Когда Музы говорят, пушки молчат.
То, что мы творцы своего настроения, это точно на все сто процентов. Хотелось бы начать говорить об этом, предварительно, заглянув в «прекрасное далёко», в не возвратную молодость. Я так любил петь, и у меня это неплохо получалось. Пел глубокой ночью, когда всё вокруг стихало, молкло. Я уходил далеко в поле. Ясная луна заливала серебром окрестные долины, и голос мой, не ведая преград, плыл над степью и где-то у горизонта нежно замирал. Начинал свой концерт всегда с одной и той же песни. Она была как бы камертоном для моего настроения. К сожалению, и тогда, и теперь я не знаю авторов этой песни. Откуда она в меня вселилась, понятия не имею. Ни по радио, ни на телеэкране ни тогда, ни теперь я её не слышу. Порою мне кажется, что я её сам сочинил, но это не так, нет не так. Вот её слова. Сожалею, что слышал их не все, а может запамятовал. Всего два куплета.
Помню вместе с тобой мы, бывало,
Уходили в зелёную рожь.
Наша песня подолгу звучала,
Но сейчас ты её не поёшь.
Я шепчу твоё имя ночами,
Я зову тебя так, как сейчас.
Отчего счастье ищут годами?
А находят всего только раз.
Даже, если бы у этой песни не было щемящей душу мелодии, то сами слава, одни только слова проникали в моё сознание, глубоко, глубоко волновали мою сущность, нагоняя слезу. А уж что говорить о мотиве? Он божественен, и не повторим. Выводя его в ночной тиши, я, как бы переставал быть землянином, словно Бог давал мне крылья, и я парил в небесах над необъятными степными просторами. После этой песни всё что я ни пел, получалось на высоком уровне и с вдохновением. И тогда, в детстве и теперь я часто задумываюсь, почему так получается. Какое-то такое состояние, когда не ты делаешь, а кто-то другой в тебе управляет твоим делом. Про одних в таком случае говорят, мол, вошёл в раж, на кураже, о других, делающих негативные поступки, – шлея под хвост попала, чёрт или бес в него вселился. Одни, находясь в таком состоянии, идут на подвиги, на благие дела, других тянет на драки, а то и на убийство. У М.М. Пришвина я вычитал такую мысль: надо любить дело, которым ты занимаешься, тогда будет выходить талантливо. Чем крепче любовь к делу, тем талантливее вещь. Получается так, глубина таланта пропорциональна умению человека погружаться в тот самый кураж. Вспомним, как Н.В. Гоголь описывает известного всему литературному миру писаря. С какой любовью тот выводил титульную или заглавную буквы. Самозабвенно склонялся над столом, так увлечённо писал, что даже не замечал, как изо рта тонкой струйкой стекала слюна. Это Гоголь писал о себе. Никто не любил своё дело как Гоголь. Отсюда и у него что не книга, то шедевр.
Великое дело вдохновение и для гениев, и для простых смертных, как я. Снова возвращаюсь к своим ночным концертам
Как-то на утро после такого концерта, с мамой заговорил руководитель студенческого отряда, приехавшего к нам в колхоз убирать картошку. Он настаивал, чтобы она отправила меня в областной центр в музыкальное училище. К сожалению, вокального отделения там не было. Тогда бабушка, царство ей небесное, вытащила в тряпицу завёрнутые свои сбережения, которые хранила на случай смерти, и купила мне баян. Вот отсюда всё пошло и поехало. Участие в армейской самодеятельности, поднимало мой жизненный тонус. А без него человек – ни что.
Очень большую зарядку солдатам давали строевые песни. Как я любил с взводом маршировать на вечерних прогулках. Именно на вечерних, а не на дневных хождениях строем. Вечером город затихал, даже трамваи визжали колёсами на поворотах не так громко, как днём, словно прислушивались к нашему пению. Хорошо нам давалась песня «Непобедимая, и легендарная». Песня проникнута таким боевым духом, таким напором, что даже не имевшие слуха солдаты, пели её с самозабвением, с блеском в глазах. Она объединяла нас, сплачивала. Наш шаг становился твёрдым, но лёгким и поступь роты казалась неукротимой. Врачи и медицинские сёстры, помню, всегда выходили на крыльцо военного госпиталя, слушали, пока не закончится вечерняя прогулка. Наша рота постоянно занимала первые места в конкурсах по строевой подготовке. Я и сейчас не могу быть равнодушным, когда слышу: «Вставай страна огромная» и «Непобедимая и легендарная». Мурашки по всему телу и каждый волосок по стойке «Смирно!»
Настроение – большое дело для человека. Хотя есть такие люди, которые не нуждаются в камертоне. К примеру, временный командир нашей роты капитан Старцев. Он был весёлым, шутил, балагурил, без подначек жизни не знал. Правда, всегда корректен, кого-то специально высмеять, – Боже упаси. С ним было интересно. Не дай Бог на его месте оказался бы какой – ни будь дундук, вроде командира роты связистов. Подчинённые, почему дали ему кличку Мак-Милан. Рота связистов имела отдельный двор со своей техникой и с другими причандалами. Так вот Мак-Милан специально завез на лесовозе чуть ли не вагон леса. Как только у солдат появлялась свободная минута, он заставлял их переносить брёвна с одного места на другое. Сегодня туда, завтра обратно. Да с таким командиром каши не сваришь, а еслии сваришь, то кто же такую будет есть.
Кстати, о каше. Скабрёзный случай произошёл у нас. В части держали подсобное хозяйство. Выращивали кур, телят, а в основном свиней. Днём там постоянно крутились солдаты, сержанты и офицеры. Ухаживали за скотом. Даже был специальный резчик скота и обладал определёнными привилегиями: других дел не знал, хотя резал скотину далеко не каждый день. Солдатам нравилась армейская пища. Ха, ещё бы! Каждый день свежатина. Мы так «уписывали» гречневую кашу со свининой, а особенно гороховое пюре. А вот на ужин всегда давали пшённую кашу и солёную красную рыбу. До того солёную, что глаза от неё лезли на лоб. Но это я так к слову.
С вечера в подсобном хозяйстве выставляли ночной пост. Как-то на рассвете начальник караула, выйдя по нужде из караулки, услышал крик свиньи. Да такой как – будто её резали. Он поторопился в подсобное хозяйство и увидел там такую картину: часовой рядовой Садыков притулил свой автомат в уголке свинарника, спустил штаны до колен и пытался зажать свинью в загоне, что ей не хотелось делать, и она подняла крик. Весть об этом разнеслась мгновенно, как только труба сыграла подъём. Садыков получил десять суток губы, после чего был отправлен на периферию. Почти все солдаты в этот день и на следующий не прикоснулись к пище. Потом жизнь пошла своим чередом и скабрёзный случай забылся. Тут не грех упомянуть и другой случай. В столовой шёл обед. За столами сидели сразу несколько рот. Вдруг один солдат встал с миской в руках и крикнул поварам на кухне через «амбразуру»:
–Чем вы кормите нас, повара! Вот таракан в макаронах.
Гул пошёл по столам, солдаты стали ложками ковыряться в макаронах, выражать неудовольствие. В столовой дежурил зам по тылу. Он подошёл к тому солдату и взял из его рук миску с макаронами, на дне которой увидел действительно таракана. Офицер не растерялся, пальцами схватил таракана и положил себе в рот.
–Братцы! Так ведь это пережаренный лук, – пережёвывая, произнёс офицер и вернул миску солдату. Тот сконфуженный сел на лавку, и инцидент был исчерпан. Сколько было разных случаев! Раз пошла такая пьянка, – режь последний огурец.
Однажды я влип в такую историю, что хоть стой, хоть падай. Дежурным по части был капитан Старцев. У меня выдался какой-то суматошный день, и в тихий час мне не пришлось «придавить клопа». А в двенадцать ночи заступать на пост дежурным по роте. Короче говоря, ночь напролёт надо торчать у тумбочки, что стояла у входа в роту. Буквально через час такого бдения, я чувствовал себя слабым и разбитым, что стоять не было ни каких сил. Я взял на время около крайней койки табуретку, приставил её к тумбочке, и радостный расположился на ней. Этого не положено было делать, но кто ж меня увидит. Дежурный по части? Я Старцева как-то не боялся. Вряд ли он будет серьёзно наказывать меня за такие мелочи. Так думал я, сидя на табуретке, откинув назад голову и опершись ею о стену. Позиция очень удобная, да и мысли, до чего же сладкие мысли посетили мою головушку в тот момент. Убаюканный ими, я тут же заснул. А когда я сплю, – тут хоть землетрясение, потоп или другие катаклизмы мне не помеха. Очнулся я от того, что кто-то усиленно тряс меня за плечи. Открываю глаза: передо мной Старцев.
–Так же всех солдат перережут, – приглушённым голосом говорил дежурный по части, пока я приходил в себя, – называется часовой. А где твой штык-нож! – офицер потряс пустые ножны, висевшие на моём ремне сбоку. Тут меня словно холодной водой окатили. Что может быть позорнее для любого воина, чем потеря оружия на посту. Вообще потеря оружия позор, а на посту тем паче. Я был в не себя. Как могло такое случиться! Вот только что усаживался на табурет, и вдруг в один миг меня разоружили. Пока я приходил в себя от шока, капитан Старцев не громко приказал мне:
–Я прикорну часок, другой, а ты разбуди меня к подъёму! Да смотри не засни, тоже мне защитник Родины, – он снял с себя портупею с кобурой, в которой покоился пистолет Макарова, свернул её и положил под подушку крайней койки, а сам лёг на эту койку.
Уже начало светать, а я никак ума не приложу, куда подевался мой штык-нож. Кто мог его выкрасть. Если пошутили, это одно, а вдруг сейчас бандит какой – ни будь с моим ножом по ночному городу шастает. И потом, скоро поднимутся солдаты, увидят, что нет штыка, они же засмеют меня. Позор то какой.! В казарме стало светло, хоть вышивай, а я убитый горем тихо ходил по рядам коек с надеждой увидеть своё оружие у какого ни будь солдата. Шутников много. Встал среди ночи, чтобы сходить по малой нужде, увидел, сплю, ну и воспользовался этим. Но нет, не тут-то было. Нигде не видать моего штыка. Уже подходил к последней койке, где спал офицер (пора было уже его будить). Смотрю, карман его брюк оттопырился, и мой штык-нож торчит из него наполовину эбонитовой рукоятки. Вот это удача! «Ну, – думаю про Старцева, – бестия какая. Спёр нож у меня». Я тихонько потянул штык за рукоятку, он легко, как по маслу, вылез из кармана. Вставляю штык в ножны и вижу, что офицерская портупея выбилась из-под подушки. Она упала бы на пол, но кобура застряла между металлических прутов ограждения койки, застряла таким образом, что открыть замок кобуры не составляла большого труда. Я положил пистолет себе в карман, растормошил офицера и сам быстрее к тумбочке, чтобы меньше было подозрения. Очевидно, Старцев заспал события прошедшей ночи. Он вскочил, нахлобучил на себя фуражку, на ходу схватил свою портупею и вон наружу. Мне пришлось придержать входную дверь, чтобы не хлопнула, – так быстро выскочил дежурный по части. Прошло какое-то время, дверь чуть приоткрылась, и Старцев пальцем поманил меня в коридор. Когда я вышел, капитан был белее полотна. Он протянул руку, попросил пистолет и тихо сказал:
–Ничья. Фифти – фифти.
Никто и никогда об этом не узнал, и вот только сейчас я обнародовал этот курьёз. Вообще наша жизнь состоит из сплошных курьёзов. Если убрать немногочисленный ряд нормальных событий, то наша жизнь – сплошной курьёз.
Ждали министерскую проверку, готовились к ней как полагается. Наш старшина был в отпуске, и его заменял старшина из штаба некто Шишкин. Он был огромного роста, и носил не ботинки, а чемодана. До того был неуклюж, ну просто сохрани и помилуй. Но не любили мы его не за это. Он отменил наше пение во время вечерней прогулки, нажимал больше на строевую, которая нам днём надоедала как горькая редька. Между строевой муштрой он делал небольшие перерывы, в которых репетировал с нами приветствие генералу, который со дня на день должен приехать. Старшина кричал своим трубным голосом:
–Здравствуйте, товарищи солдаты!
А мы должны были отвечать:
–Здравия желаем товарищ генерал!
Чего добивался от нас старшина Шишкин мы так и не поняли. Приветствие звучало нормально, однако старшина заставлял и заставлял горланить заученную фразу. Нам это всё остоп….ло, и мы начали вставлять в приветствие разные штучки типа: «Знаем дорогу на кухню!» Половина солдат кричали слова приветствия, а половина – вот такие штучки-дрючки. До сих пор не знаю, кто отрепетировал следующее действие. Старшина, значит, кричит приветственные слова генерала, а мы набрали полные груди воздуха и должны были ответить, но все остальные по чьей-то команде промолчали, а я крикнул во всю мощь такую штучку-дрючку:
–Старшина, пошёл ты на х…!
Тишина воцарилась гробовая, как на луне. Тут старшина пришёл в себя и скомандывал:
–Кто это сказал два шага вперёд!
Вся рота, не сговариваясь, шлёп, шлёп сапогами и вышла вперёд.
Старшина так и не узнал правды. Я остался без наказания в отличие от случая «на гражданке». Нам студентам – баянистам было задание выучить «Марш молодёжи мира» А, Новикова и исполнить его на первомайской демонстрации, когда мы будем проходить площадь перед трибунами. Так как это дело подневольное, то не все ребята с желанием отнеслись к задаче. Нет, мы все хорошо выучили свои партии, великолепно отрепетировали марш, но посчитали, что только благодарить Партию и Правительство просто не за что, надо показать какой-то кукиш. Среди музыкантов-инструментальщиков бытует ругательство матом, но на инструменте, на языке музыкантов: «До-ре-ми-до-ре-до».В переводе на общепринятый язык обозначает «А пошёл ты на х..!». Нас пятеро (из двадцати) втихаря договорились в определённый момент сыпануть по клавишам матом, но, чтобы это не было так откровенно, договорились играть в разных тональностях, но октавами: один играл в ре-мажоре, я в до-диез мажоре и т.д. Приближаемся к трибуне, играем марш. Тут к микрофону на трибуне подошёл начальник областного управления культуры, дождавшись, когда закончится марш, приветствовал работников искусство. В этот момент и прозвучал наш кукиш. Директор училища, шедший впереди, умудрился как-то вычислить нас, и после праздников на доске объявлений появился его приказ, лишающий нас пятерых стипендии до конца учебного года. Хорошо, что не до конца учёбы. Вот был бы смех.
Ах, курьёзы, курьёзы! Не будь вас, жить было бы не интересно, хоть в петлю лезь. Я вот всё смехуёчками, да смехуёчками, а ведь была и настоящая служба, серьёзная, не дававшая никому поблажек. Вот о ней и поведу рассказ. Наши войска назывались войсками МООП (Министерство охраны общественного порядка). Конкретно, наша девятая рота была ротой сопровождения: ценный груз государственной важности; враги народа, предатели и шпионы; закоренелые рецидивисты и смертники. Контингент прямо скажем, палец в рот не клади. Глаз, да глаз нужен. Нужна смекалка, изворотливость. Как сейчас помню, мы везли среди прочих, в отдельной камере-купе гитлеровского пособника, приговорённого к смертной казне, к расстрелу. Он выглядел в камере как загнанный волк. В глазах огонь, желваки на скулах, словно жернова муку мололи. Сделай солдатик какую ошибку, оступись, пошлёт на тот свет не задумываясь. Он стольких в концлагере послал, будучи доктором, не счесть. Одним больше, одним меньше, велика беда.
Шпионов мне не довелось сопровождать. В основном смертников. Какие же они жалкие люди. Помню, одного старика семидесяти лет. Всё плакал и рассказывал, как убил своего сына. Его чадо пило безбожно. Никакой на него управы не было. Напивался в лоскуты. Ну, ты пьёшь, и пей один, зачем же других сманывать. Одного мужика споил, развалил его семью и сделал бомжем. Второго, третьего. Да ещё бравировал этим, загибал пальцы, ведя счёт своим злодеяниям. Отец не выдержал, кокнул его топором и делу конец. Он всё спрашивал, мол, правда ли что местечко, куда мы его везли, не пункт казни, а оттуда направляют в урановые рудники. Вот жизнь подлая что выделывает! Ради неё человек готов был идти на неизвестные муки, которые ждали бы его в рудниках. Лишь бы продлить своё существование.
–Да разве вы живёте! – кричала одна заключённая, держась за решётку камеры. Доведённая до умопомрачения обстоятельствами своей жизни, она словно речь толкала с трибуны. – Вот я жила, так жила! Два года, как у Христа за пазухой. Саудовский принц в Эмиратах так не жил, как я жила. Ничего, двадцать пять лет отсижу, а потом опять грабану банк, упадём с любовником на дно. Черта с два нас сыщут. Опыт имеется.
Вот с такими, с позволения сказать, особами нам приходилось сталкиваться. Были встречи и похлеще. Случилось это задолго до моего появления в роте. Как-то одному сержанту – срочнику СА шлея под хвост попала. Пользуясь служебным положением, он взял станковый пулемёт и автомат Калашникова, несколько ящиков патронов к ним, положил всё в люльку боевого мотоцикла и погнал через Сальские степи на Украину, а там хотел (как потом выяснилось) податься на Запад. Тогда группы ВДВ еще не везде были, и нашу роту вызвали задерживать беглеца. На машинах без остановки мы гнались за ним километров шестьсот, если не больше. На границе с Украиной догнали. Беглец, видя погоню, остановился, с пулемётом и автоматом залёг под мотоциклом приготовился отстреливаться. Как хочешь суди – ряди, а это уже боевые действия. Солдаты окружили его и залегли. С ними ехал командир той части, из которой сбежал этот сержант. Полковник прихватил с собой мегафон, не думал проливать кровь, а хотел уговорить беглеца сложить оружие. Вышел из укрытия и встал во весь рост, стал призывать сержанта к благоразумию. Что – то блеснуло под мотоциклом. Наш старшина барсом кинулся на полковника, сшиб его на землю. Офицер остался жив и невредим, а старшине пулей раздробило колено. Хирурги госпиталя долго колдовали над раной старшины, но хромоту убрать не смогли. Пошли разговоры, комиссовать старшину. Приехал командующий военным округом генерал – лейтенант Прокошин, вручил ему медаль «За отвагу». Вручая, сказал:
–Пока я руковожу округом, старшину Звягенцева, пальцем тронуть никому не позволю.
А изъян старшины Звягинцева, как успел заметить читатель, нисколько не мешал ему нести исправно свою службу. Уже в мою бытность произошла подобная картина, что и с беглым сержантом. Только здесь убежал из соседней части СА салага. Нас подняли среди ночи в ружьё. Капитан Старцев расписал всем взводам территории, где нужно было искать беглеца. Первому взводу пришлось шмонать вокзал, третьему пригородный лес прочесывать, нашему второму взводу достался городской парк культуры. Взводного Васина не было, он жил на окраине города на квартире и не мог знать про боевую тревогу. Наш взвод возглавил старшина Звягинцев. На машине подъехали к воротам парка с тыльной стороны и в калитке повстречали садовника. Дело было летом. Днём разбор воды в городе был большим и поливать цветы и кустарники приходилось ближе к утру. Старшина подозвал садовника и рассказал о цели нашего приезда.
–Да я из-за него главную клумбу не поливаю, – тихо, почти шёпотом произнёс садовник, – лежит на самой верхотуре, свернулся калачиком и в обнимку держит автомат. Я уже собрался звонить в комендатуру, и вы вот подкатили.
Мы тихо окружили высоченную клумбу. Старшина сказал, без его приказа носа не поднимать. А сам как кошка пополз по плостунски между цветов наверх. Я смотрел на Звягинцева и диву давался: сколько меня мурыжил Гавнюк на снегу полигона, я так ползти, как старшина не смог бы. Он дополз до вершины, аккуратно дотянулся до ложи автомата и выхватил его из-под солдата. Тот вскочил, не понимая в чём дело, видно заспал, и растерялся. Автомат был не заряжен, а два рожка с боевыми патронами лежали в пилотке на земле, вместо подушки. Солдатик рассказал старшине, зачем бежал из части. Его милашка стала водить шашни с мужиком намного старше себя. Хотел свести с ними счёты.
–Эх ты, салага! – сказал старшина, улыбаясь, – запомни, чем старше мужик, тем крепче любовь. Тут автомат не помощник. Тебе надо было на танке поехать к ним и поговорить через смотровую щель.
Что-то я всё про танки, да про стрельбу. Пусть пушки помолчат, – дадим слово Музам. Перефразируя известного англичанина, скажу: «Война войной, а репетиции службе не помеха». Они шли своим чередом. Как-то Слуцкий сообщил, что к нам едет ансамбль песни и пляски нашего военного округа. То было событие, в корне изменившее мою армейскую планиду. В ансамбле было сорок певцов, десятка полтора танцоров, столько же музыкантов. Были специалисты разговорного жанра и даже гимнасты с интересными номерами. Мне очень понравилось выступление этого коллектива. Дирижёром и художественным руководителем был капитан Чистосердов. Мужчина, ну, просто красавец. Подтянутый, стройный. С голубыми весёлыми, я бы сказал,зажигательными глазами. В нашей части и близко таких офицеров не было, разве что капитан Старцев. Я просто влюбился в Чистосердова. Глаз не мог оторвать от него, когда он дирижировал на сцене. Ансамбль должен был дать несколько концертов в части и на периферии. На следующий день они уезжали на периферию. Сели все в машины, обтянутые брезентовыми тентами. Только капитан Чистосердов не садился в машину, а ходил по плацу, нервно потягивая сигарету. Он ждал сопровождающего офицера штаба. Я до сих пор не могу объяснить свой порыв. Мне так захотелось близко посмотреть ему в глаза. Я подбежал к офицеру, он остановился. Я взял под козырёк:
–Товарищ капитан! Разрешите обратиться.
Отбросив всякую фамильярность, капитан спросил меня:
–Какая проблема, солдат?
–Хочу выступать в вашем ансамбле, – выпалил я. Капитан слегка улыбнулся, его глаза заискрились, он спокойно сказал:
–Завтра после обеда в клубе у нас репетиция. Приходи, я тебя послушаю.
Он сел в кабину, хлопнув дверкою, в головную машину сел офицер штаба, и все машины тронулись гуськом к воротам у проходной. Он уехал, сказав, «завтра после обеда». Легко сказать, «завтра», а как дождаться этого «завтра». Я не знал, куда себя деть. С одной стороны, я радовался, что меня завтра прослушают, и не важно какой будет результат (конечно же, я ждал положительного результата). А вот по отношению к Слуцкому, к Васину и к старшине Звягинцеву я чувствовал себя предателем. Наверное, я что-то для них значил, и они шли на уступки в отношении моего поведения в части. Конечно, им нет резона оголять тылы художественной самодеятельности. Это Старцеву теперь было наплевать на всё, ибо он сдавал дела вернувшемуся с учёбы капитану Струкову. Мне жаль было Старцева, потому что никто не знал, где он будет служить дальше. А потом, появление Струкова меня настораживало. Что за человек? Как вести себя с ним? Уживусь ли с ним. Целые сутки я чувствовал себя ужасно, как в самолёте, когда тошнит и выпрыгнуть нельзя. Думал и надеялся, что после прослушивания всё прояснится. Дудки! Еще хуже стало, как генеральские погоны, – без единого просвета. И так прослушивание. Я зашёл в клуб. Капитану доложили о моём приходе. Чистосердов пригласил меня зайти на сцену, где он, сидя за роялем, сняв китель и скинув подтяжки брюк, музицировал и записывал что-то в нотный лист бумаги. Я бодро поднялся по ступенькам, приложил руку к козырьку и хотел, было отчеканить заготовленную фразу. Капитан отмашкой руки остановил меня, протянул мне руку и поздоровался.
–Что ты можешь делать? – спросил он.
–Петь, играть на баяне, на балалаечном контрабасе, – начал перечислять я.
–Стоп, стоп, стоп! – остановил меня офицер. – Такого контрабаса у меня в ансамбле нет. Баянисты не нужны. Ты видел, какие у меня орлы сидят с пяти рядными баянами, – спросил меня капитан. По мере того, как он перечислял отказы, мой радостно раскрытый рот, медленно смыкался, образуя на лице растерянность. Капитан заметил это, подбодрил меня, – а вот песню…Спой, пожалуйста, свою любимую песню.
Настроение моё, подорванное отказами офицера, уже соответствовало духу моей любимой песни. Эти отказы как бы отдалили мою мечту, если не хоронили её совсем. Представьте себе вот такое состояние. У вас умирает самый дорогой вам человек-мама. Вы на грани отчаяния, ком в горле и слёзы на глазах. Вы находитесь как бы на грани умопомрачения. Вот в таком состоянии я начал петь. Никогда мне не приходилось «уходить» из реальной жизни в то состояние умопомрачения. Я видел глаза капитана, они перестали светиться, и он стал серьёзным. Когда я закончил, он сделал долгую паузу, коротко сказал:
–Хорошо! А что – ни будь повеселее, – попросил капитан. Я спел «Ой, мороз, мороз».
–Уже теплее, – улыбнулся капитан и крикнул солдатам, – позовите Серёгина.
–Я здесь, товарищ капитан, – раздался чей-то голос рядом.
–А ну-ка, попробуйте «Песню о тревожной молодости», – попросил капитан. – Серёгин запевай.
Мягкий баритон начал первую строчку известной песни, я подхватил вторую, и запел первым голосом. Серёгин то ли плохо знал, вторую партию, то ли давно не пел её, стал переходить на первый голос. Тогда я пел вторым голосом, а когда баритон вновь опускался на свои позиции, я брал верхние звуки. Капитану понравилось наше пение. Он привычным движением рук, вскинул на плечи подтяжки, одел и застегнул китель. Положив тёплую руку мне на плечо, сказал:
–Я беру тебя в ансамбль. Жди вызова.
Прошедшие в муках сутки стали каплей в том море переживаний, которые выпали мне, пока я ждал вызов. Я никому ничего не говорил. Ещё вилами на воде писано, а я стану трезвонить на каждом углу. А вызов не приходил, и не приходил. Знать бы каким образом он должен придти, может, полегчало бы. Надежды таяли. Образ красавца-капитана Чистосердова постепенно размывался временем. Глаза его в моей памяти уже не искрились, да и осанка была уже не такой стройной. Я постепенно переставал любить худрука ансамбля.
Новый (для меня) командир роты капитан Струков настойчиво применял знания, приобретённые в академии. Он оказался порядочным и доброжелательным командиром. Мне жилось с ним хорошо. Во мне появилось больше ответственности. Я уже со стыдом оглядывался на те дни, когда я не знал Струкова, и боялся его. Тогдашнее моё состояние частично подтолкнуло меня провериться в ансамбль. Я трусил нового командира роты. Теперь это в прошлом, и у меня отпало всякое желание ехать в ансамбль. Я получил ряд поощрений от капитана Струкова за службу. Это стало моей гордостью. Моя фотография в Ленинской комнате на доске почёта чего ждать ещё лучшего. От добра, добра не ищут. В мае, июне закончил девятый класс и вопреки моим ожиданиям, получил неплохие оценки и похвалу от директора школы. В конце июля Струков проводил с нашим взводом стрельбы из ТТ. Проверяющим был начальник штаба полковник Чесноков. Подошла стрелять моя очередь. Струков назвал мою фамилию и приказал заряжать пистолет. Я крепким шагом иду к столу, где лежали пистолеты. Деревянный пол трещит под моими сапогами, но я отчётливо слышу разговор полковника и капитана.