Возвращение из Мексики

– И у меня в башке такое… Лучше не говорить.

– Вот именно! Лучше не говорить, а… Выпить!

У Паскевича это последний всплеск трезвости, который не хочется поддерживать. Наоборот, ему хочется забыть встречу годичной давности, когда Конышев, одетый в лейтенантскую форму, подвозил его на сине-белой машине с надписью по борту «РУВД Фрунзенского района». А потом угощал в своем кабинете водкой, охотно рассказывая про бывших однокашников.

– Откуда ты про всех знаешь?! – поражался Паскевич, а Конышев многозначительно усмехался, мол, ты плохо представляешь наши возможности. У меня такие каналы информации, о которых ты и не догадываешься. А если еще свой интерес имеется? Все ж таки старые друзья, хочется о них побольше знать…

По его словам выходило, что Дед, которого считали самым умным на курсе, нынче продавал леденцы. Те самые простенькие леденцы из нашего детства, они в провинции по-прежнему спросом пользуются (не у всех хватает денег на «Чупа-чупс»). А Салазкин? А этот – носильщик на Московском вокзале, я его называю «Тележкиным», потому что он, понятное дело, всегда с телегой. Никогда его не встречал? Ну, конечно, он отворачивается, если знакомого увидит, типа – стыдно ему. Но если ты придешь как-нибудь утречком, когда прибывают поезда из Адлера и Симферополя, то обязательно его заметишь на платформе. А этот? А этот, наоборот, ни от кого не скрывается, потому что охранником в финское консульство устроился. Теперь стоит на входе, и морда прямо сияет от счастья! А тот? А тот вообще копыта отбросил. Он-то как раз по специальности пошел, корабли строил. Когда заморозили проект, на который несколько лет было потрачено, он запил, ну, а дальше…

– Букина, кстати, встретишь, передай: пусть с налогами перестанет шустрить. Налоги – не наша епархия, конечно, но я ему по дружбе советую выйти из тени. Скоро всех таких деляг будут строить по стойке «Смирно!».

– Букина я давно не видел. Пупса встречал года три назад. Помнишь, как он на охоту нас все время зазывал? Мол, давайте соберемся, я всем ружья достану, и такую царскую охоту устроим…

Конышев нехорошо усмехнулся.

– А вот этот деятель нынче – по другую сторону баррикад. Надо же, охотник! Сказал бы я тебе, какой они тут «охотой» занимаются…

– Какой еще охотой? Что-то я не въезжаю…

– В бандиты он подался. Тут и разряд по боксу пригодился, и то, что в оружии разбирается… Только их скоро тоже всех прижмут. Так прижмут, что пикнуть не смогут!

После стакана звезды на погонах старшего лейтенанта меркнут, Конышев с его «досье» исчезает в сумеречном воздухе, и накатывает странная легкость. Та легкость, что позволяла бесстрашно скакать по бордюрам на верхотуре, и сейчас, без сомнения, она тоже выручит.

Паскевича вдруг озаряет:

– Слушай, так здесь же черный ход имеется!

– Точно! – просветляется следом Букин.

Расположенная во внутреннем дворе-колодце, дверь оказывается запертой. Что нисколько не умаляет пыл. Здесь же, у помойки, находится стальная труба, которую подсовывают под дверь и начинают рьяно работать этим рычагом. С пятого раза дверь чуть сдвигается вверх, с десятого вообще слетает с петель. The best! Они звучно схлопывают ладони и, хлебнув по очереди из горлышка, устремляются внутрь.

Света нет, то есть, коммуникации и впрямь отключены, так что приходится подниматься наверх при свете зажигалок. На стенах пляшут неверные тени, слышны какие-то шорохи (или кажется, что слышны), но двое отважных продолжают путь. Куда делся предприниматель? Где работник ассенизационной компании? Их нету, они умерли, по темной лестнице пробираются романтики, искатели приключений, сорвиголовы, которым по фигу любые запреты.

– А помнишь, – шепчет Паскевич, – как после моих самолетиков мы на Каменный остров рванули? И всю белую ночь по заброшенным домам лазали?

– Помню, а как же! – так же шепотом отвечает Букин. – Вот где было жутко… А почему мы, кстати, шепчемся?

– А хрен его знает.

– Мы, блин, у себя дома! Мы право имеем!

Громкая тирада разносится по лестнице, отдаваясь эхом в гулкой пустоте. Взойдя на шестой этаж, они движутся по темному коридору. Под ногами хрустит строительный мусор, двери комнат – нараспашку, то есть, и впрямь капец прежней жизни. Где же их родная комната со счастливым номером «21»? Слабенький свет зажигалок выхватывает из темноты цифры на дверях, и, наконец, вот она! Зажигалки уже выдохлись, но, по счастью, сюда добивает свет галогенных фонарей с проспекта.

Поначалу они ничего не узнают: мебель передвинута, посредине комнаты груда хлама, а вдоль стен – ряд панцирных сеток, поставленных на попа. Осторожно сдвинув сетки, они обнаруживают на одной из стен портрет, после чего опять сталкивают ладони. Такое, мол, не исчезает! Леннон жил, Леннон жив, Леннон будет жить!

Экс-битл смотрит на них загадочно, поблескивая эпоксидным глазом, и они опускаются на груду мусора. Слова не нужны, ни тихие, ни громкие, хотя они и имеют, конечно, право орать в этих стенах и вообще ходить на голове. Это святое, они видят перед собой не фотографию – икону, альфу и омегу, центр Галактики под названием: НАША ЖИЗНЬ. А в таких случаях хочется говорить о главном, о том, что составляет суть и смысл этой самой «нашей».

– У нас там еще осталось? – кашлянув, произносит Букин.

– Конечно, – с готовностью отзывается Паскевич (ничего главного на ум не приходит, и он с облегчением отвинчивает пробку). А после доброго глотка говорит:

– Странно. Нельзя ведь сказать, что мы не вписались в нынешнюю жизнь, верно?

– Нельзя, – крутит головой Букин. – Мы вписались.

– Все наши как-то устроились, но… Тоска иногда накатывает. Иногда как накатит, ну хоть, блин, вешайся!

– Здесь ты прав. Но сегодня мы разгоним тоску. Ты, надеюсь, помнишь про зоопарк?

– Помню. Нам еще, кстати, не пора?

– Через полчаса пойдем. Заберем этот портрет – и пойдем.

Паскевич хмыкает.

– Как его заберешь?! Не помнишь, что ли, как наш комендант ножом его отскоблить пытался? Дудки, ничего не вышло!

– А у нас выйдет. Мы его вместе со штукатуркой из стены выбьем! А потом подарим Бену! Прикинь: мы приходим с этим портретом, и все наши в осадок выпадают!

Паскевич выставляет большой палец.

– Классная идея!

Но, когда он пытается встать, ноги не слушаются. И Букина не слушаются, что означает: не надо было присаживаться (не надо было пить?). Они ползают по хламу, выискивая подходящее орудие, находят какие-то ножницы и, с трудом поднявшись, начинают обкалывать изображение по кругу. Штукатурка крошится, шум стоит неимоверный, но дело есть дело. Тут ведь и впрямь фурором попахивает, то есть, респект и уважуха им обеспечены.

И вот портрет отделяется от стены: обсыпавшись по краям, он все-таки сохранил целостность (спасибо смоле). Комната как-то сразу теряет привлекательность без главной своей святыни. Гуд бай, прежняя жизнь! Мы перенесем святыню в другое место, и она продолжит жить, счастливо избежав позорной судьбы: быть замурованной в ходе евроремонта!

Но что там за шум? Почему голоса за окном? Открыв створку, Паскевич перегибается через широкий подоконник и видит внизу сине-белый автомобиль с мигалкой. Рядом перемещаются несколько темных кругляков (так выглядят сверху милицейские фуражки) и седоволосая голова. Обладательница головы тычет рукой вверх, дескать, призовите к порядку это хулиганье! Накажите за взлом помещения по всей строгости закона!

– Эй! За нами, кажется, приехали…

Букин тоже с любопытством пялится вниз.

– Ну да, двое с носилками, один с топором… Фиг они нас поймают, спорим?

– А чего тут спорить? Конечно, фиг!

Что удивительно: страха нет, зато есть задор, ощущение настоящего приключения, о котором они тоже сегодня расскажут. Еще бы! Остальные притащатся со скучных работ, служб и офисов, они же, пройдя огонь и воду, принесут потрет Леннона, что можно приравнять (или почти приравнять) к царской охоте.

Фуражки перемещаются к парадному входу, а наши охотники – к спасительному черному. Там, однако, тоже слышны голоса, и внизу мелькает фонарь.

– Что будем делать? – шепотом (теперь это оправданно) вопрошает Паскевич.

– Можно отсидеться в учебной комнате, что под самой крышей. Вряд ли они туда поднимутся, хотя…

– В этом случае с концертом пролетаем?

– Сто пудов. Поэтому рвем когти к старому лифту. Помнишь, где он находится?

– Спрашиваешь! В конце коридора, и там только шахта, а кабины никогда не было.

– Правильно; и мы по этой шахте сейчас – тю-тю!

Пьяно хихикая и стараясь не хрустеть мусором, они движутся в коридорный тупик. Двери лифта намертво заклинены, зато сбоку есть дыра, достаточная, чтобы пролезть. Приложившись по очереди, они добивают бутылку, аккуратно ставят тару у лифта и лезут внутрь.

Сетчатая конструкция позволяет худо-бедно перемещаться по шахте. Первым сползает Паскевич; будучи налегке, он то и дело вопрошает: как, мол, ты? Груз не мешает? Не мешает, бодрится Букин, хотя, конечно, сползать с тяжеленным шматом штукатурки – еще то удовольствие.

– Подожди… – бормочет Паскевич. – Я тебе щас буду ботинки в сетку вставлять.

– Как это? – не понимает Букин.

– Ну, ты ж не видишь, куда ногу ставишь, так? А я снизу – вижу! Короче, давай ногу… Оп-паньки! Вставил! Теперь другую ногу давай!

Вот и пятый этаж, потом четвертый, однако до низа еще целая пропасть, это же старый дом с высоченными, под четыре метра, потолками. Они сползают еще ниже, когда ступня Букина вдруг срывается (плохо вставил, наверное). Ломая ногти, он судорожно цепляется свободной рукой за сетку, только сил не хватает, и, сметая приятеля, Букин летит вниз…

3

В себя они приходят, когда оседает пыль. Надо же, сколько ее накопилось внизу! Отплевываясь и отряхиваясь, они озирают место, куда грохнулись вдвоем, и Паскевич очумело качает головой.

– Надо ж, блин, повезло! Можно ведь запросто переломаться об эти надолбы!

Оказывается, они угодили аккурат между мощными бетонными столбами, на которые опускалась некогда кабина. А грохнись они чуть левее или правее? Капец, опять же, только не прежней жизни, а – нынешней. Но они, видно, в рубашке родились, потому что а) ни царапины не получили, б) сохранили портрет! Букин как-то исхитрился прижать его к телу, в итоге Леннон ну просто как новенький!

Сетка внизу настолько хлипкая, что отваливается после одного тычка. Оказавшись во внутреннем дворе, они выходят через арку на проспект. У парадного входа мигает синим «воронок», и они, не сговариваясь, направляются к нему. Как отказать себе в удовольствии продефилировать мимо безмозглых ментов? С гордым и независимым видом они маршируют по проспекту, не привлекая при этом внимания, будто сделались невидимками.

– Ну? – вопрошает Букин. – Теперь на концерт? Кажется, мы уже опаздываем…

Зоопарк, несмотря на позднее время, сияет огнями, не иначе, в честь эпохального концерта. На входе Букин предъявляет кусок штукатурки с портретом, типа – вот наш пригласительный. И служитель в форменном кителе и фуражке берет под козырек.

– Понял, да? Наверняка Бен предупредил здешних устроителей, чтоб друзей пропускали без билетов! Глянь-ка, тигры!

Огромные полосатые кошки расхаживают в золоченых клетках, грозно рыкая, и откуда-то издали им отвечают таким же рычанием, надо полагать, львы и леопарды. В соседней клетке встает на дыбы медведь, с виду – натуральный гризли, а еще дальше виднеются разлапистые лосиные рога.

– Вот бы где поохотится… – восхищенно проговаривает Паскевич, но Букин пожимает плечами: здесь не положено, сам понимаешь.

– Ого! – восклицает он. – Да тут прямо второй «Юбилейный» отгрохали! В прошлый раз, скажу тебе, зальчик скромнее был, совсем, то есть, крошечный!

Зал и впрямь шикарный, с остеклением снизу доверху и с прожекторами, освещающими площадку, заполненную многочисленной публикой.

– Тут вообще все изменилось, – крутит головой Букин, – причем в лучшую сторону!

– Хочешь сказать, что уже не тошнит? Ну, от такой жизни?

Букин прислушивается к себе.

– Знаешь, нет. Не тошнит! Совсем не тошнит!

Первым встречают Салазкина, который явился на концерт прямо с вокзала, даже тележку грузчицкую прихватил. Ну, здорово, старик! Правильно, нечего стесняться своей профессии, мы по любому – лучшие! А что это ты сосешь? Леденцы?! Значит, и Дед здесь?!

Оказывается – здесь, улыбается (правда, грустно как-то) в свою бороду, затем достает из кармана два петушка на палочке. Угощайтесь, мол, дружбаны, чем бог послал! Даже Конышев притащился, хоть и стоит в сторонке. Когда Паскевич его замечает, Конышев (на сей раз одетый в штатское) прикладывает палец к губам, мол, тихо, сохраняем инкогнито! Потому что вон там – Пупс, который вылез из джипа и, раскрыв объятия, направляется к старым друзьям.

«Да брось ты! – хочет сказать Паскевич. – Какие баррикады?! Мы все здесь друзья, мы пришли на концерт нашего Бена, мы – вместе!» Друзей, надо сказать, изрядно, публика буквально ломится на выступление, что говорит о невероятной популярности их талантливого друга. И афиша говорит о том же: на ней указано, что в первом отделении будет играть легендарная рок-группа «Зоопарк».

– Понял, в чем фишка?! – радуется Букин. – Ну, почему концерт здесь назначили? Майк Науменко с «Зоопарком» будет у Бена на разогреве, прикинь! Да это ж, блин, верх мечтаний!

Пупс интересуется, мол, что там у тебя? Когда Букин выставляет на обозрение «икону», никто на колени не падает, конечно, но эффект налицо.

– Мы его Бену принесли, в подарок. Как вы думаете, появится он перед концертом? Или мы его только на сцене увидим?

– Понятия не имею, – пожимает плечами Пупс. – Может и не появиться, он все-таки суперстар…

– А вот и не угадал!

Бен появляется из служебного входа, заметившие кумира фанаты кидаются за автографами, но их останавливают недвусмысленным жестом, дескать, позже! В первую голову – друзья, однокашники, не разлей вода, с кем столько всего пережито! Надо каждого обнять, потрепать по плечу, парой слов перекинуться, ну, как положено. И хотя приветствие вполне дежурное, по сердцу разливается тепло.

– Как ты? – обращаются к Паскевичу, а тот машет рукой: не спрашивай! Что такое – моя жизнь? Ты про свою расскажи! А то тут отдельные сотрудники МВД, понимаешь ли… Паскевич бросает смущенный взгляд на Конышева, который внимательно наблюдает за ними, по-прежнему держа дистанцию.

– A-а, вот ты о ком… – Бен усмехается. – Не верь сплетням, мол, Бен Завадский – спился, а играет в кабаках и в третьесортных концертных зальчиках. Ты же сам видишь, какой у нас аншлаг!

– Да, конечно, я не поверил! Конышев вообще какой-то другой стал, не наш. Ну, мент – он и в Африке мент. А тебе мы подарок принесли, ты его сейчас вспомнишь. Ну? Показывай!

Подарок явно по душе Бену.

– Спасибо, ребята… – говорит он растроганно. – А теперь пойдемте в зал, пора начинать.

Они рассаживаются на почетном первом ряду. Вскоре на сцену выходит Майк Науменко в своих фирменных темных очках, объявляя: гвоздь сегодняшней программы – Завадский, а мы так, поиграем для настроения. «Ва-ау!» – содрогается зал, когда музыканты «Зоопарка» берут первые аккорды. Разогревают зал на всю катушку, так что к перерыву публика уже беснуется в проходах и лезет на сцену, истошно крича: «Бе-на! Бе-на!». И он появляется, откидывает назад гриву, затем поднимает руку, утихомиривая разбушевавшуюся стихию.

– Мы обязательно отыграем свое отделение. Это обещаю вам я, Бен Завадский.

«Ва-ау, Бен! – отзывается зал. – Мы верим тебе!»

– Но пока надо проявить смелость и мужество. Из клеток, как нам сказали, вырвались хищники, а значит… Здесь есть настоящие мужчины?

Аск! Переглянувшись, они встают с почетных мест и, ловя на себе взгляды притихшего зала, направляются к выходу. Бен спускается со сцены, чтобы к ним присоединиться; когда же выходят наружу, совсем близко слышится грозный рык. С другой стороны отвечает вой то ли волка, то ли гиены, в общем, положение и впрямь серьезное.

– Давай, разбирай! – говорит Пупс, распахивая багажник джипа. – У меня все уже приготовлено.

Паскевич хлопает Букина по плечу.

– А ты говорил: не положено!

– Так кто ж его знал… Ладно, бери ружье.

Паскевич выбирает новенькое, в заводской смазке ружье с двумя расположенными друг под другом стволами.

– «Зауэр»? – спрашивает он.

– «Зауэр», «Зауэр»… – озабоченно отвечает Пупс. – Ты, главное, с предохранителя его сними и патроны вставь!

В этот момент из зала выбегает Конышев.

– Постойте, мужики… В общем, я с вами.

Когда он достает табельный «Макаров», Паскевич хмыкает, но вполне добродушно. Они жмут друг другу руки, потому что по-прежнему друзья, а друзья, как известно, познаются в беде.

И вот патроны загнаны в стволы, охотники выходят на травяной газон и встают спина к спине, оглядывая территорию. Хищники где-то близко, их глаза мерцают за пределами освещенного круга, даже запах долетает. Но охотники не боятся, наоборот, об этом они и мечтали, именно такая охота должна ознаменовать встречу друзей.

Что за тени мелькают среди древесных стволов? Ага, львы, их целый прайд – полдесятка самок и гривастый самец. Рыжие кошки выскакивают на открытое пространство и стремительно кружат вокруг горстки смельчаков, порыкивая и надеясь, надо полагать, на панику в человеческих рядах. А вместо этого: бах! Потом ба-бах! И вот уже гривастый бьется в агонии, окрашивая траву красным, а львицы кидаются врассыпную…

– Это вам не буйволов пугать… – бормочет Дед, стрелявший первым. Приблизившись к мертвой кошке (точнее – к коту), Пупс восхищенно крутит головой.

– Классный выстрел, прямо между глаз! Ты, Дед, и здесь остаешься отличником!

– Между глаз – это Бен, – скромно отвечает продавец леденцов. – Это он укокошил его вторым выстрелом.

– Все равно молодцы. Эй, Салазкин! Давай твою тачку, будем их в одно место свозить!

Носильщик охотно предоставляет свою тележку, на которую с трудом взваливают громадного зверя. Весь он не вмещается, хвост с кисточкой тянется по траве, вываливают же первый трофей перед ступенями зала.

После этого Пупс предлагает разделиться на пары и разойтись в разные стороны. А как же Салазкин с его тележкой? Его будем вызывать по мере необходимости, когда следующие трофеи появятся. А прикрывать его… Пупс скользит взглядом по выстроившимся в ряд охотникам и тычет в Конышева: будешь ты!

– Почему я?! – хорохорится мент. – Я тоже хочу зверя завалить!

– Потому, – отвечает Бен, – что милиция должна охранять своих граждан. Такие вот особенности национальной охоты.

Друзья смеются, и Конышев машет рукой: хрен с вами, уговорили!

Нет, это не зоопарк, это джунгли и тайга, саванна и буш, здесь собрались хищники со всей планеты, и каждый алчет человеческой крови. Алчете? Так вот вам дуплетом! Хотите зайти со спины? Но друг – всегда настороже! Бах! Бах! Ба-ба-бах! Выстрелы доносятся с одного, с другого края, куда то и дело вызывают Салазкина с Конышевым.

– Забирай косолапого… – небрежно говорит Букин, переламывая ружье и вставляя очередной патрон. Носильщик пыхтит, но даже с помощью охранника не может поднять медвежью тушу. Приходится помогать, да еще сопровождать до ступеней.

– Ого! – восклицает Паскевич (он – напарник Букина). – Ничего себе кучка!

Гора трофеев постоянно пополняется, тут лежат и ягуары, и гиены, и прочая мелкая шушера. Что, впрочем, вовсе не означает вседозволенности. В суматохе из вольеров начинают выскакивать травоядные: в испуге шарахаясь от выстрелов, они то и дело пересекают охотникам путь. Но, когда Паскевич пытается поймать в прицел ветвистые рога, Букин его одергивает.

– Так не договаривались! В смысле: сегодня отстреливаем хищников, ясно?

– Извини, увлекся…

Паскевич присаживается на траву, затем в блаженстве откидывается.

– Класс! Знаешь, сейчас я даже своей Раисе готов все простить. Вот такое у меня настроение! Ну да, она постоянно долбит мозги насчет денег, и насчет новой квартиры тоже долбит… Но такие моменты – все искупают, вся наша тупость, вся наша примитивность куда-то уходят в это время!

– Это верно, я тоже всем прощаю. Можно, в конце концов, не гнаться за прибылью, а жить как-то по-человечески, что ли… Но все ведь можно поправить, верно?

– Конечно! – убежденно говорит Паскевич. – У нас вообще все впереди!

Передохнув, они движутся к слоновьей вольере – если этот разбушуется, мало не покажется никому. Конечно, им жалко убивать слона, он ведь тоже травоядный, но если того потребуют обстоятельства, они на это пойдут. Ба, да его уже кто-то грохнул! Странно: выстрелы гремят в другой стороне, а здесь – туша убитого животного, ко всему прочему подванивающая. Первым зажимает нос Букин, следом то же делает Паскевич.

– Когда, интересно, он успел протухнуть? – вопрошает Букин.

– Да он вообще разложился, на нем и мухи, и червяки…

– Ничего не понимаю… – бормочет Букин. Протиснувшись сквозь мощные железные прутья, он приближается к туше, затем возвращается, бледный и растерянный.

– Эй, ты чего?

– Кажется, я начинаю догонять… – шепотом говорит он. – Этот тот слон. Прежний!

Паскевич замирает.

– И Майк прежний, а ведь он…

– Умер давно. И группы «Зоопарк» больше не существует. И мы с тобой выглядим как-то странно… Что у тебя с коленками? Они вроде как в другую сторону смотрят…

– Ау тебя… – Паскевич прокашливается, – шея вывернута. И шум какой-то, ты не слышишь? Будто сирена воет.

Въехавшая во внутренний двор общежития машина «скорой» не выключала сирену. Лишь когда из шахты лифта вытащили два тела, и их осмотрел врач, вой затих. Торопиться было некуда.