–Как ты назвал фамилию рядового? – спросил полковник.
–Рядовой Z, – ответил Струков.
–А почему он здесь? – строго спросил проверяющий. Не ожидая от капитана ответа, сообщил, – ещё в мае на него лично пришло распоряжение генерала Прокошина , откомандировать его в штаб дивизии.
–Но меня не было тогда, – смутился командир роты.
–Распорядитесь, чтобы в четыре часа дня он был готов к отъезду, – приказал полковник. Этот разговор, хотя и был приглушённым (почему-то на стрельбищах говорят тихо), но он проходил рядом со столом, где я заряжал пистолет. Руки у меня тряслись, я никак не мог засунуть три несчастных патрона в магазин пистолета. Ну, почему я такой невезучий. Я ведь уже расхотел ехать в ансамбль, и в тоже время ожили те воспоминания ожиданий вызова. У меня сердце колотилось, как яйцо в кипящем ковшике с водой при варке оного. Слышу голос Струкова:
–Рядовой Z на огневой рубеж шагом марш!
Я стал нетвёрдо шлёпать сапогами по деревянному настилу. Ну, какой из меня стрелок сейчас. Тут не знаешь, что делать, плакать или смеяться. Подхожу к огневому рубежу, а в глазах всё плывёт, словно масляные круги в миске со щами. Мутно вижу свою мишень, пытаюсь целиться, а моё второе я шепчет мне изнутри: «Тебе нужна эта стрельба? Ты уже в ансамбле». Как из автомата пускаю все три выстрела. Пан или пропал. Офицеры склонились у моей мишени.
–Ну, ты молоток, – воскликнул проверяющий. – Три девятки. – Полковник отечески похлопал меня по плечу. Я, как ни старался увидеть дыры от своих пуль на бумажной мишени, в глазах всё плыло, и я ничего не видел. Скорее всего, я стрельнул в молоко. А полковник продолжал:
–Смотри не подводи нашу часть, и там, в управлении округа держи нашу марку.
Вот так всегда. Другой бы на моём месте плясал от радости, а я вновь «сидел на двух стульях», не зная к какому берегу податься. Почти умершая мечта, вновь ожила. У меня словно выросли крылья, но лететь я не мог. Нежелание покидать часть, к которой я уже привык, камнем тянуло меня вниз. Вот эта середина на половину сопровождает меня всю жизнь. Хорошо, что есть рядом люди, твёрдо знающие, как нужно поступать. Я имел ввиду командира части полковника Хрустова. Его приказ откомандировать меня в распоряжение ансамбля не имел двух смыслов. Если бы даже я теперь заартачился и по какой-то причине отказывался покидать часть, телегу развернуть в обратную сторону уже было невозможно. Всё так быстро закрутилось, подгоняемое приказом командира части. Мне положено было у старшины получить обходной лист, собрать ряд подписей, что я ни единой службе ничего не должен. Звягинцев подержал, подержал пустой бланк в руках и бросил его на стол, зная, что я не успею ничего сделать. Даже моё оружие придирчивый старшина не стал проверять, хорошо ли оно почищено. Он пожал мне руку и тихо сказал:
–Спасибо за службу.
Я побежал к Слуцкому. Тот уже всё знал. Он тоже пожал мне руку со словами:
–Что ж…тебе надо расти. Желаю удачи. Не забывай нас.
Офицер штаба, оформлявший мне прогонные документы, то же торопился и торопил меня:
–Хватит тебе суток добраться до Ростова? – спросил он. За соседним столом сержант-сверхсрочник поднял глаза на нас и сказал, мол, туда езды десять, от силы двенадцать часов. Но я почему-то почувствовал, что из этой ситуации для своей пользы могу выжать больше, нежели положено.
– Мне бы домой заехать, – скромно попросил я и малость приврал, – за баяном.
–У тебя же вот баян, – ответил офицер, пнув ногой футляр с инструментом, стоявшим подле меня.
–Мне нужно свой взять. Этот баян брата, – соврал я. – А мой в мастерской на ремонте.
Выцыганил я всё-таки ещё трое суток, чтобы повидаться с друзьями, а то, когда отпуск получишь, и получишь ли его вообще.
В Ростов я приехал, когда в Новочеркасске проходила заварушка. В трамвае, на остановках, буквально на каждом шагу говорили и говорили об этих событиях. Будто были людские жертвы, и много этих жертв. Но толком никто ничего не знал. Поговаривали, что парламентарии от рабочих Новочеркасска направились, якобы, в Ростов в воинские части искать поддержку среди солдат. Но их перехватили по пути и не дали даже приблизиться к областному центру. Эти разговоры и домыслы разрушали в моей душе образовавшееся было спокойствие. Масла в огонь добавила казарма, в которой квартировал ансамбль. Она оказалась пустой, зарождая мысль: «не в Новочеркасск ли махнули ансамблисты». Неприветливо выглядела казарма: пустые, без простыней и подушек койки в два яруса, тумбочки между ними, да сиротливые табуретки в торцах каждой кровати. И ни единой живой души. Как в пустыне, хоть кричи «ау». Я негромко аукнул. Приоткрылась дверка каптёрки, высунулась голова и попросила меня проследовать к ней. «И люди какие-то неприветливые, даже не вышли на встречу», – мелькнуло в моей голове, но тут же минуту спустя, я выкинул эту дурную мысль из головы. В каптёрке та самая голова оказалась солдатом на костылях. В первую очередь костыли и бинты напомнили мне Новочеркасск. Будто этот солдат был участником тех событий, но рассказ солдата опроверг все мои домыслы. Оказывается, он танцор из ансамбля, подвернул ногу и теперь вот в гипсе ждёт своего выздоровления. Он узнал меня (помнил, как я проверялся у капитана), так что мне представляться не было необходимости. Сергей Блудов (так звали танцора на костылях) сказал, что ансамбль на гастролях и когда вернётся неизвестно. Известно было только то, что он вернётся обязательно.
–А что делать? – спросил я Сергея.
–Петь Лазаря, – засмеялся он. – Тебе хорошо. У тебя вон баян. Занимайся целыми днями. А я способен только кроссворды разгадывать.
Потом Сергей рассказал о том, что капитан ждал меня, сильно нервничал, даже матерился. Чистосердов не мог же пойти к генералу и грохнуть кулаком по столу: «Вынь, да положь рядового такого-то». Худрук ансамбля готовил новую программу, где много места отводилось мне. Так и уехал на гастроли со старым репертуаром.
С Блудовым мы подружились, и всё оставшееся время службы были на короткой ноге. Он большой выдумщик. Забегая вперёд, скажу, что на сцене мне часто приходилось быть то рядовым, то старшиной, то сержантом. Нужно было определённое время, чтобы поменять хотя бы погоны, – с ленточкой на лысые. Блудов посоветовал и помог мне сделать ленточки отличия на резинке. Нажал кнопочку, ленточка отцеплялась и ныряла под погон, и я уже разжалован, рядовой, а не старшина. Если нужно было стать опять старшиной, натянул резинку, щелкнул кнопочкой, – и с повышеньицем Вас, Ваша Светлость.
По совету Блудова я целые дни проводил в оркестровой студии и занимался на баяне. Стены студии не пропускали звук, я никому не мешал, и никто не знал о моих занятиях. Ожидая приезда ансамбля, я выучил «Славянский танец» А. Дворжака, «Вторую рапсодию» Ф. Листа и начал учить «Скерцо» М.Мусоргского. Очень сложная пьеса. Забегая на много вперёд скажу, вот что. Во всех гастролях и на базе ансамбля я любую свободную минуту отдавал этой пьесе. Однажды капитан Чистосердов, проходя мимо меня, сказал:
–Я хотел бы быть свидетелем того момента, когда ты выучишь наконец-то «скерцо». Вряд ли доживу до той поры.
«Скерцо» я всё-таки выучил и исполнил его на выпускных экзаменах музыкального училища. Я это рассказал в пику тем, кто считает, что у музыкантов дармовой хлеб. Годы порою уходят, нужно копытить и копытить, чтобы мизерной ступенькой подняться выше.
За два дня до приезда ансамбля дежурный по части капитан Смагин приказал нам с Блудовым идти на центральный вещевой склад, и получить простыни и подушки. Короче говоря, приготовить для прибывающих солдат спальные места. Блудов к тому времени снял уже гипс, и только слегка прихрамывал. С задачей мы справились успешно. Коллектив прибыл среди ночи, быстро, прошуршав одеждами, солдаты улеглись спать. Неважно, когда ты прикоснулся лицом к подушке, – в два часа ночи или три, – утром в шесть подъём, физзарядка и завтрак. Никто тебя ждать к столу не станет: не у тётки в гостях.
Крепче всех и дольше всех почему-то спал я. Меня растормошили тогда, когда солдаты уже отзанимались физзарядкой. Я никак не мог продрать глаза, спустив ноги на пол и обняв руками подушку.
–На заре ты её не буди, – стал выводить своим тенорком тромбонист Мазурок. Все расхохотались. Его безобидные шутки теперь будут и меня сопровождать до конца службы. У него на каждый вздох анекдот находился. Сыпал он ими и сыпал. Если толпа солдат разразилась смехом, значит среди них Мазурок. Вообще-то его фамилия Мазуревич. Он из Беларуси. Кто-то ласково позвал его однажды: «Мазурок» и так кличка за ним закрепилась.
После завтрака тот же Мазурок прибежал из оркестровой студии и сказал мне:
– Капитан Чистосердов желает вас лицезреть, – немного помолчал и добавил, – хочет попробовать на зуб.
Я спустился в студию. Капитан сидел за столом. Горела настольная лампа и он что-то писал. Это был другой человек, нежели тот дирижёр-красавец, что выступал у нас в части. Изнурённый гастролями, уставший и измотанный он выглядел очень блекло. Я знал, что такое гастроли. Наш хор в прицепном вагоне постоянно колесил по области. Ни тебе нормально помыться, среди ночи перекусить негде. Часто ложились спать голодными, а вскочив утром бежали на репетицию, забыв перекусить. В конце гастролей на кого мы были похожи? Помню баянист Семиколенов привёл такой пример:
–В начале гастролей я как молодой жеребчик причёсан, приглажен, да и в жилах кровь с молоком. А в конце, похож на сивого мерина.
Такое вот сравнение пришло мне в голову, когда я увидел капитана. Он, не вставая, протянул мне руку, устало поздоровался. Я думал, пойдут расспросы, почему так долго не ехал. Он выдвинул из стола ящичек с бумагами, достал папку и протянул мне.
–Здесь сценарий новой программы, – всё так же устало сказал он. – Но это не к спеху. Концерты долго не предвидятся. Посмотри свежим глазом, может, какая мысль забредёт в голову, добавишь, что, – помолчав с полминуты, продолжил, – У меня хормейстер демобилизовался. Придётся тебе временно его заменить, пока не найду нового, – капитан тут же спохватился и стал говорить чуть живее. – Но это не сегодня и не завтра. Солдатам надо отдохнуть денька три, четыре. После выходных приступишь.
С хоровым делом я был малость знаком. Всё-таки пять лет пел у Чулкова в хоре. Я знал много распевок, которые расширялидиапазон певца. Я знал ряд упражнений для постановки голоса, для закрепления дыхания. Упражнения для дикции, я был уверен, понравятся ребятам. Кроме того, как петь на атаке, что такое белый звук и звук округлённый. Всё это я знал теоретически. А как дело пойдёт на самом деле, – бабушка на двое сказала.
Капитан Чистосердов несколько дней не появлялся в части. Набирался сил, так я понимал. А мне нужно было за это время подготовиться к новому поприщу, которым никогда не занимался. У меня была хозяйственная тетрадь, расчерченная вдоль и поперёк. В ней я расписал на всю неделю ежедневный план занятий. Когда и сколько заниматься тем или иным упражнением. Короче говоря, как это делают учителя, составляя поурочные планы.
В понедельник с утра в клубе части штабной лейтенант Попихин читал нам, солдатам полит информацию. Он так медленно это делал, перечисляя происшедшие за неделю события в мире, словно в замедленной съёмке вдалбливал нам каждый факт. Мне не терпелось поскорее приступить к занятиям с коллективом. Интересно было посмотреть, что из этого выйдет. Я продумал всё до мелочей, даже внешние атрибуты старался копировать с занятий хормейстера Чулкова. Хор солдат занимался ранее в смотровом зале, сидя в креслах, в которых обычно смотрели кино. Это неудобно. Певцы сидели в линию, в результате чего края располагались чёрт знает где. Попробуй, услышь крайних. Мы собрали по клубу все стулья, которые были на сцене, за сценой, в рекреации. Даже из библиотеки взяли несколько стульев, расставили их в два ряда полукругом. В первый ряд я посадил теноров, во втором сели баритоны и басы. Это новшество и певцам, и особенно капитану Чистосердову пришлись по душе. Он зашёл в зал
В своей «тарелке».
Старость приходит так незаметно, и так неожиданно обламывает вам крылья, что вы из бойцовского красавца-петуха превратитесь в ощипанную ворону, не умеющую даже сварить себе похлёбку. Готовьтесь к старости, молодые люди, она не за горами.
Об ударнике и ботинке.
О Турянчике, о Цымбале. Турянчик исполняя «бочонок», набирал такую скорость вращения, что, теряя ориентир, не раз угождал в оркестровую яму. С синяками и с шишками поднимался на сцену и продолжал концерт.
На первом месте Бог, на втором человек, на третьем компьютер. Человеку до Бога, как от земли до неба. Компьютер же уже дышит человеку в затылок, скоро обойдёт его и заткнёт за пояс.
Новая метла, по-новому метёт.
В Ростов я приехал, когда в Новочеркасске проходила заварушка. В трамвае, на остановках, буквально на каждом шагу говорили и говорили об этих событиях. Будто бы были людские жертвы, и много этих жертв. Но толком никто ничего не знал. Поговаривали, что парламентарии от рабочих Новочеркасска направились, якобы, в Ростов в воинские части искать поддержку среди солдат. Но их перехватили по пути и не дали даже приблизиться к областному центру. Эти разговоры и домыслы разрушали в моей душе образовавшееся было спокойствие. Масла в огонь добавила казарма, в которой квартировал ансамбль. Она оказалась пустой, зарождая мысль: «не в Новочеркасск ли махнули ансамблисты». Неприветливо выглядела казарма: пустые, без простыней и подушек койки в два яруса, тумбочки между ними, да сиротливые табуретки в торцах каждой кровати. И ни единой живой души. Как в пустыне, хоть кричи «ау». Я негромко аукнул. Приоткрылась дверка каптёрки, высунулась голова и попросила меня проследовать к ней. «И люди какие-то неприветливые, даже не вышли на встречу», – мелькнуло в моей голове, но тут же минуту спустя, я выкинул эту дурную мысль из головы. В каптёрке та самая голова оказалась солдатом на костылях. В первую очередь костыли и бинты напомнили мне Новочеркасск. Будто этот солдат был участником тех событий, но рассказ солдата опроверг все мои домыслы. Оказывается, он танцор из ансамбля, подвернул ногу и теперь вот в гипсе ждёт своего выздоровления. Он узнал меня (помнил, как я проверялся у капитана), так что мне представляться не было необходимости. Сергей Блудов (так звали танцора на костылях) сказал, что ансамбль на гастролях и когда вернётся неизвестно. Известно было только то, что он вернётся обязательно.
–А что делать? – спросил я Сергея.
–Петь Лазаря, – засмеялся он. – Тебе хорошо. У тебя вон баян. Занимайся целыми днями. А я способен только кроссворды разгадывать.
Потом Сергей рассказал о том, что капитан ждал меня, сильно нервничал, даже матерился.
– Чистосердов не мог же пойти к генералу и грохнуть кулаком по столу: «Вынь, да положь рядового такого-то», – подытожил Сергей, – Худрук ансамбля готовил новую программу, где много места отводилось тебе. Так и уехал на гастроли со старым репертуаром.
С Блудовым мы подружились, и всё оставшееся время службы были на короткой ноге. Он большой выдумщик. Забегая вперёд, скажу, что на сцене мне часто приходилось быть то рядовым, то старшиной. Нужно было в идущем концерте выкроить время, чтобы за кулисами поменять погоны с ленточкой на лысые. Блудов посоветовал и помог мне сделать старшинские ленточки на резинке. Нажал кнопочку, ленточка отцеплялась и ныряла под погон, и я уже разжалован, рядовой, а не старшина. Если нужно было стать опять старшиной, натянул резинку, щелкнул кнопочкой, – и с повышеньицем Вас, Ваша Светлость.
По совету Блудова я целые дни проводил в оркестровой студии и занимался на баяне. Стены студии не пропускали звук, я никому не мешал, и никто не знал о моих занятиях. Ожидая приезда ансамбля, я выучил «Славянский танец» А. Дворжака, «Вторую рапсодию» Ф. Листа и начал учить «Скерцо» М.Мусоргского. Очень сложная пьеса. Забегая вперёд, скажу, что на гастролях и на базе ансамбля любую свободную минуту отдавал этой пьесе. Однажды капитан Чистосердов, проходя мимо меня, съязвил:
– Когда ты выучишь наконец-то «скерцо»?! Хотел бы стать свидетелем этого момента. Вряд ли доживу до той поры.
«Скерцо» я всё-таки выучил и исполнил его на выпускных экзаменах музыкального училища. Я это рассказал в пику тем, кто считает, что музыканты едят дармовой хлеб. Годы порою уходят, нужно копытить и копытить, чтобы мизерной ступенькой подняться выше. Кроме того, нужно быть очень упёртым, чтобы постоянно изо дня в день мусолить трудные места той или иной пьесы. Великий музыкант Рихтер занимался ежедневно по десять, двенадцать часов, а мне, простому смертному «гармонисту» сам бог велел трудиться, не покладая рук. Я ведь, как говаривал Чапаев, «академиев» (музыкальной школы) не кончал. Самоучка. Этим всё сказано. Добавлю сюда лишь то, что в музыкальное училище я поступал, работая на металлургическом комбинате грузчиком. Можно представить какими заскорузлыми были мои пальцы. Ведь ходовым инструментом в моих руках тогда были лом, да лопата. От них зависела моя зарплата. А я любил и по моде одеться, и поесть вкусно. (Голод сорок седьмого года не прошёл бесследно). Пристрастие к вкусной пище привилось ко мне в детстве. Мы, десятилетние пацаны, собирали металлолом и сдавали в магазин за копейки. Сусликов выливали водой, выгоняя из нор, затем выделывали их шкурки и сдавали опять-таки за копейки. Когда этих копеек собиралось нужное количество, я шёл, как говориться, за семь вёрст щи хлебать, – в столовой районного центра с таким удовольствием ел котлету с картофельным пюре и подливой. Вот такие вот заскоки бывали в моей жизни.
За два дня до приезда ансамбля дежурный по части капитан Смагин приказал нам с Блудовым получить на центральном вещевом складе простыни и подушки для всего коллектива ансамбля. Короче говоря, приготовить для прибывающих солдат спальные места. Блудов к тому времени снял уже гипс, и только слегка прихрамывал. С задачей мы справились успешно. Коллектив прибыл среди ночи, быстро, прошуршав одеждами, солдаты улеглись спать. Неважно, когда ты прикоснулся головой к подушке, – в два часа ночи или три, – утром в шесть подъём, физзарядка и завтрак. Никто тебя ждать к столу не станет: не у тётки в гостях.
Крепче всех и дольше всех почему-то спал я. Меня растормошили тогда, когда солдаты уже отзанимались физзарядкой. Я никак не мог продрать глаза, спустив ноги на пол и обняв руками подушку.
–На заре ты её не буди, – стал выводить своим тенорком тромбонист Мазурок. Все расхохотались. Его безобидные шутки теперь будут и меня сопровождать до конца службы. У него на каждый вздох анекдот находился. Сыпал он ими и сыпал. Если толпа солдат разразилась смехом, значит среди них Мазурок. Вообще-то его фамилия Мазуревич. Он из Беларуси. Кто-то ласково позвал его однажды: «Мазурок» и так кличка за ним закрепилась.
После завтрака тот же Мазурок прибежал из оркестровой студии и сказал мне:
– Капитан Чистосердов желает вас лицезреть, – немного помолчал и добавил, – хочет попробовать на зуб.
Я спустился в студию. Капитан сидел за столом. Горела настольная лампа и он что-то писал. Это был другой человек, нежели тот дирижёр-красавец, что выступал у нас в части. Изнурённый гастролями, уставший и измотанный, он выглядел очень блекло. Я знал, что такое гастроли. Наш хор в прицепном вагоне постоянно колесил по области. Ни тебе нормально помыться, среди ночи перекусить негде. Часто ложились спать голодными, а вскочив утром бежали на репетицию, забыв перекусить. В конце гастролей по области мы сами на себя не были похожи? Помню, баянист Семиколенов привёл такой пример:
–В начале гастролей я как молодой жеребчик: причёсан, приглажен, да и в жилах кровь с молоком. А в конце, похожу на сивого мерина.
Такое вот сравнение пришло мне в голову, когда я увидел капитана. Он, не вставая, протянул мне руку, устало поздоровался. Я думал, пойдут расспросы, почему так долго не ехал. Он выдвинул из стола ящичек с бумагами, достал папку и протянул мне.
–Здесь сценарий новой программы, – всё так же устало сказал он. – Но это не к спеху. Концерты в ближайшем будущем не предвидятся. Посмотри свежим глазом, может, какая мысль забредёт в голову, добавишь, что, – помолчав с полминуты, продолжил, – У меня хормейстер демобилизовался. Придётся тебе временно его заменить, пока не найду нового, – капитан тут же спохватился и стал говорить чуть живее. – Но это не сегодня и не завтра. Солдатам надо отдохнуть денька три, четыре. После выходных приступишь.
С хоровым делом я был малость знаком. Всё-таки пять лет пел у Чулкова в хоре. Я знал много распевок, которые расширялидиапазон певца. Знал ряд упражнений для постановки голоса, для закрепления дыхания. Упражнения для дикции, я был уверен, понравятся ребятам. Кроме того, как петь на атаке, что такое белый звук и звук округлённый. Всё это я знал теоретически. А как дело пойдёт на самом деле, – бабушка надвое сказала.
Капитан Чистосердов несколько дней не появлялся в части. Набирался сил, так я понимал. А мне нужно было за это время подготовиться к новому поприщу, которым никогда не занимался. У меня была хозяйственная тетрадь, расчерченная вдоль и поперёк. В ней я расписал на всю неделю ежедневный план занятий. Когда и сколько заниматься тем или иным упражнением. Короче говоря, как это делают учителя, составляя поурочные планы.
В понедельник с утра в клубе части штабной лейтенант Попихин читал нам, солдатам полит информацию. Он так медленно это делал, перечисляя происшедшие за неделю события в мире, словно в замедленной съёмке вдалбливал нам каждый факт. Мне не терпелось поскорее приступить к занятиям с коллективом. Интересно было посмотреть, что из этого выйдет. Я продумал всё до мелочей, даже внешние атрибуты старался копировать с занятий хормейстера Чулкова. Хор солдат занимался ранее в смотровом зале, сидя в креслах, в которых обычно смотрели кино. Это неудобно. Певцы сидели в линию, в результате чего края располагались чёрт знает где. Попробуй, услышь крайних. Мы собрали по клубу все стулья, которые были на сцене, за сценой, в рекреации. Даже из библиотеки взяли несколько стульев, расставили их в два ряда полукругом. В первый ряд я посадил теноров, во втором сели баритоны и басы. Это новшество и певцам, и особенно капитану Чистосердову пришлись по душе. Он зашёл в зал незаметно и сел в кресло за колонной. Мы как раз, занимались дикцией. В начале были простые упражнения типа: «На горе Арарат растёт виноград» или «От топота копыт пыль по полю летит». Нужно было каждое предложение говорить скороговоркой несколько раз подряд. Потом пришла очередь сложных упражнений, которые не легко было выговаривать даже медленно. Ну, например, «На дворе трава, на траве дрова». Некоторые ребята спотыкались, чуть ли не на каждом слоге. Это вызывало среди них бурную реакцию и откровенный хохот. Они смеялись друг над другом как дети, прижав руки к животам. А самое сложное упражнение превратило наше занятие в настоящий балаган. Попробуйте и вы быстро сказать предложение: «Рапортовал, рапортовал, не до рапортовал и зарапортовался». Язык заплетается, как у пьяной ноги. Как тут удержишься от смеха. Я тщетно пытался утихомирить ребят. За деревянной перегородкой располагался штаб воинской части, к которой мы были прикомандированы, хотя подчинялись непосредственно командованию дивизии. Это не всем офицерам нравилось, и они не упускали случая упрекнуть нас в недисциплинированности. Как раз этот случай и назревал от нашего хохота. Тут из-за колонны вышел капитан Чистосердов. Все в раз смолкли, стали дружно подниматься с мест, приветствуя тем самым командира. Повернулся и я лицом к капитану. Он жестом рук усадил всех на место, а когда шум от двигающихся стульев стих, Чистосердов легко без напряжения и, главное, без ошибки в довольно быстром темпе проговорил несколько раз наше упражнение. Ребята опешили, уже не было повода смеяться. Некоторые ребята даже аплодировали капитану. Все кинулись серьёзным образом повторять трудное упражнение. Капитан улыбался и подсказывал, как надо держать губы при этом. Я подразумеваю, что наш худрук, учась в Вузе на военного дирижёра, проходил и хорошо помнил эту науку. У всех трубачей удивительно хорошая дикция.
Вот что значит пример командира! И не важно, – бросился ли он закрывать собою ДОТ, съел ли таракана, лежавшего в миске солдата, чётко выговорил скороговорку. Сущность человеческая такова, что мы, перенимая жизненный опыт от других, передаём его по наследству будущему поколению. Это естественный рост цивилизации. И если у нас сейчас общество – дерьмо, то это дерьмо передано нами. Винить тут кого-то потустороннего глупо. Пусть коммунисты бьют себя в грудь кулаками, доказывая, что при них такого не было. Оно рождалось при них, но не рекламировалось. Тогда была одна реклама: «Слава КПСС!» Меня так и подмывает спросить Новохатскую: «Неужели памперсы и прокладки современного экрана милее самолюбования партии?» Впрочем, хрен редьки не слаще. Но это так сказать, лирическое отступление.
Вот и лето прошло. В последние дни августа в клубе командование дивизиона проводило семинар комсомольских работников воинских частей. Ансамбль получил два дня выходных. Мы занимались хозяйскими делами. Когда я спускался по лестнице в вещевой склад к старшине Семенихину, носом к носу столкнулся с капитаном Старцевым. Он опешил, не ожидал этой встречи. Я вообще остолбенел, и у меня челюсть отвисла. Какое – то время был в замешательстве, а он уже пришёл в себя от неожиданной встречи, и, как всегда, балагурил:
–Закрой рот, кишки простудишь.
Поговорили, но не как офицер с рядовым, а как хорошие знакомые. Бывший мой командир роты теперь занимал должность освобождённого секретаря комсомола части. Вот эта должность как нельзя лучше подходила ему по характеру. Я признался капитану, что на радостях и из-за сменившихся обстоятельств совершенно забыл о школе, а ведь сентябрь на носу. Нужно было у кого-то узнать, существует ли здесь такая же школа, как в той части. Затем, кто-то должен прислать мне справку с оценками, с которыми я закончил девятый класс.
–Не переживай, – обнадёжил меня Старцев, – я дам команду, Кудрявый тебе её вышлет. Главное, чтобы было её куда приткнуть, – подмигнул мне на прощание комсорг. И, действительно, не прошло и недели, как почтой я получил справку.
Встреча с бывшим командиром роты не столько обрадовала меня, сколько озаботила. Нужно было заниматься вопросами школы, а в первую очередь, найти времени для этого. Как это я забыл про школу, ума не приложу. В той части были одни порядки, а здесь совершенно другие, – это же не у маменьки под крылышком. Надо было суетиться. Положение дел о школе мне выложил как на ладошке писарь Ротов из штаба.