков. Не доходя двадцати метров до столовой, они увидали, как сорвали с петель двери. И из проёма вылетели в крови суки, все они бежали к вахте. Большая толпа мужиков и воров отсекла им проход к своему бараку, где, как они думали, их ждёт Кочубей с холодным оружием. Их было человек триста, они бежали от воров как от чумы. В их рядах возникла неразбериха. Паника напрочь лишила их здравомыслия и эти заключённые, ослеплённые страхом, бежали на автоматчиков, ничего не соображая. Автоматчики подняли беспорядочную стрельбу, без разбора стреляя в гущу бежавших заключённых.

Но толпа пуль боялась меньше, чем воров, поэтому мощной лавиной обрушилась на автоматчиков. Те и попятиться не успели, как были смяты панической толпой. Ворота, сколоченные из бревенчатых хлыстов, с неимоверной лёгкостью были тоже вынесены. Выход был свободный, за воротами в это время стоял дрожащий от страха Бойко, на нём уже не было погон и фуражки. За две минуты до этого Куликов сорвал с него погоны и ударил планшеткой по голове, отчего фуражка у него скатилась в лужу. Хозяин сел на лошадь без седла и ускакал в неизвестном направлении. Такого поворота событий Бойко не ожидал. Он не успел расстегнуть кобуру, как кто – то вонзил ему штырь в печёнку.

Глеб в это время лежал в столовой, на забрызганном кровью полу, а Пётр, сорвав с повара халат начал, перевязывать ему ногу. Это был умный ход Барса, который и избавил его самого и Глеба отвечать за поднятый бунт. В этой же столовой нашли под столом задушенного Гвоздя и зарезанного Судака. Заслугу за убийство Гвоздя приписал себе Мозговой. Никто не видел, что было в этой людской кутерьме.

В тот смутный день буквально через полтора часа в лагерь приедет две машины солдат. Всех оставшихся зеков загнали по своим баракам. Один третий барак был совсем пустой и небольшая часть первого. Все они ушли за ворота. Сбежали и те, у кого срока были больше десяти лет. Всё складывалось так, что бунт был поднят именно суками, чтобы совершить побег. Но после разобрались, что побег этот был вынужденным, который был спровоцирован в столовой под напором воров в законе. Хотя указание о разжигание бунта будет спущено сверху.

В зоне в этот день не осталось ни одной суки, из воров погиб только молодой Пила. Одна из шальных пуль автоматчиков достала его, и был задет пулей в плечо перво ход уголовник Мозговой, заглядывающий постоянно в рот ворам. Он после ранения сразу стал страдальцем жестокого режима Гулага. И когда в лагере наступило относительное затишье, нацепил хромовые сапоги, не забыв сменить походку.

Куму и начальнику, было понятно, что отвечать за бунт будут люди на месте. Цель этого бунта была одна, – свернуть шеи воровской иерархии во всех местах заключения всего Советского Союза. Но этот план рухнул, у его создателей. А воровской закон и сами воры остались непоколебимы.

Куликов через месяц в предсмертной записке объяснит причину бунта.

После неформального допроса со следователем из Москвы он пустит себе пулю в лоб прямо у себя в кабинете. Всё тот же Лунатик первым забежит в его кабинет и поднимет с пола записку. До конца он не успел её прочитать, но что Куликов выполнял указание партии и вышестоящих органов он это срисовал быстро. И это было его ошибкой. Следом за ним в кабинет начальника ворвался заместитель по режиму по прозвищу Харон. Он моментально выхватил из рук Лунатика бумагу. Прочитав бегло письмо, Лунатика сразу отправит в одиночную камеру, боясь, что в массы заключённых просочится важная информация, бросающая грязную тень на КПСС, и первым этапом Лунатика отправят в крытую тюрьму, где Глеб позже встретится с ним.

Глеб оторвался от тяжёлых и постоянно бередящих душу мыслей и, закурив ещё одну сигарету, спросил у Карпа:

– А что он там делал на печке, он же в столовой должен быть в то время?

– Я не знаю, точно, но мне он говорил, – объяснял Карп. – Что кто – то перепутал обувку, оставив ему сапоги, маленького размера, которые он не мог натянуть на ноги.

– Тогда понятно всё, – облегчённо вздохнул Глеб, – я был не прав, что плохо о нём думал. Я с ним объяснюсь при встрече. Только запомни одно. В этом бараке, где нашли четыре куклы, ни меня, ни Барса в это время не было. Заруби себе на носу? А на рыбалку я тебя обязательно возьму.

– Да я понял всё давно, – икнул опять Карп, – и я с удовольствием гребану с вами за рыбой. Главное отец будет рад, если вы измените к нему отношение. Он мужик на все сто, но угрюмым почему – то стал.

Глеб поднялся с ведра и, положив Карпу руку на плечо, сказал:

– Иди к столу и не переживай? С Феликсом я улажу всё и передай ему, чтобы перестал за мной следить? Не красиво это, с его стороны, а мне неприятно. За мной даже милиция не следит больше, как это было год назад. Рыбак я, а не вор! С прошлой жизнью я давно завязал.

Я БЫЛ НЕ ПРАВ

К Глебу частенько наведывались подозрительные люди с решительными лицами. Они пополняли кассу или же наоборот брали деньги на нужды воров. Но, как бы то ни было, ему пришлось приспособить второй ящик. Первый был набит до отказа купюрами разного достоинства и драгоценностями. Второй ящик он закопал в шалаше, который соорудил сам на острове около Мутного озера, где он частенько ловил пескарей на удочку. Клёв там всегда был хороший и он ради развлечения вылавливал по ведру пескарей, другой рыбы в этом озере не водилось. Он влюбился в природу, чем был доволен жизнью. В городе он не светился, и с сомнительной публикой контактов не имел. Кроме Феликса, милиции и ближайших родственников, никто не знал, что Глеб в законе. И конечно Часовщик, который жил на другом конце города, и чтобы не навлечь подозрений на главного кассира воровской кассы персонально с ним встречался редко. Глеб жаловал вниманием только своих мужиков с улицы и больше ни с кем старался не общаться. Как – то идя с ночной смены, он зашёл в городе в пивную «Железка», стоявшую около железной дороги, где собиралась с утра пьяная гильдия. Взяв две кружки пива, он сел за столик открыл балетку, – «так тогда называли маленькие чемоданчики», и достал оттуда вяленую стерлядь.

– Ну – ка хлопушка одноногий отломи рыбки? – услышал он с соседнего столика.

Это был авторитет из местной спивающейся шпаны, Дыба.

Глеб, не поворачивая голову в сторону наглеца спокойно, но внушительно бросил:

– Плохая манера приставать к незнакомым людям.

– Я плевал на твои светские манеры, – громко на всю пивнушку раздался всё тот же наглый голос.

Моментально пивнушка наполнилась ядовитым смехом присутствующего люда, и розовощёкой Тамары, – продавца пива.

Глебу не понравился грубый выпад наглеца, за которым пьяные морды выпустили свой яд:

– Парень ты карты не попутал случайно? Я тебе сейчас за хлопушку свой протез в пасть загоню, – в полутон, но жёстко произнёс Глеб.

Завсегдатаи пивнушки притихли в ожидании внеочередного концерта, которые часто устраивал Дыба.

Глеб сидел ровно на стуле и без волнения смотрел только в свою кружку пива. Промеж ног у него была зажата трость.

– Ты кому угрожаешь? – Мне Дыбе? – Да ты знаешь кто я? Я тебя сейчас урою волка позорного. Считай ты для меня уже хосен лох, – то есть жертва.

Глеб отчётливо услышал скрежет зубов. Он поднял голову и увидел надвигающего на него здорового парня лет двадцати пяти. У него были бесцветные невыразительные глаза и перекошенный от злости рот. Позади него стояли примерно такого же возраста воинственно настроенные ребята, у одного из них рябого парня в руке блеснула финка. Они были готовы к решительным действиям, но Глеб ничего, не говоря глазами, показал Дыбе на свободный стул.

Наглый парень без труда понял жест инвалида, после чего развязано опустился на обшарпанный стул и сразу выхватил из рук у Глеба рыбину. Это было его внеочередной ошибкой. Стоило только Дыбе заглянуть трезво в глаза Глебу, и он бы сразу понял, что с этим человеком закусываться нельзя, так как можно ненароком голову потерять. Но Дыба был пьян, и показать кураж перед своими дружками, было делом его чести:

– Я Дыба понял лапоть рваный, – зло сверкал он своими глазами. – Со мной никто не имеет права в городе так разговаривать. Я убить могу. Мне даже на зоне никто не перечил, а здесь на воле я терпеть тем более не буду, хоть ты возможно и фронтовик? Мне по хрену, кого мочить!

Парень, разорвал зубами стерлядку и нагло уставился на Глеба.

Глеб ловко подкинул свою трость и ручкой, словно кочергой подтянул голову Дыбы к себе:

– На храп меня не надо брать? – внушительно произнёс он. – Да я фронтовик, – не меня тона, сказал Таган, – но я таких, как ты на лесоповале по восемь человек бушлатом в болото загонял, и ты со своими винторогими дружками за своё поведение скоро ответишь. Нельзя ножичек показывать вору, а если вытащили, – то мочите. Нечего понты разводить, – не люблю я этого, тем более в общественном месте. А ты попробуй ещё слово мне вякни. Я тебя волчина так озадачу, что у тебя при виде меня, штаны вечно в замазке будут.

В короткой, но ёмкой фразе Глеба было столько металлического резонанса и главное решимости, что у Дыбы в глазах заметно пробежал огонёк страха, и вызывающий голос сник. Он, сухо кашлянул в стол и попытался высвободиться из цепкого захвата трости. Но Глеб придавливал всё сильней и сильнее его голову к столешнице, что тот, взмахнув руками, как курица крыльями, только успел прошипеть рябому парню:

– Спрячь приблуду Ганс?

Финка сразу опустилась в сапог рябому парню, после чего Таган отпустил Дыбу.

– Ты, фу-фу заряжаешь мне? – надменно смотря на Глеба, но уже более спокойно сказал Дыба, – я сейчас описаюсь от твоего фуфлыжного базара. Где ты видал воров? Их давно нет. Всех вырезали и сгноили в крытках. А в нашем городе я высший. Блатней меня никого нет. Поэтому пока прощаю тебя, но, если тебя ещё здесь увижу, шею на хрен сверну.

Глеб залпом выпил обе кружки пива и, встав со стула, сказал Дыбе:

– Кушай рыбку родимый, считай за праздник сегодняшний день. В ближайшие дни я тебя познакомлю с целой плеядой воров, которые резали не только сук, но и таких тритонов, как ты и не сгнили в тюрьмах.

У Дыбы надменность слетела с лица, но вслед за Таганом он не побежал, а крикнул:

– Нашёл, на что обижаться. Подумаешь, хлопушей назвал.

Глеб вернулся и, подойдя к Дыбе, на ухо тихо произнёс:

– Язык самое опасное оружие, – он острее бритвы. Если ты сидел, то должен знать, что хлопуша это лгун и фуфлыжник. А ещё из твоего помоечного рта вылетел волк позорный и лапоть рваный. Жди, – в ближайшие дни ты можешь ноги или языка лишиться. Это я тебе обещаю!

После чего Глеб развернулся и захромал к двери, оставив Дыбу сидеть среди своей блатной компании в горьком раздумье.

Дыба понял, что инвалид был непростым человеком, от которого могут последовать большие неприятности, и поделился опасениями со своими друзьями. И опасения его были не напрасными, о чём вскоре узнает весь город.

…В эту ночь на Волге Глеб, поймал сома на пятнадцать килограммов. Утром снял с себя старую робу, взвалил его на голое плечо. На улице было тихо и жарко. Вот уже несколько недель стояла засуха. Хотя эта засуха урожаю уже ничем не грозила, картошка давно отцвела и на полях активно шла уборка хлеба. Но всё равно жители улицы таскали неугомонно воду вёдрами с реки и колонок для полива. Все соседские дворы ежедневно ждали дождя, чтобы он придавил нестерпимую жару и прибил пыль, витающую в воздухе. Выходя из калитки, он вспугнул соседских кур, копошившихся в уличной пыли, и зашагал по тропинке в сторону дома Нильсов. По пути он шёл и думал, как лучше завести разговор для примирения с человеком, к которому он зла уже не питал. Но по всем воровским канонам для него он считался, идеологическим врагом и не в том дело, что они сейчас оба находятся не в лагере. Дело в умах каждого. Не доходя двух дворов, до дома Нильса скользкий сом от неровной ходьбы неожиданно соскочил у него с плеча и упал на траву. Глеб посмотрел вокруг и, убедившись, что никто не заметил его неловкости и присел на траву рядом с лежавшей рыбиной. Достав из кармана брюк сигарету, он закурил, вглядываясь в простор улицы. Из-за ползущей ввысь зелёной стены вьюнковых кустарников, которыми был обнесён дом Горбуновых, показалась пьяная голова Ивана.

– Глеб, заноси ко мне своего телёнка? – пролепетал он, показав на сома. – Сейчас зажарим его и под водочку приговорим. А водки у меня вдоволь. Премию нам с Нильсом дали хорошую. Вот я и гуляю.

– А Нильс тоже гуляет? – спросил Глеб.

– Нет, он гулять не может, Феликс копейку только может копить. Глупый, не понимает, копи не копи, всё равно в земле деньга не нужна будет? Жизнь то одна у нас, а в счастливую загробную житуху я не верю.

Глеб щелчком выкинул недокуренную сигарету на пыльную дорогу и встал с травы:

– Извини Иван? – взвалил он сома на левое плечо, – в следующий раз мы с тобой рыбкой закусим, а этого я Феликсу несу.

– Молодчага Глеб! – пьяно икнул Иван, – значит, Миру – Мир! Вражде больше не бывать?

– А у нас, её и не было, – сделал шаг вперёд к Горбунову Глеб, – была не вражда, а кратковременное непонимание, – пояснил он и, увидав быстро скрывшую за густым вьюном голову Ивана, продолжил свой путь.

– Во флигеле он, огурцы с Зоей солят, – раздался ему в спину голос Ивана.

Минуя разобранное крыльцо, и покосившийся забор Глеб переступил двор Феликса Нильса. Пройдя по тыквенной бахче, он подошёл к флигелю, дверь которого была настежь раскрыта.

Феликса, видно, не было, но голоса его и жены были отчётливо слышны. Глеб положил сома на старую раму без стёкол, валявшуюся около флигеля, и крикнул Феликса:

– Хозяин, выходи на нерест?

Феликс уже знал, что Глеб смягчился после разговора с Карпом и ждал постоянно сближения, но сам встреч с ним не искал. Он отложил засолку огурцов, предупредив жену, чтобы она на улицу не выходила и, выйдя навстречу к Глебу, закрыл за собой дверь.

Глеб первый протянул ему руку и сказал:

– Ты вот, что Феликс, если хочешь на большую рыбалку съездить, собирайся завтра с ночевкой. Поедем за стерлядью, Карпа тоже можешь взять с собой. Он давно уже просится у племяшей, да и я ему обещал, что возьму с собой. А этого сома закопти или зажарь. Не экономь его. У нас с тобой такой рыбы целый воз к зиме будет. И давай забудем про чёрную кошку, которая бегала между нами? Я думаю, был не прав, что плохо думал о тебе! Мне, кажется, ты мужик железный и тебе доверять можно?!

– Феликс разволновался, от покаянной речи Глеба и заходил вокруг него:

– Я Глеб ничего. Я не обижаюсь, – завибрировал его голос. – Я же помню твои слова, когда ты мне сказал, что нам с коммунистами не по пути. В этих словах был глубокий смысл заложен. Ведь действительно в нашем лагере и блатных хоронили и сук. Так, что я понял, почему ты меня отлучил от себя. И я благодарен тебе за это! Кто его знает, чтобы со мной было приди я в стан блатных? Или пику в бок получил или удавку бы накинули?

Он склонился к сому и словно кошку погладил его по хребту. Затем, вытерев руку об старые штаны, встал:

– А в какое время на рыбалку поедем? – спросил он уже, успокоившись.

– Приходите к восьми вечера на мостки, и сразу отчалим, – сказал Глеб. – Засветло надо сети бросить. С этими словами он скрипнул калиткой и покинул двор Нильса.

ДОРОГОЙ ГОСТЬ

Часом позже у него в доме появится долгожданный и дорогой гость Пётр Барс. Глеб ждал его со дня на день, так как получил недавно телеграмму такого текста:

«Буду на днях с визитом…» Пётр.

В бостоновых брюках, заправленных в хромовые сапоги, и одной рубашке он будет, стоять перед Глебом, и улыбаться, сверкая золотым ртом. По его виду нельзя было сказать, что он болен туберкулёзом.

Друзья обнялись, крепко похлопывая друг друга по спине, а Дарья сразу начала замешивать тесто на пироги.

– Как здоровье брат? – спросил Глеб, – я думал, ты серьёзно болен, а ты весь блестишь и светишься. Никак подлечился?

– Я здоров, как бык, – сказал Пётр, – и никогда не болел, а на больничку пришлось спрятаться. В розыске я по непонятному делу. Могут накрутить хвоста ни за что, а мне не в кайф сидеть за чужие грехи. Вот когда разгребут это дело, тогда я смело буду ходить по – своему городу.

Глеб взял с полки кошелёк и, засунув его в карман брюк, сказал:

– Пошли – ка мы с тобой на Кубик сходим, и там за пивом ты мне расскажешь о своих мытарствах, пока Дарья на стол готовит. У нас можно не прятаться. Легавых здесь не бывает. Меня давно не проверяют, знают, что я работающий инвалид, живу рыбной ловлей да плотничаю помаленьку. Одному племяннику дом пристроили, сейчас второму варганим.

– Вижу, как вы развернулись, – произнёс Пётр, – я, когда приезжал сюда в шестьдесят третьем, на этом месте стояла самая настоящая завалюшка. А сейчас подходил к дому, смотрю, хоромы возвели.

– С твоей помощью Пётр, – пропела Дарья, очищая руки от прилипшего теста.

Они вышли на улицу, и пошли к пивному ларьку. Недалеко от него паслись на лугу бычки и козы.

– Закуски тут много гуляет, – заметил Пётр.

– Тут и уткам привольно живётся, – сказал Глеб – и, проходя мимо годовалого бычка, привязанного к столбу, похлопал его по боку. – А это наш Семён, – к зиме на мясо пустим.

Взяв в ларьке шесть кружек пива, они приземлились рядом на травке под раскинувшим свои ветки клёном. Здесь была небольшая тень, и солнце не так сильно докучало им своими палящими лучами.

– Так что за дела у тебя там непонятные? – спросил Глеб, – чувствую дело с оскоминой?

Пётр достал Беломорканал из портсигара и, постучав мундштуком папиросы о его крышку, сказал:

– Ты «нашим» на сходке не говори, что я у тебя? Я когда в непонятное дело попал, всех предупредил, чтобы тебе не говорили. Всё – таки ты меня короновал, – стыдно было, что меня какая – то сявка разула. Думаю, сам разгребу этот мусор, тогда появлюсь у тебя. А попал я действительное в серьёзное дело, и помочь в этой заварухе мне можешь только ты. У тебя награды и внешность солидная, больше не на вора смахиваешь, а на бравого офицера. Поэтому лучше тебя никто не справится с командировкой в Ригу. Я не говорю прямо сейчас собираться в дорогу. Надо списаться с киномехаником и хорошо подготовиться к этой поездке. Понимаешь, вышку мне могут дать не разобравшись. Замочили отставного генерала в городе Риге, по фамилии Березин, зовут Матвей Всеволодович. Замочили прямо в квартире, вместе со своей бабкой. Это был не простой генерал, – Герой Советского Союза, работал до своей смерти в Наркомате внутренних дел, то есть сейчас КГБ. Убийцы забрали у него некоторые трофейные ценности, ювелирные изделия, фарфор и кучу бабок. Может на меня бы и не подумали, если бы этот генерал не жил подо мной. Это не моя квартира была, – я жил там, у капитана дальнего плавания, брат которого работает киномехаником в Риге. Погоняло, у него на зоне было, – Финн. Мы с ним в нормальных отношениях были на последней зоне. Ему я доверял как самому себе. Он мужик кремень лишнего не сболтнёт и косяков не нарежет. Грамотный, – на морехода учился. Так вот, когда менты начали пронюхивать у соседей про убийство, я сразу пятки намазал оттуда. Верняк, бы на меня подумали.

– А что ты думал, менты про тебя очерк в журнале Огонёк напишут, как о хорошем соседе? – засмеялся Глеб.

– Я бы не против очерка был, – поняв шутку друга, сказал Барс и продолжил:

Менты, конечно, сразу дознались у соседей, что подозрительная личность жила продолжительно время в квартире капитана. Пришли с обыском в хату, а там повсюду мои отпечатки. Раз плюнуть им было, чтобы узнать, кто проживал в квартире капитана, и устроили за мной охоту. Я рванул домой в Новочеркасск, а меня и там пасут. Пришлось спрятаться в Черновцах в одной из больниц. По протекции этого самого киномеханика Финна, – меня пристроили там сторожить морг. Ты понимаешь мне вышка корячиться, а я не при делах. И срок прошёл приличный со дня убийства, – но легавые и рогом не шевелят. Падлы зациклились на мне, – других гастролёров искать не хотят. Думаю, сам найду мокрушников и заставлю пойти с повинной. Весь преступный мир подключил к этому. Но те затаились, не выкидывают ворованные вещи на продажу.

– И много добра было? – поинтересовался Глеб.

– Там пару картин дорогих пропало, вроде восемнадцатого и девятнадцатого века. По ним я и думал с лёгкостью найти убийц. Коллекционеров тоже всех предупредили, чтобы цинканули, если что – то всплывёт похожее. Но есть у меня подозрение, что замочили и ограбили генерала случайные люди. А таких пассажиров искать, – хуже нет. Боюсь, сбагрили они всё добро, какому-нибудь иностранному морячку? Тут уже пиши – пропало. Бегать и прятаться в подполье мне уже надоело. Я уже на пределе. Чую, амба подкрадывается ко мне, а я могу не выдержать и дать старт своей нервной системе. Понимаешь, за всю масть, стартану.

Глеб выслушал Петра до конца и залпом выпил пиво. Затем, утерев ладонью губы, спросил:

– А как ты в Ригу попал, чего тебя туда понесло? – поставил он на траву пустую кружку и взял тут – же полную кружку.

– Христослава я одного пас там с биксой. Они первого мая умыкнули у меня, кожан с вешалки в котором лежало три штуки бабок и волына с полным магазином и запасной обоймой. Понимаешь, познакомился я с ними на реке Аксай после демонстрации. Пивка пошёл попить, а там давка за ним. Вижу по фотографии, вроде своих кровей парень стоит у амбразуры. Я ему пару пальцев показал, чтобы на мою душу взял две кружки. Он меня понял и купил пива. Звали его Арсен, – он армянин по национальности, но больше похож на славянина. С ним сероглазая с толстой косой была бикса по имени Лайма. Ничего женщина, ядрёная, – на иностранку похожа. Мы за пивом разговорились, и после я их пригласил к себе на хату. Она не моя была, а съёмная для лихой жизни. После освобождения не хотел стариков своих стеснять и снял себе хату в центре города. Там водочки под селёдочку выпили, а потом вино пивными кружками пили. Я в отруб ушёл, а проснулся, кожана нет на вешалке. Короче стал я ходить жохом эти дни, ни денег, ни крова. Платить за хату нечем. И, как назло, лопатники худые под руку попадались. Тогда я в общаке у старого Зубра в Ростове взял десять косых и направился в Ригу. Он до тебя воровскую кассу держал. Кстати я, что взял из кассы, – сегодня пополню. Вклад сделаю приличный, но не деньгами, а золотыми цацками.

– Знаю я Зубра, – сказал Глеб, – он мне и передал кассу в полном порядке. Честный был вор, сейчас на покой ушёл, но не по возрасту, а по здоровью. Астма у него сильная и глуховат, стал на оба уха.

Глеб напряжённо посмотрел в лицо друга:

– А цацки, откуда взял? – спросил он.

– Мне всех больше пушку было жалко, – ушёл от вопроса Пётр, – она не моя была, а Принца из Питера, – расстроено заявил он. – Я могу с ней подвести Принца. Вдруг она у него замазана. Тогда считай, я кореша своего просто технически сдал, сам не ведая, что со мной такая непруха может произойти. С меня воровской сходняк за это может спросить за всю масть. Подвижки уже пошли по этому вопросу, могут свои же приговорить. Принц всё – таки тоже не рядовой вор. Его Корень короновал, а этот подобных вещей не терпит, без разговора выпишет мне на сходняке нож в бок. И его все поддержат. Тем более я с Корнем никогда в тесных контактах не был.

– Конечно, ты в этом случае неправ, – глубокомысленно покачал головой Глеб, – если взял чужую вещь, то должен её хранить, как зеницу ока. Но ты не забывай, на сходняке у меня тоже веское слово имеется и не последнее! И за мной стоит Гриша Часовщик. А он слова не позволит никому лишнего сказать, даже Корню. Так, что особо не переживай об этом?

Пётр тяжело вздохнул, затем заскрежетал зубами.

– Благодарю, конечно, тебя за добрые слова. Только ты Таган меня не учи? Я к тебе не за нравоучениями приехал, а как к верному и надёжному товарищу за помощью. И так настроение тухлое, – хоть в петлю лезь. Короче, прожил я больше месяца в Риге, облазил почти все злачные места, но не нашёл никого. А с цацками отдельная история случилась.

– А с чего ты взял, что эти пассажиры в Риге должны были быть? – отпив пива, спросил Глеб.

– Когда на Аксае пили пиво, они говорили, что собираются туда. Эта Лайма родом оттуда и в данный момент находится в отпуске. Она мне пропуск показывала, на Рижский завод, но вот какой убей, не помню.

А этот Арсен говорил, что живёт в Новочеркасске и Лайма без пяти минут его жена. Его дом я после нашёл, – Заназян Арсен действительно жил со мной в одном городе. «Отец его в снабжении работал на мясокомбинате», – он мне и сказал, что сын его выписался из города и уехал в Прибалтику, а куда именно не знает. Когда я из Риги нарезал ноги, вернулся в Новочеркасск. Тогда я твёрдо решил проверить хату этого армянина. Думаю, может какие бумаги или письма найду от этой Лаймы. Среди белого дня отмычкой вскрыл хату. Облазил всё, ничего такого, что помогло отыскать крыс, не было. Забрал фотоаппарат Зоркий в буфете и все проявленные плёнки. Думаю, надо будет их проверить не исключено, что там могут быть их рожи? Ты знаешь, и подфартило мне сильно, – ребята мне напечатали пол чемодана фотографий этой парочки. А мимоходом я в этом буфете взял пачку денег и шкатулку с цацками. И уехал в Черновцы. Но армян никуда от меня не денется. Я его падлу достану, даже в том случае, если он на вершину Арагаца заберётся.

– Фотографии есть, – считай, что они в капкане у нас, – посулил Глеб, – только дай время!

Пётр даже позеленел от злости. По его хищному взгляду Глеб понял, что тот использует все средства, чтобы не упасть в грязь лицом перед ворами.

– Этот киномеханик, на чьей квартире я жил мог бы мне помочь в их поисках, – сказал Пётр, – но мне носа нельзя туда совать. Сразу заметут за генерала и его картины. Финн точно знает, что я не убивал генерала. Страховал он меня, в то время, когда я в оперном театре карманы у вельмож чистил. Но не будет же он такое алиби мне создавать. Я там шесть кучерявых лопатников взял.

– Как он тебя там страховал? – удивился Глеб, – ты же всегда один на дело ходил.

– Ну не совсем страховал, а подвёз к театру, и после спектакля встретил на кинобудке.

– А не мог он за это время, пока ты «работал» в оперном театре, сам замочить стариков?

– Выкинь это из головы, – возмутился Пётр, – Финн, хоть и не вор, но законы наши чтит. Ему на зоне доверяли, и я ему протекцию давал на его коронование. Но он отказался из-за брата: «Говорил, что тот может лишиться своей драгоценной работы, имея в родстве вора». Мы его поступок оценили по уму. Зачем было хорошего парня, который в первую очередь беспокоится о своих родных втягивать в нашу блатную и ограниченную многими благами жизнь. Ты же сам эту идеологию мне толкал. Так, что Глеб полагайся во всём на него. Этот человек проверенный в наших делах! Он для меня так же близок, как и ты! И если ты армяшку зацепишь и заберёшь пушку с деньгами, отсчитай ему одну треть из тех денег. Я его обязан отблагодарить.

– Хорошо я понял, насчёт Финна всё, – буркнул себе под нос Глеб, – тогда ты мне скажи, что это за картины были?

– Таган я не силён в живописи, но наводку мне верную дали воры. Они кое – что разнюхали, короче надо искать одну картину с дворцами Дрездена. Цвингер вроде называется?

– Сейчас, сейчас, – проговорил он и, похлопав себя по карманам, достал записную книжку.

Открыв в нужном месте страницу, он прочитал:

– Именно как картины называются, мне не удалось узнать, но художников я записал: – итальянец Бернард Беллотто и немец – пейзажист Карус Карл Густав. Картины старинные восемнадцатого и девятнадцатого века. А вот какие ювелирные изделия были у генерала, мне не известны. Эту информацию мне не удалось узнать. Правда ещё одна примечательная вещь есть, – это из кости вырезанная голова Пифагора, она же и чернильница. Но она ценности большой не представляет, – её просто выкинут и всё. Зачем им палится на мелочи. Понимаешь, Глеб у меня нервы уже сдают! Я на грани срыва! Тюрьмы я не боюсь, но под свинец голову ментам свою подставлять не хочу. А если уж погибать, то знать за что! Придушу несколько ментов, не так обидно помирать будет! Я ведь кроме тех сук в лагере никого не убивал по жизни, но там была война за идеи. И мы с тобой на волоске висели тогда. Меня долго крутили следователи, но доказательств у них не было и свидетелей тоже. Потом меня кинули в Пермскую область. Там тогда затишье было, – ни одной суки на зоне не было. Оттуда я и освобождался!

Глеб взял очередную кружку пива в руки и сдув уже осевшую пену, сказал:

– Я недавно узнал, что свидетель нашей резни в бараке был, и его тоже крутили легавые, но он не продал нас. Помнишь моего земляка латыша Нильса, который горячую картошку ел с кожурой около костра?

– Проволокой подпоясанный бушлат? – спросил Пётр.

– Да именно он, – утвердительно сказал Глеб, – вон голубой дом под шифером стоит с разобранным крыльцом, – показал пальцем Глеб, – там он живёт. Пока мы с суками бились, он сидел на печке, укутавшись в бушлат, и дрожал. У него перед ужином сапоги подменили, и в столовую он не пошёл. А тогда, как ты помнишь, ливень перед бунтом сильный прошёл, – босым в столовую не пойдёшь?

– Этот день я никогда не забуду, – допил своё пиво Пётр, – но ты мне добавил ещё одну головную боль насчёт латыша. Он ведь вломить нас может за всю масть и в любое время. Сердечко ослабнет и сдаст нас архангелам. Может прибрать его к грунту? Спокойней жить будем.