Славута и окрестности. Сборник рассказов

2

В каждом самолёте, направляющемся в Нью-Йорк, откуда бы он ни вылетал: из центра уютной Европы или с самого заброшенного островка в Новой Каледонии, обязательно окажется хоть один русский или, как сейчас принято политкорректно выражаться, русскоговорящий. Подразумевают под этим корявым определением и самих русских, и евреев из бывшего СССР, да и вообще всех жителей той распавшейся в недавнем прошлом империи, независимо от их истинной национальной принадлежности. Владение этим прекрасным и ненавистным когда-то многим из них языком и объединило ничем больше не связанных между собой людей в некую незримую, непризнанную ими самими, да и нелестную большинству из них общность. Были такие и на этом рейсе – пятеро: пухлая латышка из Риги, пожилая семейная пара евреев из Бруклина, высокий поджарый украинец, назвавшийся Ростиславом, и она – Таня. Объединили их, кроме общего языка, ещё и общие неприятности: они не улетели. Познакомились они в очереди – в длинной полуторачасовой живой ленте, в которую их выстроили, когда выяснилось, что рейс их отменён. Вот просто так – отменён. Объяснения служащие авиакомпании давали крайне невнятные и противоречивые: от забастовки лётчиков, до технических проблем с самолётом – и ни одно из них ничего не меняло в их ситуации. Они не улетели и оказались во власти двух пожилых шведок, которым выпало несчастье разгребать в свою смену весь этот бедлам. Работали те чётко, аккуратно и предельно вежливо, но было заметно каких усилий стоит им сохранять невозмутимость, что они уже осатанели от сплошного потока возмущений, жалоб и претензий двухсот пятидесяти шести рассерженных взрослых, четырёх ноющих детей и двух беспрерывно вопящих младенцев.

Найти и узнать друг друга, им было не сложно: все они вслух, громко, как любят наши бывшие и нынешние соотечественники и, конечно, по-русски, выражали своё возмущение – так и познакомились. Две блондинистые шведские Мойры обрекли их на ночёвку в одном и том же отеле неподалёку от аэропорта, выдали посадочные талоны на завтрашний рейс, направления в гостиницу, по кипе цветных бумажек с извинениями от авиакомпании и обещаниями всяческих льгот в будущем и, натужно улыбаясь сквозь одинаково ровные блестящие зубы, пожелали хорошо отдохнуть перед полётом.

– Чем лыбиться, лучше бы в Рэдисон поселили, – проворчал Ростислав, разглядев на ваучере название гостиницы. Удачливый и избалованный высокими заработками программист, он летел в Америку по приглашению на работу в солидной фирме и планировал, если получится, остаться надолго. Раскошелиться на Рэдисон авиакомпания не пожелала, и большой отливающий перламутром туристический автобус отвёз их в скромный, тихий и безликий отель в пяти минутах от аэропорта, называвшийся по-домашнему уютно: «Доброе утро».

– Будет бедненько, но чистенько, – расхожей банальностью резюмировала опытная Айна: дебелая крашеная блондинка, летящая из Риги в Нью-Йорк, а потом куда-то дальше, вглубь Америки, к следующему, найденному по интернету потенциальному мужу. Говорила по-русски она совершенно чисто, и Таня вскользь подумала, что Айной та стала не так давно, а была до того просто Аней, да и латышкой оказалась, скорее всего, не по рождению, а по «призванию» – то бишь, по очередному мужу.

Кроме них пятерых, в том же автобусе оказалась ещё группа молодых евангелистов из Огайо. Адепты аскетического учения носили Библии в разноцветных рюкзачках, были пёстро одеты, вели себя шумно, весело и доброжелательно и искренне радовались ещё одному тяжкому испытанию, посланному им Всевышним. Пейзаж за окном автобуса не поднимал настроения: был морозный и облачный вечер, и была середина ноября – не самое весёлое сочетание времён. Уже не осень: голые, безлистные, тонко прочерченные на размытом фоне мутного серого неба чёрные скелеты деревьев, тёмно-коричневые подмёрзшие поля, съёжившиеся остатки пожухлой травы – ожидание зимы, но ещё не зима. Всё застыло в неловкой, напряжённой позе и терпеливо ждало снега, который, наконец-то, прикроет так бесстыдно обнажённую перед чужими нищету северной природы.

Долговязая копия аэровокзальных див, такая же невозмутимая и зубасто-улыбчивая блондинка, быстро оформила всех, выдала ключи от номеров и талончики на ужин. Комнаты Тани, Ростислава и Айны оказались рядом, на втором этаже; Григория и Софьи – бруклинской пары – этажом выше. Портье в отеле, видимо из экономии, не было, и они сами разнесли по комнатам свои нетяжёлые пожитки. Багаж остался в аэропорту, с собой у них было только то, что называется ручной кладью, и в этом была ещё одна проблема: переодеться для ужина было не во что. В дорожной сумке через плечо у Тани был только спортивный костюм, в котором она собиралась провести восемь часов полёта, тапочки, детектив в мягкой обложке, купленный в питерском аэропорту, и туго набитая косметичка. Маленький, безликий и стерильный номер царапнул Таню воспоминанием об одиночной больничной палате, где ей довелось провести недавно не самую приятную в жизни ночь. Но в отличие от больничной, кровать тут была широкая, двухспальная; на полке стояла никелированная кофемашина, а в тумбе письменного стола оказался бар-холодильник, наполненный маленькими бутылочками. Впрочем, там же обнаружился и умопомрачительный прайс-лист. Она разделась, посидела, остывая, в кресле – кожзам приятно холодил ягодицы – и полезла под горячий душ. Постояла, расслабляясь под жиденькими струями, выстирала трусики; сообразила, что других у неё нет и одеть в ресторан нечего; подумала, что через тонкое, обтягивающее платье-джерси отсутствие этой детали будет заметно, хмыкнула и одела только колготки, оставив трусы сохнуть на едва тёплой батарее.

Когда она спустилась в ресторан, там уже сидели Григорий с Софьей: милые забавные старики, с удовольствием и со вкусом путешествующие по миру. Они уже побывали в Африке и в Японии, объездили всю Скандинавию, а сейчас возвращались из Италии, в которую приезжали уже третий раз. Как пояснил разговорчивый, похожий на пожилого юношу, худощавый, порывистый, с седой шапкой кучерявых волос муж: первый раз был не в счёт – тогда, много лет назад – они просидели три месяца в Римини, ожидая визы в Америку; и дальше Рима на те гроши, что им выдавали, выехать не могли. Теперь они тщательно и не торопясь изучали все, что упустили: Флоренция, Венеция, Падуя, Капри. Названия старинных городов, имена художников и архитекторов, описания пейзажей и картин, звучали в рассказах этих двух бывших школьных преподавателей литературы так восторженно-пафосно, но в то же время так дразняще сочно и заманчиво, что Таня в очередной раз привычно загрустила, в очередной раз подумала, что занимается не тем, что вот бросить бы всё и… Путешествовали они экономно, выискивая отели и билеты подешевле, отчего и оказались в Стокгольмском аэропорту, сделав дополнительную и, как выяснилось, неудачную пересадку. Изо всей компании они единственные не нервничали и не огорчались задержке и, похоже, даже радовались ещё одному, выпавшему на их долю приключению. Они никуда не торопились, их никто не ждал. А её ждал и волновался в новенькой, двухспальной, купленной на вырост квартире с окнами от пола до потолка и с видом, конечно, не куда-нибудь, а на Гудзон, любящий и любимый муж. Через несколько минут вместе появились Ростислав и Айна: случайно встретились в коридоре.

Выросшие в те, не такие-то и давние, а лишь забытые многими невыездные времена, советские (вот оно правильное слово: не русские, не русскоязычные – советские!) люди при слове «ресторан» представляют себе что-то пышно-роскошное: официант в манишке, белая хрустящая скатерть, серебро, блеск хрусталя. Это потом, поездив по Европам и прочим «зарубежьям» и походив там по «ресторанам», поняли они, что дело-то лишь в богатстве их родного, «великого и могучего» русского языка, да в душе народной, изголодавшейся, на четырнадцать классов даже за столом разделённой и потому давшей столько разнообразных имён заведениям, где можно хоть что-то поесть. Куда там всем прочим сытым с их «ристорантами» да «тратториями» – чуть ли ни двадцать знакомых каждому с детства синонимов этому заморскому слову, набирается по толковым словарям! Так вот в гостинице тоже был ресторан: покрытые пластиком столы без скатертей, пластиковые же стулья и никаких официантов – впрочем, за стойкой в углу колыхалась пухлая тайка, которая забрав выданные им талоны, показала – нет, не меню – а где стоят чистые тарелки, и на ломаном английском пояснила, что спиртное можно заказать отдельно, за деньги, у неё. Впрочем, кормили неплохо: шведский стол с минимальным, но вполне съедобным выбором: что-то с мясом… или это была курица, что-то точно было рыбное, так, по крайней мере, было написано на замасленной табличке, воткнутой в рис, и, конечно, было вдоволь безвкусных голландских овощей – и не дорого, и, по слухам, очень полезно. Все позволили себе по бокалу дешёвого белого вина – чтобы снять напряжение – пояснил словоохотливый Григорий. Он весь вечер старался быть душой компании, острил, рассказывал истории из их путешествий, перебивал, никому не давал вставить слова, и все с облегчением вздохнули, когда Софья, наконец, вытащила его из-за стола и повела спать – вставать всем было рано. Трое оставшихся, не сговариваясь, заказали ещё по бокалу.

После второго бокала Таня захмелела. Всё напряжение сегодняшнего дня и нервотрёпка прошедшей недели: со всеми стыдными анализами, бесчисленными гинекологическими креслами, бабками-заговорщицами, напыщенными профессорами и их блудливыми ассистентами стали растворяться в двух бокалах кисленького винца, и ей жутко захотелось полностью сбросить всё это, окончательно смыть, смыть эту грязь, все эти налипшие на теле ракушки, тормозящие её, мешающие жить легко, в припрыжку, как она привыкла и, пусть ненадолго, но почувствовать себя той: прежней и свободной Таней. Вот уже два года они с мужем старались завести ребёнка – и не получалось. Они делали всё возможное: прошли все тесты, и всё вроде было в порядке у обоих. Кто-то посоветовал Тане известную швейцарскую клинику, и муж поддержал. А уж заодно Таня решила заехать в Питер, из которого много лет назад и улетела в Америку жить, навсегда. Муж слегка удивился такому решению: Таня никогда не рвалась на бывшую Родину. В Питере у неё никого не осталось. Родителей давно не было в живых, немногочисленных подруг разбросало по свету, и делать ей там было нечего – ностальгии Таня не испытывала. Она наговорила ему какой-то милой чепухи о детских воспоминаниях, о мечте вновь подняться по эрмитажной лестнице и ни словом не обмолвилась об истинной цели поездки: сходить к насоветованной ей на разных интернет-форумах известной бабке – то ли колдунье, то ли экстрасенсу, которая, заговорами и зельями лечила бесплодие. От посещения колдуньи у Тани, кроме, чувства неловкости и брезгливости, осталась лишь злость на себя и недоумение: как она – взрослый и рациональный человек, могла в это вляпаться. Жалко было не денег – для неё это была смешная сумма – было просто жгуче обидно, как в детстве. Впрочем, швейцарская клиника тоже ничем не порадовала. Её промучили два дня и снова повторили то, что она знала и так: что анализы хорошие; просмотрев бумаги мужа, тоже ничего не обнаружили и предложили приехать им вместе, и провести искусственное оплодотворение. Это бы их последний шанс, но для этого незачем было лететь в Швейцарию – это они могли проделать и в Нью-Йорке.

Они заказали ещё вина, а потом белобрысый, но такой милый Ростислав – и теперь уже не Ростислав, а просто Ростик – такой обаятельный и остроумный – заказал бутылку шампанского. А потом эта грымза – пухлая Айна – на что-то обиделась или нет, не обиделась, а просто позавидовала, приревновала, что умница Ростислав обращается все время к ней, к Тане, и ушла, а Ростик заказал ещё одну бутылку шампанского и шоколадку, и в ресторане уже почти никого не осталось, и жирная тайка всё намекала им, что, мол, пора уже – у них же рейс рано утром. Они уже знали друг о друге всё, ну почти всё: были рассказаны и правдивые, и слегка изменённые версии прошлого и настоящего. Она знала, что он разведён – он, что она замужем и счастлива; что любят они одни и те же фильмы и танцевали в студенческих общагах под те же пластинки. Они покурили у входа в гостиницу, и Ростислав проводил её до дверей номера, попрощался и тут же – едва успела закрыться дверь – постучался снова, а она и не отходила от неё и когда открыла, сразу – уже ничего не говоря, обнял и вжался такими тёплыми и мягкими губами. Когда в темноте номера, уже обожжённая жаром его кожи, она хриплым, срывающимся шёпотом спросила: «А презерватив?» – он растерянно пожал плечами и каким-то детским обиженным высоким голосом ответил: «Откуда»? И она, не сказав ничего, задохнувшись новой волной желания, резко, рывком, потянула его на себя. Потом уже, после, анализируя случившееся, она подумала, что как интересно работает подсознание, что именно этот ответ, этот его такой искренний жест и решил всё, ведь если бы презерватив у него оказался, значит, готовился, рассчитывал. А так это было затмение, порыв, страсть – всё, что в тот момент ей и было нужно. Он оказался немного неумелым, но страстным и неутомимым любовником, и поспать им удалось совсем недолго. За завтраком Айна смотрела на Таню зло и с прищуром, Софья с Григорием радостно щебетали, а Ростислав, попытавшийся было похлопотать вокруг Тани, был вежливо отшит, понял и больше границу не переступал. За ними пришёл тот же перламутровый автобус. За ночь выпал снег, и возвращались они в аэропорт по той же дороге; но это был уже другой, радостный и светлый мир, с утренне бодрящим морозным воздухом, с залитым бледным желтком солнца уютным и пушистым зимним ландшафтом, в котором не осталось и следа от вчерашней ледяной неприкаянности.

3

Места в самолёте у них были порознь, и Ростислав сделал последнюю попытку: попробовал обменяться местами и сесть рядом, но Таня жестом показала ему, что делать этого не надо, и он сдался. Она переоделась в туалете в розовый флисовый спортивный костюм, забралась с ногами в кресло и открыла книгу. Через полчаса она поняла, что не помнит ничего из прочитанных десяти страниц – даже имён героев. Не закрывая книги, она стала вспоминать то, что произошло ночью, и вскоре поймала себя на том, что думает об этом так, словно произошло это не с ней, а с кем-то хорошо знакомым, но чужим человеком. Кому из нас не приходилось совершать неожиданные для самого себя поступки, когда оглядываешься назад и с интересом – и хорошо ещё, если не с сожалением или ужасом – думаешь: «А почему? Как же это я… ведь в здравом вроде был уме?» Но нет, ничего подобного с Таней не произошло. Она вспоминала детали, слова, жесты, словно пересматривала забытый фильм, словно зритель на скучном спектакле: не вовлекаясь, не сопереживая – без эмоций. Ни сожаления, ни стыда, ни восторга – ничего этого не было и в помине. Это была её первая измена, но она и не воспринимала это как измену – это было просто небольшое приключение, случай, даже – она усмехнулась – терапия. Да, да – терапия: он просто помог ей прийти в себя после стресса; она благодарна ему, но вовсе не собирается продолжать эти отношения; в её жизни он лишний. Они даже не обменялись телефонами. Стюардессы развезли обед; к нему она попросила маленькую бутылочку красного вина, а, поев, почувствовала, как тяжелеют веки, расслабилась и вскоре задремала, подобрав под себя ноги и укутавшись в грубое тёмно-синее самолётное одеяло.

Соскучившийся Марк, с огромным букетом встретил её у выхода из таможни; она, ускорив шаг, оторвалась от выходивших вместе её дорожных спутников, и, оглянувшись, помахала им рукой – всем вместе, не выделяя никого. А через две недели она поняла, что беременна и лишь тогда, смущаясь и хихикая, рассказала Марку про питерскую бабку-колдунью. Марк был так рад её беременности, так счастлив, что только ласково посмеялся над своей любимой, но такой суеверной и невежественной женой, а то, что их долгожданный ребёнок, прелестный пухлый мальчишка, оказался блондином, его вовсе не смущало – мало ли как складываются гены. Тёмная это история: все эти гены, хромосомы, зиготы и эти, как их там – аллели…

«Медлительный еврей с печальными глазами»*

С каждым годом выбираться в отпуск Александру Никитичу становилось все трудней. Денег хватало – заработок тюменского нефтяника пока ещё позволял, несмотря на все скачки ненавистного доллара, летать куда хотелось и не отказывать себе пару раз в год, ни в чём из того, что требовала душа. Вот только душа и тело его требовали чего-то такого, что приходилось скрывать, изворачиваться и не раз вступать в конфликты с друзьями, желающими отдохнуть вместе, да и просто требующими совета от многоопытного Никитича, куда слетать, чтобы как следует расслабиться. Александр с помощью жены, у которой были те же проблемы с подругами, разработал несколько правдоподобных «легенд», но как человек простодушный, излагая их, быстро начинал сбиваться и путаться, чем вызывал обоснованные подозрения и недоверие собутыльников. Не в силах понять причину вранья, которое они явно ощущали, друзья злились, и скоро у него появилась репутация «темнилы», который найдя какой-то сладкий уголок, не хочет поделиться с товарищами. Популярности это ему не прибавило, прежние приятели отворачивались, Александр переживал и расстраивался, но поделать ничего не мог: признаться, куда он ездит хотя бы раз в год – означало потерю всего. Рассказать кому-то в тюменском посёлке, наполненном суровыми простодушными мужчинами и их строгими, высоконравственными жёнами, что мотается он через полмира, тратя немалые, тяжким трудом заработанные деньги, для того чтобы поваляться на пляже нагишом, в компании таких же совершенно голых мужчин и женщин – было невозможно. Легче было бы уволиться и уехать вон из города – или застрелиться.

А началось всё совершенно случайно, лет пять тому назад в Испании, где отдыхали они большой компанией: все из их посёлка, в том числе пару человек из его бригады и две воспитательницы из того же детсада, в котором работала Маша. Какие-то ушлые турагенты договорились о чартерном рейсе и групповой скидке, и промерзших за долгую зиму нефтяников на две недели и не задорого отвезли погреться к тёплому Средиземному морю. Отдохнули отлично: солнце было горячее, море тёплое и спокойное, а вино дешёвое. В один из дней, изрядно набравшись с вечера, проспал Александр намеченную экскурсию в ближайший городок, на рынок, за подарками для всей родни, и, дабы искупить вину, согласился вместо того, чтобы отпиваться пивом под зонтиком на пляже, пойти с Машей вдоль берега на длинную прогулку. Пиво, правда, он с собой прихватил – банок пять. Забрели они достаточно далеко от своего отеля. День был нежаркий, невысокое солнце то пригревало их, медленно бредущих вдоль края прибоя, то пряталось за кудрявыми облачками, с моря дул йодистый ветерок, и уже после второй банки краски стали ярче, ветерок мягче, а люди на лежаках изрядно симпатичнее. Так и добрели они до нудистского пляжа, о существовании которого и не подозревали. Если бы не четвёртая банка Хайнекена, положенная на вчерашние дрожжи, наверно, не стал бы Александр подначивать жену, но тут что-то разошёлся – и напрасно. Потому как вызов его благоверная приняла. Разделась легко: сбросила узенький лифчик, и так-то едва прикрывавший полную грудь, стянула трусики и, не оборачиваясь, зазывно покачивая гладкими бёдрами, быстро пошла в воду. И уже оттуда, окунувшись с головой, вынырнув и отплевавшись, призывно замахала рукой и, не стесняясь, – русские вообще не стесняются за границей громко разговаривать, считая, что их никто не понимает, – закричала: «Сашка, раздевайся. Иди сюда – это так здорово!» И он разделся. И пошёл в воду, как сомнамбула, не понимая, почему и зачем он это делает. Первое ощущение было таким сильным, такое чувство лёгкости и освобождения от чего-то не нужного, лишнего охватило его, что Александр испугался. Всю обратную дорогу он молчал, придя в отель, взял с жены клятву, что ни одной душе, ни сейчас, ни дома она об этом приключении не расскажет – и напился. Впрочем, напивался он каждый день – отпуск же, отдых.

Больше полугода не он упоминал об этом купании и вдруг в конце осени, когда сырая и промозглая слякоть сменилась таким же сырым пронизывающим морозом, а бледное солнце старалось как можно быстрее убежать с промерзшего неба, Александр, смущаясь, и от того нарочито грубоватым тоном, спросил: «А что, Машка, не съездить ли нам на курорт: отдохнуть, жопы голые погреть на солнышке?» Жена посмотрела внимательно – слишком хорошо изучила она своего супруга, чтобы не понимать, что тут что-то не так. И не ошиблась. Выяснилось, что вопрос Александр проработал основательно и хорошо подготовился: не зря просидел столько часов, осваивая интернет и тыча в клавиатуру заскорузлыми, привыкшими к огромному разводному ключу пальцами, а она-то, наивная, считала, что он, как все – танки по экрану гоняет. Он изучил все курорты и отели, в которых разрешалось и даже поощрялось отдыхать нагишом. Часть из них он отмёл как семейно-нудистские: расхаживать, тряся гениталиями перед детишками, он правильным не считал; часть была отложена в сторону как исключительно свингерские (смысл термина Александр понял не сразу, пришлось залезть в словарь) – делиться пышными достоинствами супруги он ни с кем не желал и даже рассказывать ей о таких курортах не стал – на всякий случай. Оставался не такой большой и совсем не дешёвый выбор. Маша удивилась, но виду не показала: к морю хотелось, а вот в купальнике или без – ей, по большому счету, было всё равно. А вот ему – нет. То чувство свободы и в то же время близости, сродства с окружающим миром, которое он впервые испытал на испанском пляже, как первый укол наркомана, втянуло, подсадило его на эту иглу и требовало повторения. В свои «под сорок» Александр был в отличной форме: с его работой в спортзал ходить нужды не было, и Маша из-за бездетности, а может и в силу других причин, в свои тридцать пять сохранила девическую фигурку, весёлый нрав и жадный интерес к новым впечатлениям. Да и не в телесном было дело, не нагота окружающих волновала и будоражила его. Это не было эксгибиционизмом: он не стремился показывать себя кому-то, да и рассматривать других, за некоторыми, особо занятными исключениями, было не слишком интересно. Манило другое: именно там, на испанском пляже, убрав последнюю преграду, впервые почувствовал себя Александр частью природы. Теперь его иначе, по-доброму, грело солнце, по-другому, ласково, обнимало море, и даже на пустынном нудистском пляже в Калифорнии, на тихоокеанском побережье, куда они добрались через несколько лет, где дул пронизывающий холодный ветер, бугрились обжигающе ледяные волны, и не было ни одной живой души, кроме них с Машей, он чувствовал себя уютно. Они с удовольствием погрелись на нескольких курортах Европы, побывали в пуританской Америке и остались разочарованы, и на пятый год своих тщательно замаскированных под обычный отдых поездок (приходилось вежливо увиливать от предложений отдохнуть в компании и иногда даже лететь обходными путями, делая лишние пересадки), наконец, добрались до Мексики.

Отель из разряда «всё включено» стоял на берегу, на закрытой высокими заборами с трёх сторон, ухоженной территории: двухэтажные корпуса, затянутые вьющейся зеленью, балконы, крытые навесами из пальмовых листьев, прохладный номер с джакузи на двоих, услужливый, всегда улыбающийся персонал. А ко всему этому прилагалось яркое, но не обжигающее солнце, прозрачная ласковая вода, тенистый обсаженный пальмами пляж, под пальмами лежаки, круглосуточная и вполне приличная еда и, на удивление, мало отдыхающих. Народ был доброжелательный, улыбчивый, не молодой: большинству было явно за сорок, а некоторым так и далеко за шестьдесят, и жутко общительный. Александр с Машей не понимали, о чём эти голые люди часами беседуют у бассейна, над чем вместе смеются, но у них сложилось стойкое убеждение, что все друг друга знают: уж так запанибратски все здоровались и обнимались. А они были сами по себе. Во-первых, русских, кроме них оказалась всего одна пожилая пара из Бостона, которая улетела через три дня после их приезда, а языками ни Александр, ни Маша не владели. А во-вторых, им никто был не нужен. У них было всё, ради чего они с такими трудностями и добирались сюда, промучившись больше суток в дороге, с задержанным из-за снегопада вылетом из Тюмени и долгой пересадкой в Москве. Был заждавшийся океан, встретивший их щекотными объятиями мелких волн, были пеликаны, камнем падающие с неба рядом с испуганными купальщиками и тяжело взмывающие вверх, на лету заглатывая добычу. Был коралловый риф, на который их отвёз маленький катамаран, и где они всласть наплавались с масками, в ластах и голышом, гоняясь за яркими разноцветными рыбками, были ночные купания и, конечно, было ленивое, расслабленное лежание на пляже. Маша равномерно, без белых полосок от купальника, подрумянивалась на солнце (потом приходилось объяснять подругам, что загорала в солярии), а Александр поставил свой лежак в тень под большим зонтом и в полузабытьи, уронив в песок купленный в аэропорту детектив, слушал шум прибоя и тихий шорох ветра, игравшего в вышине пальмовыми листьями. Даже вставать за следующим пивом было лень, и маленькие шустрые официанты – мексиканцы, быстро освоившие несколько русских слов, приносили ему из бара холодное местное пиво в пластиковых стаканах. Как и в большинстве такого рода отелей, там были ещё ежевечерние шоу и, учитывая специфику курорта, с легко-эротическим уклоном. Представления эти смахивали на клубную самодеятельность и были такого уровня, что даже Александру с Машей, не избалованным у себя в Сибири подобными развлечениями, быстро стало скучно. Сходив дважды, и оба раза не досмотрев до конца, они перестали там появляться и проводили вечера, гуляя вдоль океана или сидя в открытом баре на пляже, почти у самой воды.

Так проскользнуло десять беззаботных дней, и на следующее утро их будет ждать машина, чтобы отвезти в Канкун, в аэропорт, а дальше ждёт долгий путь домой, в морозную ледяную стужу, которая, как он выяснил в интернете, навалилась на их края. Настроение было грустное, и Александр решил попробовать ещё раз, напоследок, сходить на шоу – может, удастся развеяться.

Представление на этот раз оказалось необычным. Это было даже не шоу, а тематический вечер, и, судя по тому, как была одета публика, народ об этом знал и готовился заранее. По небольшому залу с подиумом в центре и с обязательным шестом для танцев, бродили немолодые красотки, завёрнутые в нечто, похожее на рыболовные сети с крупной ячейкой, в коротеньких кожаных юбках, топорщившихся на мощных задах, в кожаных ошейниках с шипами, высоких сапогах и с плётками всех размеров. Мужчины, сгрудившиеся у стойки, напоминали то ли клиентов бара «Голубые устрицы», то ли пародию на офицеров Третьего рейха. Из чёрной кожи было всё: мотоциклетные куртки, жилеты, ошейники, шорты, а то и просто ремешки с чашечкой впереди, едва прикрывающей причинные места, и оставляющие открытыми дряблые зады и, конечно, фуражки с высокой тульёй. Особенно выделялся один: крупный и громкоголосый толстомордый блондин в кожаном жилете, из которого выпирали жирные груди, и в таких же кожаных чёрных плавках. На его фуражке, в отличие от прочих, матово поблескивал череп с костями. Для начала публику разогрел местный балет, сплясавший под фонограмму два танца, в которых достаточно неуклюже то ли использовалась на полном серьёзе, то ли пародировалась тема садомазохизма: судя по всему, тематика этого вечера. Маша смотрела с интересом, а Александр, почему-то разозлился. Он уже дважды сходил к бару, грубо растолкав столпившихся мужчин в коже, и чем больше пьянел, тем злее становился. После выступления танцоров начались самодеятельность и конкурсы: на подиум, подбадриваемые ведущим – местным массовиком, стали выходить поодиночке или парами отдыхающие и что-то изображать под страстную и очень громкую музыку. Пора было уходить, и Маша уже почти что вывела Александра из тесного зала, но тут он заметил что-то, что так заинтересовало и поразило его, что грубо отцепив от себя руки жены, он застыл и уставился на маленького человечка, сжавшегося на скамеечке в затенённом углу, вдали от подиума. Человек был худ, мал и одет в полосатую концлагерную робу, даже круглая полосатая шапочка-таблетка завершала этот страшный наряд, так странно и неуместно смотревшийся даже в этом гадковатом бедламе. Александр было рванулся к нему, но в этот момент человек, стараясь быть незаметным, несмотря на свой вызывающий костюм, встал и неуверенной походкой направился к выходу. Он пошатывался и был или пьян или сильно на взводе. Александр и сам уже находился за гранью самоконтроля. Он был уже в том состоянии, когда знающие его люди говорили себе и окружающим: «Пора сваливать – у Никитича упала планка». Случалось это редко, но когда случалось, то, что такое Никитич в гневе, и в посёлке, и на буровой знали хорошо. И Александр знал за собой эту беду, но справиться и контролировать это не мог. Когда бешенство проходило, а проходило оно быстро, всплеск был коротким, он иногда и сам не мог объяснить, что именно так вывело его из себя. Знала это и Маша по своему печальному опыту, угодив дважды под тяжёлую руку мужа. И сейчас, подёргав его осторожно за рукав, несколько раз поныв: «Ну, Сашенька, ну пойдём уже, ну не надо» и, заглянув сбоку в налитые, бычьи глаза, отошла в сторону и приготовилась к худшему. Александр дождался, пока человек в арестантской робе выйдет из шумного зала, а шёл он, видимо, в сторону туалета и, подловив его на повороте за угол, где их никто не видел, сгрёб того за грудки, захватив своей мощной лапой оба борта арестантского одеяния и занеся вторую для удара:

– Чё, сучок, – думаешь, смешно вырядился?

Человечек, даже стоя на цыпочках – а он почти висел в воздухе, касаясь пола лишь носками стоптанных туфель, – не доставал Александру и до плеча. Он по-птичьи повёл, дёрнул головой и совершенно спокойно, словно не видя занесённой руки, ответил тихо по-русски:

– А разве должно быть смешно?

Говорил он с каким-то мягким акцентом, с запинками, как бы вспоминая давно не используемые слова.

– Так ты ещё и русский? – вызверился Александр.

– Не совсем, – так же спокойно ответил человек, продолжая, как кукла-марионетка, покачиваться на носках – Александр удерживал его практически навесу одной рукой. – Я еврей из Литвы.