Я извиняюсь за беспокойство, обещаю заглянуть вечером на огонёк и прощаюсь. Раздумываю, не позвонить ли Лейбовичу, как вдруг Ольга зовёт меня со двора. Выйдя из дома, я почти сразу вижу Хитреца.
Кот стоит возле кустов по другую сторону тропинки. Завидев меня, он делает несколько неуверенных шагов навстречу и останавливается, пошатываясь. Он тяжело дышит. И что-то не так с его обликом, добавился какой-то новый штрих, который я пока не могу опознать.
– Хитрец! – зову я. Тут Олька вскрикивает, прижав ладонь к своему подбородку.
Я кидаюсь к коту. Тот отступает на шаг, его лапы заплетаются, как речь алкоголика. Я вижу пару длинных игл, торчащих из его левого бока. Одна игла длиной с полруки, вторая покороче. Они суставчатые. Я осторожно подбираю Хитреца с земли. Он смотрит прямо на меня, его зрачки сильно расширены.
Иглы засели неглубоко, аккурат между кошачьих рёбер. С игл капает кровь Хитреца. Придерживая питомца, одной рукой я стараюсь вытащить их из его бока. К счастью, кот не доставляет мне проблем и почти не сопротивляется. Он вял и рассеян, будто вылакал пузырёк валерьянки. Я осторожно тяну самую длинную иглу, и поначалу она не идёт, точно на её конце, погружённом в кошачью плоть, крючок или зазубрина. Если так, то всё очень плохо. Кот выпускает когти, и они вонзаются мне в живот – инстинктивная реакция, за которую я не могу винить зверька. К счастью, игла поддаётся; я вытаскиваю её и отшвыриваю прочь. Так же поступаю со второй. На ощупь иглы тёплые и эластичные. Рыжая, поредевшая на боку шёрстка Хитреца окрашивается кровью, сочащейся из пары точечных ранок с припухшими розовыми краями. Хитрец начинает вырываться, подвывая, но я держу крепко. Усаживаюсь на землю. Пытаюсь его гладить, отчего он заводится ещё больше. Если бы он не ослаб, то уже освободился бы и удрал.
– Хитрец, – приговариваю я примирительно. – Хитрец, Хитрец, так надо.
– О, господи! – Олька тут как тут. – Он весь в крови. Надо продезинфицировать рану. У тебя антисептик есть какой-нибудь?
– Принеси из холодильника бутылку водки. Початую. И в аптечке бинты.
Она таращится на меня, как на дикаря. «Хочу в Лондон из этой глуши!», – говорит её взгляд.
– Да, сестрёнка, да, – хриплю я. Мои джинсы вымазаны в кошачьей крови. – Только водкой мы, дремучие провинциалы, и спасаемся. Дуй же, ну!
Олька дует за водкой и бинтами. Я рассматриваю лежащие на земле иглы, которые вовсе и не иглы.
Они не суставчатые, как мне сперва показалось, а телескопические, точно антенны старенького переносного телевизора, пылящегося у меня на чердаке. Я вижу, как они пульсируют и сокращаются. С их более широких концов толчками выплёскиваются струйки крови Хитреца, и мне становится ясно, что иглы полые – точь-в-точь соломинки для коктейля. Я думаю о клещах, которых в наших краях тьма тьмущая. Если неумело оторвать присосавшегося клеща, челюсти могут остаться в ранке и продолжат тянуть кровь. И мне становится ясно, что иглы – не средство защиты неведомого животного, как у ежа, а часть ротового аппарата какого-то монструозного клопа или москита.
Прежде Хитрец охотился – успешно – на неизвестных науке тварей. На этот раз он сам стал добычей. Я не без страха всматриваюсь в густой подлесок. Там темно. Кроны сосен шумят от порывов ветра, но в подлеске царит тишина, ни один листик не колыхнётся.
Возвращается сестра с бинтами и водкой. Я поднимаюсь, прижимая Хитреца ещё крепче, Олька отрывает бинт и щедро смачивает его водкой, после чего прижимает к кошачьему боку. «Вооооу!», – хрипло ревёт Хитрец, что, вероятно, означает: «Я выцарапаю тебе глаза!»; мне, конечно – с сестрой кот ведёт себя как джентльмен, едва ли не благоговеет перед ней.
– Кровь не останавливается! – Голос у Ольки срывается, и слышится какой-то птичий писк.
– Держи-держи! – прикрикиваю я. Двадцать кошачьих когтей терзают мою плоть, так что водка вскоре понадобится и мне.
– Не останавливается!
Олька сдавливает края ранки, и на бинте остаются мелкие коричневые обломки, похожие на крючочки. Очевидно, они служили «клещу» для того, чтобы удерживать жертву. К счастью, Хитрец, самый лучший на свете кот, сумел вырваться от кровососа – вместе с его хоботками, впившимися в тело.
Возможности удерживать извивающегося, шипящего питомца больше нет, и я ослабляю хватку. Кот ласточкой слетает с меня и несётся, спотыкаясь, к дому. Экстремальная дезинфекция ран вернула ему бодрость. Раз! – и шмыгает в приоткрытую дверь.
Олька сопит.
– Кровь никак не останавливалась, – оправдывается она почему-то. – Я хорошо промокала ранки, честно.
Так необычно видеть её растерянной.
– Антикоагулянт, – предполагаю я. – Как в слюне летучих мышей-вампиров. Вещество, препятствующее сворачиваемости крови.
Я зло гляжу на лежащие неподалёку хоботки «клеща»… или какая там тварь ими оснащена? Интересно, сколько таких хоботков у неё осталось?
Стоило мне мысленно задать эти вопросы, как хоботки начинают двигаться. Они сокращаются и удлиняются, а потом ползут – ко мне. На запах крови, кошачьей… или моей. Мне это очевидно: уж слишком они целеустремлённые. Я отступаю на шаг.
И тут Олька с криком первобытного человека принимается топтать хоботки. Крик сдавленный – сестра зажимает рот ладонью. Она обута в босоножки. Хоботки корчатся, из них брызжет оставшаяся внутри кровь Хитреца.
– Оль, уйди! – Я хватаю её за запястье и оттаскиваю в сторону. Сестра шатается (такой сегодня день: День Заплетающихся Ног), но сходит с тропинки, на которой остались растерзанные хоботки.
Которые всё ещё шевелятся!
Я бегу в подвал и приношу оттуда банку керосина и спички. Плещу из банки на хоботки, отчего те становятся иссиня-влажными, и поджигаю. Мы с Олькой смотрим, как они извиваются в пламени. Мы наблюдаем, пока не прекращается всякое их движение. Наблюдаем, пока от хоботков не остаётся кучка пепла.
Глаза у Ольки стеклянные.
Мне не нравится выражение её глаз, а ей, очевидно, – моих.
***
Поздний вечер. Мы в зале – Олька, кот и я. Сестра в кресле, с ноутбуком на коленях, долгое время что-то выстукивает на клавишах. Я сижу перед телевизором. Часом ранее я пытался писать детектив, но не продвинулся дальше одной страницы, так что сейчас я притворяюсь, будто смотрю какую-то увеселительную дрянь вперемежку с рекламой, которая тоже дрянь. Хитрец расположился под столом. Кажется, он единственный из нас, кто в норме.
Наконец Олька произносит:
– Зря ты сжёг эти штуки.
Я не сразу нахожусь с ответом.
– А нам надо было отправить их в Голливуд?
– В музей, умник, – парирует Олька ядовито, как будто это не она полдня назад остервенело топтала хоботки кровососа, отказывающиеся умирать. – Мы ведь обсуждали…
– Да, – обрываю я. – И давай не будем заново.
После того, как я расправился с этими мерзкими живучими штуковинами, Олька быстро пришла в чувство и… продолжила поиски Мистера Кишки. Вы представляете?! Лично я просто отказываюсь её понимать. Изрыла всю почву под окном, а затем внезапно побросала всё и уехала в город, не сказав ни слова – только пыль столбом. Вернулась часов через шесть, когда я уже не на шутку разволновался: на звонки она не отвечала, погода вконец испортилась, да и, признаюсь, страшновато мне было оставаться одному после недавних событий. Я даже все двери и окна в доме позакрывал.
А у Ольки одно на уме.
– Ты знаешь, что Лейбович уезжает? – информирует она.
– И что необычного? – пожимаю я плечами. – Он не живёт здесь постоянно. Кроме того, он мог поехать в город за вискарём.
– Насчёт виски ты прав. Я встретила Лейбовича, когда возвращалась, и остановилась поздороваться. И я тебе скажу: если его тормознут гаишники, им не придётся брать анализ крови, чтобы выяснить, есть ли в ней алкоголь. Вопрос лишь в количестве промилле.
– Что, совсем в дрова? – хмурюсь я. К пьяным за рулём я отношусь сугубо отрицательно. – Раньше он себе такого не позволял – ездить бухим.
– Скорее, с похмелья. Глаза красные, и перегаром от него несёт, но держится твёрдо. Я сделала ему замечание, только он ни в какую. И мне показалось, что он встревожен. Да чёрт, не показалось – он напуган до усрачки.
На экране рекламный ролик слабительного сменяется Ургантом. Ургант подтрунивает над гостем, а тот пытается сохранять невозмутимый вид. Оба похожи на состарившихся школьников.
– Как от Лейбовича жена с дочкой ушли, он постоянно встревожен, – ворчу я. – Допьётся однажды до белой горячки, а потом и инфаркт – с его-то весом. С одной стороны, жалко его, а с другой…
– Хочешь узнать, что он мне рассказал?
Я не особо жажду это узнать, но киваю головой. Олька закрывает ноутбук и ёрзает в кресле, устраиваясь поудобнее.
– Про обвал на горе.
– Это я слышал. Обвал – и белый свет на вершине, да? Не сомневаюсь, что до того, как это увидеть, Лейбович заглядывал в свой мини-бар.
– Он тогда умолчал, – произносит Олька. – Свет был поначалу. А после появились тени. Огромные. Дескать, они двигались в этом свете на вершине Клюва, подпрыгивали, топтались и вроде как танцевали. Неуклюже, будто на негнущихся ногах. Это Лейбович сказал. И ещё, цитирую, – она как можно шире распахивает глаза, выгибает спину и говорит размеренно хриплым, трескучим голосом, удачно пародируя соседа: – «Какие-то мохнатые валуны, столетние деревья… менялись, перетекали друг в друга, соединялись». А затем как закричит: «Это чудовищно! Это чудовищно! Эти тени падали на мой дом! Через окно, на стену над кроватью!». Жути нагнал, будь здоров.
– Да-а, – замечаю я. Стараюсь, чтобы голос звучал флегматично. – Допился до чёртиков, бедняга.
– Саш, – холодно спрашивает сестра, – откуда у тебя такая твердолобость? Это возрастное, да?
– Не вымахивайся, – огрызаюсь я.
– Нет, серьёзно. И как ты детективы пишешь? Занятие творчеством предполагает некую широту ума, даже в том случае, если это графомания для домохозяек. Два дня здесь происходят необъяснимые вещи! Хитреца едва не прикончила какая-то тварь! Тебя это совершенно не колышет. Ты пялишься в телевизор! Что ж ты за человек?!
Я задет «графоманией для домохозяек» и потому не знаю, что ответить. Наконец я говорю, тщательно подбирая слова:
– Оль. Существование уродцев, на которых наткнулся Хитрец, вполне объяснимо с научной точки зрения. Предположим, в горах есть магнитные аномалии, которые вызвали у мелких животных мутации. Та же крыса, которую притащил кошак… Она безобразна, но от этого не перестаёт быть крысой…
– По мне, она больше похожа на неумелую имитацию крысы. А Мистер Кишки?
– Кончай его так называть. Я не силён в биологии, но наверняка объяснение проще, чем тебе кажется. Есть такие голожаберные моллюски, это мог быть один из них. Далее! Лейбович пьяница со стажем. Он и раньше любил приврать, а тут увидел ночной кошмар или просто бредил. Может, камни, сходящие при обвале, вызвали такой эффект, а он уже и напридумывал бог знает, чего. Гиганты, пляшущие на вершине горы! Оль, если ты в это веришь, то ты такая же ненормальная, как и Лейбович. Кстати, почему он решил тикáть сегодня, а не сразу после обвала?
Олька отвечает бесцветным голосом, заранее зная мою реакцию:
– Потому что прошлой ночью Лейбович слышал, как возле его дома кто-то бродил. Он выглянул в окно, но так и не понял, что увидел. «Оно перетекало», – только и сказал Лейбович, и больше ничего. Он боится, что оно вернётся.
– Если тебе неймётся, завтра пойдём и посмотрим, остались ли там следы, – решаю я. – Может, хоть тогда ты успокоишься.
– Я уже посмотрела.
По выражению её лица я понимаю, что Олька ничего возле дома Лейбовича не нашла.
– Одна примятая трава, – подтверждает она мою догадку. – Лейбович говорил, что утром та была ещё влажной, но теперь всё высохло.
– Кто бы сомневался!
Я смеюсь. Олька считает меня твердолобым, но лучше быть твердолобым, чем напуганным, как Лейбович. Потому что мне сейчас так страшно, что я не чувствую ног. Я не хочу, чтобы история Лейбовича оказалась даже наполовину правдой. Она не может быть правдой. Не должна.
– Я уезжаю завтра, – произносит Олька, и по её тону становится ясно: на этот раз намерения серьёзны.
– Да в чём дело?! – возмущаюсь я.
– Не в тебе. Я в городе встретила давнюю приятельницу, мы учились с ней в универе. Она была очень рада. Приглашает пару дней погостить у неё. Я ответила, что подумаю… и вот, подумала и решила.
– Если решила, я возражать не стану, – соглашаюсь я. Мне грустно от того, что сестра уедет на два дня раньше, но в то же время я считаю: ей лучше оказаться подальше от этого места. Особенно сейчас, когда история Лейбовича, рассказанная ночью, кажется такой правдоподобной. Да и одержимость Ольки поисками кошачьих трофеев мне не по душе.
– Не дуйся, – улыбается она примирительно. – Три месяца пройдут быстро, ты и не заметишь, как. Потом я приеду снова.
Обычно сестрёнка если и улыбается, то улыбкой бизнес-леди, а сейчас её улыбка настоящая. Мне это настолько нравится, что на мгновение я забываю о странных и жутковатых событиях, случившихся в последнее время.
Вместо этого я вспоминаю, какими мы были в детстве.
Без сомнения, она тоже это вспоминает, и нам обоим становится теплее.
Эти уютные мысли отгоняют от стен дома тени ночных кошмаров.
От стен – и из моего сердца.
***
Ранним утром Олька ещё спит, а я жарю на завтрак гренки, насвистывая мотив собственного сочинения. К гренкам полагается домашний сироп из клубники и чай на травах. Хитрец рядом со мной, лениво трогает лапкой солнечный зайчик на полу. Всё настолько безмятежно, что я не вспоминаю о вчерашних страхах. И когда замечаю в окно Чубарову, направляющуюся по тропинке к моему дому, я поначалу не испытываю тревоги. Пожилой женщине понадобилось подойти ближе, чтобы я насторожился. Вероятно, это потому, что я впервые вижу её без Лучано.
Людмила Васильевна, заметив меня, машет рукой, но и жест её мне не нравится. В нём нет той утренней безмятежности, что испытываю я; в нём вообще нет покоя. Она не приветствует – она зовёт меня, как человек, с которым случилась беда.
Я выключаю плиту и иду во двор через запасной выход, который как раз на кухне.
– Лучано? – догадываюсь я, и учительница на пенсии энергично кивает. Её сосредоточенные, полные решимости глаза подозрительно блестят – она или плакала, или обязательно заплачет, когда останется одна. – Что с ним?
– Лучик сбежал. Всю ночь он вёл себя невыносимо, метался по комнатам и скулил. Это из-за вчерашней непогоды, знаете. Он плохо её переносит. И я… – она отводит взгляд, – я заперла его в сараюшке. Мне ничего не оставалось. Мне так стыдно. Но… он разбил хозяйскую вазу, напольную. Надо было мне пойти, побыть с ним, а я, я глупая эгоистичная старая кошёлка. – Она закусывает губу и мотает головой. – Он никогда не убегал, даже когда был совсем маленький. Вы его видели?
Я отвечаю отрицательно.
– Он выл, выл, кидался на дверь и, в конце концов, выломал навесной замок. Каково? Такой телок! Я же хватилась не сразу. Спускаюсь, ворота нараспашку, замок выдран с мясом, лежит, а Лучика след простыл. Он где-то лаял вдалеке, но скоро перестал. Я полночи его искала! – Людмила Васильевна поднимает согнутые в локтях руки, чтобы продемонстрировать, как сильно они изодраны сучьями – словно она таким образом наказывала себя.
– Одни, в лесу? Вам надо было позвать меня.
Она отмахивается.
– У меня был с собой фонарь, а медведи тут, насколько мне известно, не водятся.
Я думаю, что с некоторых пор в наших краях, вероятно, водится нечто похуже медведей.
– Лучано обязательно вернётся, он очень умный пёс. А вам следует пойти поспать хотя бы пару часиков. Потом мы вместе его поищем, я обещаю.
– Как я могу! – фыркает она. – Пару часиков! А если он выбежал за территорию и попал под машину? Он легко перепрыгивает через забор, знаете ли.
– Мы можем позже проехать по трассе и поискать, но я уверен, что с ним всё в порядке.
– Лейбович в городе, – беспомощно озирается она. – Истоминых неделю уж нет, а с той татарской семьёй я мало знакома, чтобы их просить. Вы поможете мне?
Мог ли я ей отказать?
Следующий час мы колесим на моей «Джетте» по просёлочным дорогам и даже выезжаем на трассу, но безрезультатно. Для Чубаровой эта новость одновременно и плохая, и хорошая.
– Может, он уже дома? – с надеждой спрашивает она, но когда мы возвращаемся, Лучано по-прежнему нет. Я напоминаю Людмиле Васильевной о необходимости вздремнуть, и на этот раз та сразу соглашается. Она выглядит совершенно измотанной. Я не решаюсь предложить ей гренок с чаем: полагаю, Чубаровой сейчас не до них.
– Лучано сбежал, – объясняю я сестре, встречающей меня на пороге, после того как я проводил свою приятельницу. – Не объявлялся, пока нас не было?
Олька качает головой. Она жуёт гренку, и не похоже, чтобы её волновала судьба пса.
– Найдётся, – говорит она с набитым ртом и возвращается в дом.
– Помочь тебе со сборами? – кричу я ей в спину. Она, не оборачиваясь, трясёт на ходу поднятой рукой: не надо, мол. Такова моя сестра – привыкла со всем справляться сама. Я смотрю ей вслед, и хотя она пока не уехала, она больше не принадлежит этому месту – оторвалась, как лист от ветки, который летит, летит себе, подгоняемый ветром, пока не скроется из виду. Я уже чувствую себя одиноко.
Откуда ни возьмись, появляется Хитрец, трусит вдоль дорожки по хвое легко и бесшумно, будто призрак, и сворачивает ко мне. Прижимается к моей ноге щекой и смотрит вопросительно снизу вверх.
– Да, брат, – киваю я. – Бросает нас Олька. Опять мы остаёмся одни, два холостяка.
Я наклоняюсь, чтобы погладить его, но кот уворачивается и несётся в дом. Слышу его мяуканье и неразборчивый Олькин говор. Наверное, Хитрец извиняется перед сестрой, что не добыл ей прощальный подарок – мышонка или пташку.
Ну хоть не уродца. Разве это не отлично?
***
Проводы были короткими. Мы рано пообедали, я немного выпил, а Хитрец полакомился обещанным некогда паштетом. Большую часть своих вещей сестра собрала ещё перед сном, и я перетащил в минивэн два самых тяжёлых чемодана – к остальному багажу она меня не подпустила.
Наконец мы присаживаемся, как предписывает традиция, «на дорогу». Олька, нетерпеливая, первой обрывает молчание:
– Ну, с богом!
На «Форде» мы доезжаем до забора вокруг базы, и я открываю ворота.
– Обещай, что не будешь гнать.
– Я давно большая девочка, – поддразнивает она. – Больше ста пятидесяти разгоняться не собираюсь.
– Да, а после штраф платить.
– Не-а. Сегодня мой день. Я поймала волну удачи.
– Что?
– Ты не поймёшь, – отвечает она звонким голосом. – Как-нибудь расскажу, если будешь себя хорошо вести.
– Оль-ка. Не забывай, кто твой старший брат. Я не шучу.
– Ну хорошо, – снисходит она. – Я позвоню тебе, как только доберусь до города.
– Славненько.
Пауза.
– Значит, до следующей встречи? – говорит она. – До ноября?
Обычно, когда мы прощаемся – вот как теперь – мы жмём руки. Никаких нежностей, Олька их терпеть не может. На этот раз сестра изменяет правилам: когда я протягиваю ей руку, она выпрыгивает из минивэна и легко обнимает меня, упирается лбом в плечо и, шутя, толкает.
– Сашка, береги себя, – скороговоркой произносит она. Её чёрные, как у птицы, глаза блестят, и она бегло утирает их ладонью, будто мошку смахивает.
Олька отпускает меня, обескураженного, и садится за руль. Хлопает дверца.
– Э-эй, соберись, – Я стряхиваю ошеломление. – Езжай аккуратно и с дураками не связывайся.
«Форд» трогается. Я машу вслед. Сестра дважды нажимает на клаксон: пока, Сашка, счастливо оставаться!.. «Береги себя».
И ты береги себя, сестрица.
Проводив машину взглядом, я запираю ворота и возвращаюсь к дому.
Как раз вовремя, чтобы услышать телефонные трели. Их слышно с улицы. Звонит стационарный телефон, а это значит, меня разыскивает кто-то из оставшихся соседей. Шестое чувство подсказывает мне, что это точно не татарская семья.
Я устремляюсь в дом, и чем быстрее бегу, тем сильнее нарастает тревога.
Когда я снимаю трубку, то не сразу понимаю, что именно слышу. Шелест травы и шум дождя? Плеск волн? Наконец я соображаю.
– Людмила Васильевна?
Она пытается что-то сказать сквозь плач, но у неё удаётся не сразу.
– Простите меня, – всхлипывает она. – Никак не могу остановиться. Лучик… Я его нашла.
Здесь я должен спросить, в порядке ли он, но я молчу, так как знаю, что вопрос глупый: с Лучано больше никогда не будет «в порядке».
– Я сейчас приду, – говорю я.
– Его растерзали, Александр! – Людмила Васильевна буквально выстреливает криком мне в ухо. Её ужас и боль передаются мне и будто забрасывают из июля в трескучий уральский февраль. – Когда я увидела, я думала, что умру. Я просто упала рядом, и всё. Я… ни звука издать не могла, а мне хотелось, хотелось просто выть!
Она опять рыдает, и я, не перебивая, слушаю.
– Кровь… клочки шерсти… и голова. Вся изуродованная… Ему пробили череп, Александр… Саша… И выдавили глаза. Бедные глазки. Мой Лучик…
Людмила Васильевна тяжело дышит в трубку ртом. Я понимаю, что должен что-то сказать – но не представляю, что. Бесполезные, шаблонные фразы перемешались в голове, как трескучие бочонки для лото: «Как вы себя чувствуете?», «Крепитесь», «Могу ли я помочь?», «Ложитесь спать». Всё не то.
Наконец я выбираю вариант, который мне кажется правильным:
– Где вы его нашли?
– В лесу, – хлюпает она носом. – Почти у озера.
– Вы опять ходили в лес? – ошеломлённо выдыхаю я, и мне кажется, иней выступает не только на моих пальцах, сжимающих телефонную трубку, но и на самой трубке. Я представляю, как в то время, когда Ольга готовит лазанью, а я доедаю утренние гренки, хрупкая немолодая женщина вместо отдыха бродит по сырой и притихшей чащобе. Совсем одна.
– Что же такого? – выстанывает Чубарова, а потом: – Что происходит?
– Не знаю, – сознаюсь я. Мне хочется плакать вместе с ней.
– Это ведь медведь, да? – допытывается она. Я думаю о том, что медведи не выдавливают глаза своей жертве. Звери так не делают.
– Вы больше ничего не видели? – спрашиваю я, и она замолкает. Молчание длится очень долго, я даже начинаю думать, не отложила ли женщина трубку.
– Он будто взорвался изнутри, – шепчет, наконец, она. Мой вопрос проигнорирован.
– Людмила Васильевна…
– Лучик будто взорвался изнутри, – повторяет она. Судя по голосу, Чубарова полностью выдохлась. Она уже перешла тот горный ручей быстрых фраз, когда чёрная вода переживаний бьёт в ноги, добралась до берега и без сил повалилась на сырые камни. – Я не могла его оставить… таким. Я сходила за лопатой, я… я его похоронила.
– Вы вернулись туда после такого?! – не сдерживаюсь я.
– Я захватила ружьё, – оправдывается Людмила Васильевна. – У Зайнетдинова в сейфе хранится ружьё, и я знаю, как с ним обращаться. Мой отец обожал охоту и меня многому научил.
– Стрелять по консервным банкам?! – Теперь я в ярости. Понимаю шоковое состояние соседки, но ничего не могу поделать с рвущимся наружу возмущением. В таком состоянии лучше промолчать, чтобы не наговорить такого, о чём впоследствии пришлось бы жалеть – и потому я заявляю: – Людмила Васильевна! У меня нет слов!
– Я не хотела мешать вам прощаться с Олечкой, – извиняющимся голосом произносит она. – Пожалуйста, не кричите. Простите меня.
Это звучит так трогательно, что моя злость сразу улетучивается. Я с силой провожу ладонью по своим глазам.
– Обещайте не ходить больше в лес одни, – требую я, и в этот момент в трубке раздаётся щелчок.
Подобное иногда случается, когда вы разговариваете по телефону и к разговору случайно подключается кто-то третий или сосед берёт трубку параллельного телефона. Вот только у меня нет параллельного телефона, и в доме Зайнетдинова тоже. А ещё мне кажется, что я слышу в трубке шелест, напоминающий своей равномерностью дыхание, только не вдох-выдох, раз и два, а: раз, два и три.
Тройной цикл сиплого, нечеловеческого дыхания!
Я не знаю, как описать этот звук точнее.
– Я обещаю, хорошо, я обещаю. – Людмила Васильевна, кажется, не ощущает присутствия таинственного слушателя. – Я собираюсь теперь выспаться, как вы мне и велели, а как проснусь, обязательно к вам заскочу.
– Людмила Васильевна, – бесцветным тоном отзываюсь я. – Я иду к вам. Думаю, будет лучше, если вы немедленно уедете в город, и я готов вас туда отвезти.
«С-с-щ, вс-х-х, х-ха-а». Вот как это дыхание звучит. За ним улавливается напряжённое внимание загадочного существа.
Где оно затаилось, чтобы подслушать нас? В одном из пустующих коттеджей? Или оно обосновалось в гостиной дома татарской семьи, фамилии которой я даже не знаю?
– А хозяйство? – возражает она, и я различаю в её тоне твёрдые нотки. – Нет, бросить всё я не могу. Я остаюсь здесь.
– Тогда вы переночуете у меня, – решаю я, и на этот раз Людмила Васильевна не спорит. Чужое дыхание замирает в предвкушении, и я стискиваю трубку так, что пальцы теряют чувствительность. – Завтра разберёмся, как дальше быть.
Людмила Васильевна шмыгает носом, совсем как маленькая девочка, и извиняется.
– Это очень великодушно. Вы настоящий друг, Александр.
– Спасибо, – отвечаю я. – Заприте дверь, я уже иду.
– А я вас жду.
Она разъединяется, и на мгновение я остаюсь наедине с дышащим нечто. Я едва удерживаю себя, чтобы не закричать: «Какого чёрта тебе нужно?!»
Но я, как и Чубарова, вешаю трубку на рычаг.
Эта беседа вымотала меня, и я без сил прислоняюсь к дверной стойке. Хотя в комнате и не жарко, пот стекает по щекам, по спине – градом. Я думаю об этой твари… или тварях… и у меня складывается впечатление, что они подслушивали демонстративно громко. Заявляли о себе. Будто играли в какую-то свою игру. «Вы у нас под наблюдением, человеки! Под колпаком!».
Я резко срываю телефонную трубку, чтобы застать врасплох того, кто подслушивает. Бесполезно – в трубке одни гудки.
Может, я с ума схожу?
Может, и так. Но проверять это лучше во всеоружии.
У меня ведь тоже есть сейф, а в нём – карабин «Сайга».
Прихватив карабин, я отправляюсь к Чубаровой.
***
Вблизи от гор темнеет быстро.
Мы с Хитрецом сидим в зале. В комнате для гостей спит под тонким пледом Людмила Васильевна. Я напоил её травяным чаем. Потом позвонил с мобильника в областной департамент по охране животного мира и заглянул к татарской семье. И чиновникам, и соседям я сообщил одно и то же: в лесу возле коттеджей бродит крупное опасное животное, вероятно, медведь. Соседи в пять минут собрались и умотали в город. Департамент обещал направить егерей. Так что на базе нас осталось трое. Бывшая учительница, кот и я.
Все двери заперты. Свет в доме выключен, горит одна напольная лампа, та, что рядом с телефоном. Телефон молчит, и дом молчит. Окно передо мной открыто, и в прохладе подступающих сумерек слабо колышется бестелесно-белая занавеска. Я замер в кресле, сжимая в руках «Сайгу», а мои мысли то и дело возвращаются к мешкам для мусора, хранящимся под мойкой, и к портативному холодильнику, который я заметил сегодня в Олькином минивэне, когда мы грузили вещи. Был ли у неё раньше холодильничек? И если ответ отрицательный, то, скорее всего, Олька купила его в городе, куда ездила вчера. Но зачем? – гадаю я.
Эти мешки для мусора… Вчера их было три. Сегодня, когда я упаковывал коробку с отходами, стоящую под раковиной на кухне, оказалось, что мешков уже два.
Что положила туда Олька?
Все эти вопросы колотятся в моей голове, как бильярдные шары. Просто не дают мне покоя, поэтому я крепче сжимаю карабин и чаще оглядываюсь на телефон.
Тот молчит.
«Сашка, береги себя – И ты береги себя, сестрица».
Я набирал номер Ольги несколько раз, но она постоянно оказывалась вне роуминга. Однажды сигнал вроде прошёл, но тут же сбросился.
Конечно, ещё не слишком поздно. Начало одиннадцатого. И Олька отличный водитель, она за рулём проводит времени больше, чем я – в своём любимом кресле-качалке.
Но она уже должна доехать.
А ночь близится.
Темнота вокруг дома, темнота внутри. Летом ночи светлые, но здесь, у леса в тени Утиного Клюва, мрак порой кромешный, как слепота. Ветер играет занавеской, гудит в ветвях сосен. Половицы потрескивают, и изредка по крыше брякает сорвавшаяся шишка. Так много звуков в тишине.
Хитрец сидит возле меня, сосредоточенный. Его зелёные глазища прикованы к окну. Рыжий с белым кончиком хвост елозит по полу. Уши чутко подрагивают. Кот весь подобрался. Как будто готовится к чему-то. Я борюсь с желанием потянуться и погладить Хитреца – ведь тогда мне придётся убрать палец со спускового крючка.
Снаружи дома стонет лес.
Олька забрала пакет для мусора и обзавелась портативным холодильником, а до этого она перекопала лужайку в поисках растоптанной мною мелкой мерзости, Мистера Кишки. Мерзости, которая никак не желала расставаться с жизнью, которую мы не могли найти после того, как я выбросил её в окно. Могла ли она зарыться в землю?
И могла ли сестра, в конце концов, откопать создание, сунуть в мешок, а мешок – в мини-холодильник?
Могло ли оно оттуда выбраться, пока Ольга вела минивэн?
Сестра всё не звонит.
Уши Хитреца теперь плотно прижаты к голове, точно кот надел шлем.
Меня подмывает подняться и снять трубку стационарного телефона – но тогда придётся выпустить «Сайгу». На это я не осмеливаюсь.
Но если я сниму трубку? Вдруг вместо гудков на другом конце провода будет глухая тишина, сквозь которую, на грани слышимости, пробивается посвист чудовищного, на «раз-два-три», дыхания.
Вдруг мне кто-то ответит?
Мы с Хитрецом продолжаем ждать.
Как говорил мой дядька, если долго-долго ждать, можно и дождаться.
В открытое окно заглядывает ночь. Больная, безлунная темнота, которая, как соучастница, готова скрывать любую тайну.
И телефон на стене. Безмолвствует, но я чувствую в нём напряжение, которое растёт, ширится, наполняет воздух вибрацией, – словно вот-вот раздастся звонок.
Я до смерти боюсь, что телефон зазвонит.
После этого что-то обязательно начнётся.