-Вот тварь нетерпеливая. Обязательно испортит дело, – недовольно проворчал старик, сел к столу, ложкой смешивая кефир с хлебом, стал есть. Кузя лизнул на полу кефир, недовольный повернулся к старику. Они встретились взглядом. Кузя, как всегда, кивнул головой и промычал, мол: «Это всё, что ты можешь предложить другу!?!»
-Щас-ссс я тебе отбивную пожарю! – сорвался старик на крик. – Обнаглел до края, дальше некуда. Где я тебе рыбы наберусь. Воровать меня не научили. А денег ни копейки. Вон мышей лови. Мыши пешком под столом ходят, а ты ухом не ведёшь. Привык при социализме на всём готовеньком. Ждёшь всё, выжидаешь. Надеешься на дядю. Я тоже из социализма. Он нас всех за семьдесят лет разучил работать. Все, как галчата, по открывали рты, неместо тебя, ждём, когда нам кто – то да чего – то даст. Кто пошустрее – те воруют по – черному. На это совесть надобно особую. Другие пытаются что – то делать, так не получается. Вот я прошлый раз картошку пытался продать, – старик говорил спокойнее, перестал кричать. – Целый день милиция гоняла у Киевского вокзала: «Идите и торгуйте на рынке». А там на рынке за место платить надо. Больше сотни, а у меня картошки всего на десятку. Понятно, им, милиции, порядок нужен на вокзале. У нас с тобой от этого порядка пусто в животе. Может кто- ни будь и купил бы мою картошку. Вот была бы и рыба тебе. – Кузя , видя, что ему больше ничего не дадут, стал нехотя лизать кефир. Кузьма продолжал разговаривать то ли с собой, то ли с котом. – Ни картошинки прошлый раз не продал. Может сегодня повезёт. Поеду в одно местечко. Добрые люди подсказали. Тебе, милок, тоже надо менять жизнь. Хватит пролёживать бока. – Душевно поучал Кузьма Кузю. – Курам на смех получается: я ставлю мышеловку, а тебе и заботушки мало.
По радио пропикали сигналы. Кузьма надел зелёный армейский бушлат, давно купленный у военных за бутылку. Обул белые валенки с коричневыми галошами, натянул потёртую нутриевую шапку. Подхватив сумку – тележку, толкнул ногой дверь. Кузя первым засеменил по ступенькам. Пока Кузьма возился с замком, Кузя у калитка запрыгнул на доску, прилаженную на заборе для него же стариком. Проходя мимо, Кузьма погладил кота: «Иждивенец ты мой. Жди. Я скоро вернусь».
Стоял небольшой морозец. Снег похрустывал под ногами старика. Было свежо, и легко дышалось. Кузьма направился к станции. Кузя скукожился на доске, внимательно провожая старика взглядом.
Подошедшая к платформе электричка глотнула толпу народа, помчалась дальше.
Зажатый со всех сторон пассажирами, старик, яко на крыльях, очутился в вагоне. В нужный момент вывернулся из людского потока, сел на свободное место. Огляделся. Кругом в основном молодёжь. Праздная, модно одетая, беспечно весёлая. Так ехал старик, рассматривая почти каждого. Люди, как люди. Заняты собой. Шумно разговаривали. Напротив старика сидел молодой человек в кожаной куртке, читал газету с цветными картинками. В какой – то момент парень перевернул страницу и с тыльной стороны листа на старика вдруг нагло уставились две совершенно голые молодухи. Они, держась за руки, кружились босыми ногами на снегу. Кузьма смутился от их наглости, словно своровал чего, стал озираться кругом, – не видел ли кто? Стыдоба – то какая! Старик вздохнул украдкой, зажмурил глаза, весь сжался, будто не девицы, а он сидел голый. Притаился, вроде бы как спит. Да разве уснёшь. Сразу мысли полезли всякие в голову. Почему – то сравнил одежду ехавших людей со своей. Стало стыдно за себя. Дожился. За всю жизнь не заработал одежонки нормальной. Почему – то вспомнилось, как он вот в таком же бушлате после демобилизации ночами в третью смену морозил сопли в котловане Братской ГЭС. Тогда ещё комсомольский вожак Мишка Нищеглот подошёл к нему, похлопал по плечу: «Ничего, браток, вот построим … будет у нас всё. «Где же оно всё?»
-Болтун! – неожиданно сорвалось у Кузьмы с языка, да так громко, что все замолкли и обернулись в его сторону. Старик стушевался, подхватил сумку – тележку и пошёл к выходу.
На рынке около метро «Юго – западная» есть закуток специально для пенсионеров. Чья – то «очень умная» голова, чтобы заткнуть рот жалобщикам, отвела небольшую площадку пятнадцать на пятнадцать метров. За место здесь не берут. А за что брать? Прилавков нет, навесов то же. Просто голое место, но рядом с рынком. Старичьё, разложив на картонные коробки, соленья, капусту, картошку расположились сиротливо, но с определённой надеждой.
Кузьма притулился с краю, развязал сумку. Женщина – пенсионерка протянула ему картонную коробку и слегка подвинулась, чтобы старику было просторнее. Кузьма выложил свой товар на коробку, стал ждать покупателей. И картошка, и морковка были на загляденье. Проходившая мимо женщина сразу их приметила:
-Хороши! Сразу видно, своими руками выращены. На обратном пути зайду, возьму.
-Жди вас, а как же! – сиплым голосом проводила уходящую покупательницу соседка Кузьмы, что подала коробку.– Мой отец тоже обещал вернуться. Ушёл на войну, и до сих пор нету.
-Возьму, возьму, – обернулась уходившая женщина, приветливо улыбаясь. – Только вот творога куплю.
-А на что брать? – вступила в разговор, стоявшая напротив с квашеной капустой низкорослая старушка. Глаза её часто моргали, слезились, словно она плачет. – У людей нет денег. Уже неделю вожу ведро капусты, не могу продать. Денег нет у людей, – повторила она, вытирая платочком глаза.
-Деньги можа и есть, – вставила открытым рязанским говорком третья женщина, укрывая чёрным тулупом мешок с картошкой и садясь на него. – Народ напуган ценами. Посмотрите, вон азербайджанцы три шкуры дерут с людей. Вот и не ходят на рынок.
Кузьма не любил шапочных знакомств, потому с незнакомыми людьми в разговоры не ввязывался. Он стал рассматривать закуток, скучающих на нём продавцов. Плотные ряды торговок – старушек сиротливо и убого смотрелись на фоне высоченных домов. Они казались чужими, ни кому не нужными среди городского гвалта. Другое дело – основной рынок, что рядом за добротным забором из кованых металлических прутьев. Там другая жизнь. Из окон палатки, обклеенной афишами и разными картинами, разносилась по рядам музыка. «Бум – бум, бум – бум». Какой – то евнух визглявым фальцетом жаловался на свою судьбу. Шустрые «Газели», «Москвичи-каблучки», пикапы торопились освободиться от коробок с яблоками, ананасами, бананами. Бравые чернявые мужички в кожаных куртках нараспашку поторапливали грузчиков, изредка меж собой перекидывались на непонятном языке, деловито и с жаром уже на русском давали необходимые советы молоденьким продавщицам. Те похотливым взглядом встречали замечания своих хозяев, нагло улыбались, как те молодухи со страницы газеты. У них было что – то поразительно общее во взгляде, – у тех голых и у этих одетых. Три милиционера, стражи порядка неторопливо ходили по рядам. Как и продавщицы, заискивающе ловили взгляды чернявых мужичков, здоровались с ними за ручку, кланяясь словно с близкими родственниками.
Шло время. Холодный ветер пронизывал на сквозь, даже валенки не спасали. Кузьма крепко продрог, пока вернулась та покупательница. Она не торговалась, не взвешивала, а только попросила Кузьму переложить картошку с морковью в её сумку. Протянула ему десятку.
-Столько хватит? – смущённо спросила она, не закрывая кошелёк и готовая, если что добавить. – Хватит, хватит, – обрадовался старик. Он вспомнил про неудачу на Киевском вокзале, когда милиция не дала даже минуты постоять. А тут десятка! Всё равно, что нашёл на дороге. Собрался, простился со старушками и – в обратный путь.
Сидя в электричке, Кузьма мысленно заходил в свой поселковый магазин. Радостный расплачивался за купленный кефир, хлеб и рыбу для Кузи. Совсем забыл старик про примету: какое утро – такой день. Напомнила ему об этом скрипнувшая дверь вагона, в которую вошёл контролёр мужчина в шапке с кокардой, с компостером в руке и с хроническим насморком, заставлявшим стража порядка то и дело шмыгать носом. Кузьма, продрогший на ветру, как нарочно не взял платок. То же приходилось шмыгать носом.
-Вашшш билет, -шмыгнул носом контролёр.
-Нету, – буркнул старик, отвернувшись к окну, шмыгнул носом. – Забыл взять.
Контролёр заподозрил, что его наглым образом передразнивают, решил проверить, так ли это.
-А голову, – контролёр вновь шмыгнул носом, – не забыл? – Страж порядка имел в виду совершенно иное.
-Голова, – старик шмыгнул носом, – как видишь на плечах. – Догадайся старик, что имел в виду контролёр, может, и обошлось бы всё. Но, как говорится, нашла коса на камень. Не выработали мужики консенсуса, и старик остался без денег.
С полдороги от электрички Кузьму увидел Кузя. Шустро спрыгнул с доски, побежал навстречу. Ласково стал тереться о валенки старика, мурлыкал и всё пытался заглянуть Кузьме в глаза. Старик отворачивался, ему стыдно было взглянуть в жёлтые монеты кота. Себе он сварит картошку, или похлёбку какую – ни будь. В подвале много солений. Но ведь кот этого не ест. А Кузя тем временем по бушлату залез на спину старика, на плечи. Он всегда так делал и считал, чем больше он ластится, к хозяину, тем больше получит рыбы. Всю шапку стариковскую вытер за последние годы, зато вкусно ел и был сыт.
В доме Кузьма осторожно снял кота с плеча, молча посадил его на диван. Оба молчали. А о чём говорить? И так всё ясно. Кузя пытливым взглядом следил за каждым движением старика. Тот разделся, достал из–за стола мышеловку, в ней лежал бездыханный мышонок. Около плошки Кузьма скинул его на пол.
– Вот видишь, – устало сказал старик коту, – социализм тебя ещё кормит. А капитализм. … Не идут рыночные отношения. Ну, ни в какую!
Маэстро
Художник – оформитель районного Дома культуры Михал Егорыч Синеоков шёл из столовой к себе домой. Жил он тут же в Доме культуры в комнатёнке под лестничной площадкой, рядом со сценой. Там же писал афиши, плакаты и картины.
На дворе стоял январь. Для рассказа это роли не играет. На Колыме ( а это случилось именно там), что январь, что ноябрь-всё одно и тоже -холодрыга страшная. Мороз под пятьдесят. Плюнешь, и слюна падает на снег уже ледышкой. Туман- первый признак сумасшедшего мороза- окутал весь посёлок. Сквозь седую дымку слабо вырисовывались очертания домов. Михал Егорыч на ходу приподнял воротник полушубка – так теплее.
Проходя мимо гастронома, он обратил внимание на темнеющий комочек около мусорных баков. Ему показалось, что комочек тот шевелится. Подойдя ближе и присмотревшись, Михал Егорыч в комочке разглядел котёнка. Бедняжка загибался на сильном морозе. Всего на двух лапах стоял он: на передней левой и на задней правой. Дрожащие две другие поджимал под себя, пытаясь согреть их в своей короткой шёрстке. Котёнок смотрел на человека круглыми, жёлтыми, как трёхкопеечная монета, глазками, устало и обречёно молчал. Вид котёнка говорил сам за себя: заберите, иначе окачурюсь. Михал Егорыч нагнулся, сгрёб котёнка обеими руками и сунул за пазуху.
Сердце художника ёкнуло. Жалкий котёнок напомнил художнику его самого. Картины недавней жизни отрывками, смутно и сумбурно плыли перед ним. Частенько приходилось оглядываться на свою жизнь,, и всегда одна картина главенствовала, как рефрен, постоянно повторялась, застилая все другие видения: шторм в Тихом океане, который трепал их пароход, когда художник Синеоков среди других зеков препровождался на Колыму. Вот уж поистине песчинка во вселенной!
“-Я помню тот Ванинский порт,
И вид парохода угрюмый.
Как шли мы по трапу на борт,
В холодные мрачные трюмы.”
…пел какой-то парнишка в кирзовых сапогах, вцепившись руками в металлическую сетку, перегораживавшую трюмы. Качка была мучительной. Большинство зеков в бессознательном состоянии катались по полу, словно не живые. Девять дней каждый из них, подобно песчинке в пустыне, находился во власти стихии. За девять мучительных суток художник Синеоков свыкся с ролью песчинки так, что и по сей день не считал себя более того. Вот ещё одну песчинку жизнь закатила ему за пазуху. Синеокова приютили тогда геологи, не дали погибнуть. Теперь его очередь: помочь выжить живому существу.
Войдя в комнату, Михал Егорыч расстегнул полушубок, и котёнок вывалился на мягкий голубой диван, на лоснившееся, видавшее виды, плюшевое полотно. Человек разулся, разделся, повесил шапку и полушубок на вешалку, а котёнок, замерев, не двигался с места , боясь пошевелится.Только жёлтыми монетами сопровождал каждое движение человека, при каждом шаге его вздрагивая всем телом.
–Вид у тебя неважнецкий. Точь-в-точь как у меня, желторотика, в первые дни на Колыме, -глядя на котёнка, заговорил художник надтреснутым басом.– Досталось тебе на орехи? Да? Дрожишь, как осиновый лист. Не бойся, бить тебя не буду, – мужчина наклонился и погладил беднягу. Тот от прикосновения руки вначале вздрогнул всем телом и напрягся. Поняв, что его не бьют, а гладят, расслабился и слегка растянулся на диване, сладко пряча за пушистыми веками жёлтые монеты.
–С тобой всё ясно, как белым днём, – продолжил художник, доставая через форточку, лежавшую между рам и завернутую в газету колбасу. – За непослушание тебя выперли из дому. Ты наверное, шалунишка!?? Не понравился хозяину. Вот и я когда-то не понравился некоторым людишкам, и меня выперли из Москвы. Моё вольнодумие пришлось не ко двору. Вместо того, чтобы “лизать” в своих картинах я “гавкал”.– Михал Егорыч резал колясочками колбасу, раскладывая в глубокую тарелку( другой просто не было ).Котёнок почуяв мясной запах, жадно глотнул слюну. – И это нам знакомо. Сколько я её, слюны-то переглотал в лагерях. С голода умирал. Думал не выживу, – Михал Егорыч поставил тарелку перед котёнком, – но бог миловал, а люди добрые помогли. Чему быть, брат, того не миновать. Вот если на роду тебе написано не замерзнуть, значит, не замерзнешь. Как говорится, кому утонуть – в огне не горит. -Михал Егорыч достал из-за шкафа с перекошенными дверками деревянный ящичек, стал отщипывать от газеты кусочки бумаги и стелить на дно ящичка. – Это вот тебе отхожее место, – указал художник на ящик, ставя его в угол комнаты. – Нагадишь, – твоим же носом всё и вытру. У меня, брат, шалишь. Люблю порядок. Беспорядка нанюхался из “параши”. – Котёнок почти не жевал колбасу, а жадно глотал кусками. Он то и дело косился на человека, боялся, что тот отнимет тарелку раньше, чем кончится колбаса. Насчёт порядка он согласен. Он сейчас на всё согласен. Прошлые ошибки усвоил на морозе, как дважды два.