– Нина, пора просыпаться, – прошептал голос из темноты.
Нина знала этот голос. Ни с каким другим не спутать голос мамы.
Нина изо всех сил пыталась вырваться из жестокой темноты навстречу голосу.
– Ниночка, просыпайся.
Девочка отталкивалась, отбивалась от темноты, но та ее крепко держала, заглатывая и окутывая своим бурлящим нутром. Девочка боролась, хваталась за воздух, будто он может стать спасительной опорой, словно он может стать осязаем. Но темнота тоже не сдавалась: проникала все глубже в Нину, в каждую ее клетку, в каждую пору.
Кто-то потянул девочку на себя от темноты. Кто-то сильный.
Нина с трудом разлепила глаза.
В подвале царил полумрак. Из трубы в стене светил яркий свет и дышал прохладный ветер. Девочка посмотрела на себя: теплая кофточка, которую мама когда-то носила, а потом бросила в подвал и забыла, местами худые колготки, из протертых носков торчали потемневшие пальцы.
Голова очень сильно болела, да и все остальное тело тоже. Животик, словно кто-то завязал в тугой узел, а горло, будто после пожара, все в трещинах и окалинах.
Она не успела осмотреться, как на ее хрупкое плечико легла чья-то рука. Девочка была слишком обессилена, чтобы закричать или отскочить. Все, что она смогла – сделать резкий неглубокий вдох. Вдох, который резанул грудь.
– Прости меня, – пропел голос за спиной. Мамин голос.
Нина повернула голову и посмотрела на руку мамы: тонкая с костлявыми, кривыми пальцами. Девочка сглотнула, и вниз по горлу прокатился раскаленный камень. Она задышала чаще, несмотря на рвущую легкие боль.
Попыталась встать, но упала. В ногах не осталось сил. Она оперлась руками о пол, но тут же свалилась. Задергала ногами, пытаясь оттолкнуться от пола. Больно скользя позвоночником по камням, она все же отползла на два-три шага.
Из темноты в лучи слабого света вышла мама. Она двигалась мелкими шагами, переваливаясь с ноги на ногу, качалась из стороны в сторону, как тонкая ветка на ветру, тянула к Нине корявые руки. Плечи в раскосую торчали костями в разные стороны. Когда взгляд девочки встретился с бесцветными глазами матери, на обтянутом кожей черепе нарисовалась улыбка из черных губ. Мама приближалась, источая запах давно нестиранных вещей и гнилых продуктов.
– Ниночка, – позвала мама.
Девочка заплакала.
Мама протянула руки к дочери. Нина закрыла глаза и ответила тем же.
– Ты должна жить, девочка моя, ты должна жить. – прошептала Галина на ушко дочери.
– Я хочу есть, мам.
– Ешь, девочка моя, ешь. – мама прижала дочь к груди.
Нина почувствовала прикосновение груди к щеке. Она чуть повернула голову и обессиленно обхватила сосок губами. Ее язык свернулся трубочкой, и девочка принялась причмокивать. С каждой секундой хватка языка становилась крепче, губы все сильнее сжимали материнскую грудь. Пальцами одной руки Нина сжимала холодную спину матери, пальцы другой вонзились в ребра под грудью.
В дело пустились зубы. Сначала она легонько надавила ими на сосок, но вскоре прикусила сильнее. Еще сильнее. С жадностью. Девочка стиснула зубы и почувствовала, как на язык упало что-то маленькое, словно шарик. В рот потекла холодная жидкость с привкусом поржавевшего гвоздя. Жидкость стекала по трубочке языка в горло. Нина жадно ее поглощала, глоток за глотком. Мягкий шарик прошел через горло и ухнул в желудок.
Девочка чуть шире открыла рот и захватила челюстью материнскую грудь. С усилием стиснула зубы. Кусок плоти плюхнулся на язык и Нина, не раздумывая, начала жевать и шумно проглатывать. Затем последовал еще кусок, но откусить мешал тянущийся за куском шнурок и тонкие нити. Зубы сжались до скрипа, но те не поддавались. Девочка резко дернула головой. Послышался звук рвущейся ткани. Длинное и мокрое шлепнуло по подбородку и шее. Нина втянула сухожилия и вены сквозь губы, словно спагетти. Быстро прожевала, проглотила и вот уже зубы снова вцепились в тело за новой порцией. Нос уткнулся в мокрое и липкое. Хлюпающие звуки сопровождали каждое движение челюсти.
Девочка запустила внутрь матери руку, нащупала мякоть, сдавила пальцами, оторвала небольшой кусочек и отправила в рот. Руки и лицо стали мокрыми и липкими, желудок заурчал, принявшись переваривать пищу. Нина постепенно ощущала прилив сил, но и холод становился пронзительней и гуще.
***
Григорий часто выходил во двор: почистить тропинки, подышать зимним, колючим воздухом и увидеть Нину, чтобы чем-нибудь угостить. Он несколько раз хотел пожаловаться на Галину, что та недолжным образом заботится о дочери и ведет непристойный образ жизни, но Валентина, жена, отговаривала. Каждый раз она повторяла:
– Успокойся старый, больше проблем оберешься. Видал какие к ней гости захаживают, убьют и в ус не дунут. Вон, подкармливаешь и хорош на этом.
– Да жалко ж дитя…
– Жалко, но свою жизнь жальче. У тебя вон внуки есть, о них думай.
Согласен был с Валентиной Григорий, хоть и поверх согласия душу скребли битые стекла.
Выглядывал в окна, нарочно оставляя в спальне приоткрытой форточку, чтобы услышать скрип соседской калитки. В последний раз он слышал скрип, когда из двора вышел здоровый неотесанный мужик. Он шел по улице, бурчал и матерился себе под нос, то и дело оглядываясь. После этого вот уже несколько дней ни слуху ни духу из двора Галины. Тоскливо и тревожно стало Григорию. Несколько раз он выходил за двор, проходил мимо соседского дома, заглядывал во двор и смотрел из-за забора в окна. Но ничего не видел, ни малейшего движения, ни отблеска света.
Спустя почти неделю переживания Григория усилились. Целыми днями щемило в груди. Давило. Душа гудела и сбивалось дыхание.
Не выдержал старик.
Накинув фуфайку и сапоги, вышел он из двора и направился к соседям. Несколько раз крикнул через забор. Не дождавшись ответа дотянулся рукой через калитку до щеколды. Брякнул замерзший металл, скрипнули петли. Следов по двору никаких не было, только чистый снег. Подошел Григорий к двери и охнул, когда увидел, что дверь заколочена двумя досками. Под ногами что-то брякнуло. Расчистил снег ногой и увидел молоток и несколько погнутых гвоздей.
Григорий сходил домой за гвоздодером и принялся выворачивать доски с двери. Валентине ничего не сказал, потому что она не позволила бы ему и шага сделать по соседскому двору. Григорий шел за своим предчувствием, которое теперь стало еще тревожнее. Пожилые руки, которые уже облюбовал артрит, слегка неуклюже, но настойчиво поддевали доски и выгибали гвоздь за гвоздем. Одышка начала аукаться иглами в легких, а на глазах появились капли – от недоброго в душе и напряжения в руках.
Первая доска стукнула о бетонный порог. Григорий смахнул ее ногой в сугроб и принялся за вторую. Протяжней заскрипели гвозди, тяжелее давалась преграда уставшим рукам старика. Со стонами и вздохами корпел Григорий, выпуская изо рта и ноздрей густые клубы пара. Гвоздь за гвоздем, миллиметр за миллиметром отходила доска от дверной коробки, освобождая путь.