Знаешь, как говорят эти, которые в коме побывали? Мол, видят они тоннель света, все дела… И я увидел тоннель. Только не световой – трубу эту увидел канализационную, изнутри. И всюду вода, всюду жижа. То ли плаваю, то ли лежу в ней, не понять. И вижу собственное лицо, со стороны. Сверху. Рожу свою перемазанную окровавленную вижу, и глаза, как у варёного судака. Вот так я стал призраком.
С той поры и торчу в трубах отеля «Вавилон», который сука своим именем теперь называет. Призраки – я в фильме раньше смотрел – привязаны к определённым местам. Подтверждаю. Зáмки там, пещеры с сокровищами… Ну а я застрял в сортирных трубах, как джинн. Какая ж тут вонь… Знаешь, вот без понятия, есть ли рай и боженька. Отсюда мне не видно. Но трубы эти – реальный ад. Не огонь и сера, но говно и слизь.
– А что Лиза?
– Позвонила в мусарню, что. «Товарищи милиционеры, я мужа зарезала». С-скотина! Приехали мусорки и увезли мою жёнушку, то есть, вдовушку. Я даже немного порадовался – справедливость восторжествовала, посадят конкретно, дуру. Мужа зарезать! Кто бы она без меня?
Как вдруг! Не прошло и года – вернулась. Верну-лась. Отпустили зверюгу, зацени. Я не знаю, как это, у меня слова кончаются! Небось, наплела, что я её щипал, кусал, что самозащита и что-то там ещё, состояние аффекта. А может, просто судье дала. Отпустили, понимаешь?!
Плеск в трубах возрос до предела, казалось, они вот-вот лопнут. Запотевший сливной бачок задребезжал крышкой, точно одержимый – а он и был одержим духом, – и Борис отшатнулся, заслоняясь руками, из опасений, что возмущение Никитоса разнесёт унитаз на черепки.
– Ладненько, – зло продолжил Никитос. – Сведём брутто с нетто. Я превратился в сортирное привидение, а этой суке достался «Вавилон». Бизнес шёл в гору. Но недолго – есть на свете справедливость. Я не знаю, что там у вас снаружи происходит, но последнее время отель простаивает впустую. Голову даю на отсечение… хм! А ведь именно это, можно сказать, со мной произошло! А, сосед?
– Нет слов, – отреагировал Борис. История производила впечатление; встреча с призраком производила чертовски сильное впечатление, но он понимал: если не выспится, завтра не сможет продолжить поездку.
И не стоит забывать про отправление нужды. Борис не представлял, как ему быть, коль в канализации завелось привидение. – Так вы тут сколько, говорите?
– Бесконечно долго, – мрачно ответствовал Никитос.
– И всё это время вы?..
– Развлекался, как мог. Вредил, портил трубы. Кричал, ругался. Клиенты думали, вода шумит. И Лизка думала. Да подозреваю, в глубине души она обо мне знала. Чувствовала. Иной раз встанет над раковиной, наклонится и нюхает. Встанет у параши – и слушает. Долго так. Боится, сука.
– Так Лиза, она… Она может представлять угрозу?
– Она чокнутая. Чокнутая!
Борис невольно зевнул. Никитос услышал и заметил понимающе:
– Баиньки захотелось, сосед? Потерпи ещё минуточку. Я столько времени не разговаривал с живой душой. Вдруг утром связь утратит силу? Ты знаешь, в стенах дома обитают какие-то… штуки. Я их не вижу, просто ощущаю, что они есть. Они мелкие и прыткие, как хорьки. Я не знаю, что они такое. Я к ним так и не привык, и я не хочу быть с ними рядом. И в говне сидеть до второго пришествия я тоже не хочу. Помоги мне, Боря, а там уж спи-отдыхай всласть, больше не потревожу.
Борис в задумчивости постукивал пяткой по стенке ванны. Никитос побулькивал. Борис опять ощутил запах – сладковатый запах тления. Как он не замечал его прежде? Вся гостиница была пропитана им, он чувствовался даже в холле. Борис представил Лизу, склонившуюся над раковиной и принюхивающуюся к душку из слива: глаза сузились, ноздри раздуваются, губы сжаты до синевы.
– Почему я тебя слышу? – спросил он, уклоняясь от темы спасения Никитоса.
– Без понятия, сосед. Какой-то ты особенный. Я не шибко рублю в потусторонних делах, хоть и призрак… Был, кстати, один парень, кроме тебя. Ну как парень, столетний пердун. Этот тоже меня слышал. Он носил слуховой аппарат. Есть ли тут какая связь? Я не знаю. Короче, когда я позвал его, он с перепугу надристал мне на голову и сию минуту съехал. Даже жопу не вытер. Шизик, да?
Снова наступило молчание. Даже вода перестала капать из крана.
– Ты ведь не думаешь, что я галлюцинация, – нарушил тишину Никитос.
– Теперь стану думать, – невольно усмехнулся Борис. – Шутка.
– И ты не собираешься насрать мне на голову и смыться?
– Я теперь вряд ли смогу сходить по-большому в обозримом будущем.
– Если это из-за меня, мы можем попробовать решить эту проблему.
– А… – Борис по-прежнему колебался. – А что после?
– Без понятия. Ангелы за мной не уверен, что прилетят и отведут к райским вратам, тут я без иллюзий, а ад… ад я уже прошёл. Может, отправлюсь куда-нибудь, куда все привидения уходят, когда проклятие снято. А ты потом садись на горшочек, как король, и сиди в своё удовольствие, сколь душе угодно. Просто опусти руку в унитаз, сосед, и вытяни меня.
Борис вдруг почувствовал себя страшно тупым. Впрочем, не это послужило причиной его медлительности. Причина была в интуиции. Она советовала ему оставить всё, как есть, и пусть призрак продолжает скитаться по трубам, пока на месте отеля не построят шаурмячную или «Макдональдс». Не будет добра, если вытащить Никитоса из унитаза на свет божий. Кто знает, как на него повлияли годы прозябания в нечистотах? А отлить можно и в кадку с фикусом.
– Сосед? Ты не заснул там? Гляди, свалишься.
Голос призрака звучал задорно, но шипение, пронёсшееся по вмурованной в стену трубе, походило на кошачье.
– А как же Лиза? – промямлил Борис. – Ты же не?.. В смысле…
– Стану ли я мстить? – Никитос, казалось, искренне изумился. – И в мыслях не держал. И потом, я же дух бестелесный. Я с тобой взаимодействую, с ней – нет.
«А ещё ты можешь портить трубы», – подумал Борис.
Появилось и другое чувство, знакомое. Податливость перед давлением. В школе более сильные и хулиганистые одноклассники никогда его не били, когда им требовались деньги, им было достаточно хорошо попросить, и он отдавал свои карманные. В университете он позволял списывать сокурсникам, даже если не помнил, как их по имени. На работе коллеги порой сваливали на него задания, если ситуация позволяла, с чем он безропотно мирился – откуда ещё взялась та доработка проекта, из-за которой он вовремя не ушёл в отпуск? Да что говорить, он и женился потому, что Лидия доставала: женись да женись, двадцать девять мне уже.
Нет, он не шёл против коллектива. Проще было расстаться с мелочью. Или протянуть руку призраку.
– Сокол, сокол, я орёл, – забулькал Никитос. Сквозь шутливые интонации сквозило нетерпение и ещё что-то… злость? Борис не желал думать об этом. Так становилось только хуже.
Он встал и подошёл к унитазу.
– Молодец! – отреагировали оттуда. – Поздороваемся за руку, по-мужски!.. Ты что делаешь, Боря, потерял чего?
– Ищу перчатку, – ответил Борис, который крутил головой по сторонам.
– Ну какая перчатка, так не сработает. Необходим полный контакт. Ты не бойся. Помоешь потом руку.
– М-да? – пролепетал Борис и склонился над унитазом. Однажды он уронил телефон в туалет, и ничего, полез рукой, успел спасти. Правда, тот унитаз был свой, домашний. Борис, морщась, упёрся руками в края фаянсовой чаши, привыкая к чужой нечистотé.
– Теперь, – инструктировал Никитос, – опускаешь ручку в трубу. Кисти будет достаточно. Предельно просто, а?
– Элементарно! – попытался бодриться Борис.
– Ну?
– Ну? – не понял он.
– Руку, Боря, руку. Не тяни. Давай пятюню.
– Ага… Может, лучше священника позвать?
Вода в унитазе взорвалась пузырями, заставив его отшатнуться – Никитос хохотал.
– О-ох, о-ох, впервые за пятнадцать лет поржал, сосед! Спасибо, от души!
– А вдруг я застряну?
– Застрянешь, если решишь полезть сюда целиком, – заметил Никитос резонно.
На этом отговорки у Бориса кончились. И хотя ему хотелось продолжать упрямиться воле Никитоса, никогда ещё сопротивление не давалось ему столь тяжело.
Зажмурившись, он осторожно, стараясь не задеть стенки, опустил в унитаз левую руку. Конечно, он сразу коснулся холодного фаянса и по-девчачьи ойкнул.
– Это пока не я, – сказал Никитос. Его явно потешало происходящее.
Кончики пальцев коснулись воды. Борис помедлил, зажмурился крепче и с силой пропихнул кисть в слив. Труба обхватила его руку по запястье, как удав. Сердце Бориса бешено колотилось, его стук отдавался в ушах.
Но даже он не смог заглушить довольное, почти умиротворённое урчание воды.
– Быстрее! – прошипел Борис сквозь зубы.
– Уже, – алчно пообещал призрак. – Больно не будет.
И схватил Бориса за руку. Очень крепко.
– Надеюсь, – прибавил Никитос и рванул.
Борис успел подумать, что это грубая и безыскусная шутка, одна из тех, которыми развлекают себя школьные хулиганы, поймавшие забитого одноклассника. Надо лишь дать им удовлетворить своё жестокое веселье, тогда они отстанут – Борис хорошо это усвоил в своё время. Никитос попугает его и отпустит.
А затем его кисть целиком втянуло в ту часть слива, что была заполнена водой. Борис услышал всплеск и хруст костей. Горячая волна боли прокатилась по руке.
– Остановись! – взмолился он. Если ныть пожалобнее и изображать чрезмерное страдание, хулиганы быстрее оставят в покое, как вампиры, насытившиеся не кровью, но мучениями. Правда, сейчас его страх, как и боль, были неподдельными. – Прекрати, ты ломаешь мне руку!
– Знаю. – Голос призрака теперь звучал совсем рядом, возле уха. Никитос начал тянуть со всё нарастающим усилием, совершенно нечеловеческим, и Борис услышал треск, как будто кто-то наступил на сухую ветку. Руку пронзила боль, такая острая, будто он сунул руку в костёр.
Колени Бориса разъехались, когда рука протиснулась глубже. Вытесняемая плотью вода заплескалась, подбираясь к локтю. Его накрыла волна туалетной вони. Выше локтя рука превратилась в перекаченную автомобильную шину. Он упёрся рукой в край белоснежной чаши, в которую самозабвенно выплёскивал жгучее содержимое своего желудка всего несколько часов назад, когда самой его серьёзной проблемой было послать дежурную смску жене.
– Ох и жирный ты, – сказал призрак.
Борис завопил.
Треск, с которым сломались кости предплечья, был глухим, но боль, пронзившая его, оказалась яркой и ослепительной, как взрыв сверхновой. С нарастающим ужасом Борис понял, что теперь его рука изгибается, уходя в трубу, под неестественным углом, словно рукопожатие призрака добавило ей дополнительный локтевой сгиб. Он набрал воздуха для новых криков, но его горло оказалось прижато к ободку унитаза, край седушки заткнул рот, и его лёгкие выдали только астматическое сипенье. Боль была жуткая, чудовищная. Он никогда не испытывал подобной боли, даже представить не мог. Мелькнула мысль, что вытаскивать мертвеца из унитаза было наихудшей идеей из возможных. Затем сломалась очередная кость, и новая вспышка боли отключила все его мысли.
Теперь рука уходила в трубу по плечо, превратившееся в лиловую подушку. В панике Борис заколотил второй рукой, нашарил и сорвал с подставки рулон туалетной бумаги, и тот укатился, разматываясь, под ванну. Ноги Бориса елозили по кафелю – уже не в поисках опоры, но в агонии. Крышка унитаза шлёпнула его по затылку.
Бах! – сломалось плечо. Звук как взрыв. Щека Бориса расплющилась о фаянсовое дно унитаза. Дно было ледяным, щека – раскалённой. И здесь, под крышкой унитаза, было полно поднявшейся вонючей воды.
– Помогите! – просипел Борис. Изо рта вырвалась струя чёрной пузырящейся крови. Призрак разразился ведьминским хихиканьем, на что трубы откликнулись вибрирующим стоном.
– Не волнуйся, – проквакал он ободряюще, хотя Борис утратил способность понимать что-либо в мире, где остались лишь боль и агония. – Смерть – это только начало.
Борис умер до того, как кожа на его ладони лопнула и аккуратно разошлась по сторонам, как кожура банана. Дело сразу пошло быстрее. Закручиваясь, в слив засасывало сухожилия, мышцы, раздробленные кости запястья. Спутанными верёвками потянулись вены. Из складок скомканной шкуры показалась плечевая кость. Всё, некогда составлявшее внутреннюю среду Бориса, вытягивало из кожаного мешка, как густой коктейль через соломинку.
Жир и кровь. Лимфа и дряблые мышцы. Желудок и сердце. Селезёнка и печень. Перемалывающиеся кости, раскрошившийся череп и головной мозг. Наконец, с прощальным всплеском исчезла в унитазе лишившаяся наполнения кожа – и воцарилась тишина.
Она, впрочем, длилась недолго.
Унитаз взорвался. Столб жирной, коричневой жижи вознёсся к потолку и увесисто шмякнулся об пол, превратившись в вонючий потоп, забрызгавший стены канализационной скверной. Осколки унитаза разлетелись, оставляя выбоины на плитке, будто шрапнель. Лопнуло зеркало. Седушка, кувыркаясь, вылетела в спальню. Бачок покачнулся, накренился и рухнул, как аварийная многоэтажка. За несколькими стенами, в другом конце отеля, заворочалась во сне его владелица.
Сотрясаемые родовыми схватками, надсадно выли трубы. Поток нечистот, бурля, затоплял номер, словно смрадные околоплодные воды. Прежде, чем показался сам новорожденный, плафон в ванной моргнул и погас.
В сгустившейся, парнóй, зловонной темноте раздались новые звуки. Неуклюжее хлюпанье, грязное чавканье – словно аллигатор барахтался в болоте.
Существо с трудом выпрямилось в полный рост. Цепляясь за стену, шагнуло в комнату. Бледные лучи занимающегося рассвета заблестели на мокрой коже – коже Бориса Головацкого.
***
Лиза Сяглова – она вернула девичью фамилию сразу после прекращения уголовного дела – спала и видела сон. Ей грезилось, что она лежит под одеялом в комнате, под которую был приспособлен один из номеров отеля, и ночник, её талисман, оберегающий от ночных кошмаров, мягко и ненавязчиво светит с прикроватной тумбочки. Электронные часы показывают пятнадцать минут пятого. Как обычно, завывают трубы в стенах, и во сне Лиза думает, что не помешало бы вызвать сантехника.
Думает она так не впервые, как и не впервые забывает о своём намерении поутру.
Но, как это нередко случается в царстве Морфея, всё моментально переменяется и сон оборачивается кошмаром. Она различает колебание тени на пороге, гораздо более плотной и тёмной, чем полумрак комнаты. Пахнет пивом, воскрешая в памяти те славные добрые деньки, когда муж приползал на бровях из бара и принимался «учить её жизни». Лиза успела позабыть этот запах, однако сейчас воспоминания возвращаются. Врываются в её сон, её мир.
Цепенея от ужаса, она приподнимается на локтях. Одеяло спадает с обнажённой груди, и вошедший может видеть её соски, затвердевшие не от возбуждения, а от холода и испуга. Она, впрочем, забывает о своей наготе.
К запаху пива примешивается и другой, совершенно тошнотный, и поначалу Лиза не может распознать, что же она чует. Потом до неё доходит.
Гниль, промозглая сырость и тухлятина; этот букет прорывается сквозь запах «Мельника», и Лиза узнаёт эту вонь. Это её она улавливала, когда порой склонялась над раковиной.
Она хочет сделать что-нибудь, что помогло бы ей проснуться, но паралич приковывает к простыне. Теперь до неё доносятся и звуки, скребущиеся, мягкие. Они тоже ей знакомы. Когда муж напивался до такого состояния, что не мог открыть дверь, он начинал в неё царапаться. Запах нечистот делается крепче, он обволакивает её, и Лизе хочется вырвать. Она не в состоянии отвести глаз от ночного гостя, и ей остаётся уверять себя, что всё происходящее – сон.
Слабое утешение. Если кошмары могут быть столь реальными, они могут и нести угрозу.
Она понимает, что тварь, притаившаяся на пороге, сейчас заговорит.
И тварь говорит.
– Лизавета. – Конечно, то голос убитого ею мужа, и Лиза ощущает, как время поворачивается вспять. – Лизавет-та…
Он говорит в нос, невнятно, как обычно после попойки. Но в то же время что-то не так с его голосом. Она слышит в нём бульканье. Словно муж накачался под завязку и пиво вот-вот попрёт обратно.
– Я вернулся, Лизка, – клокочет пришелец. – Пусти меня под бочок, женщина.
Она не двигается. Внутренний голос твердит ей: проснись или сойди с ума. Проснись или умри.
– Молчание – знак согласия, – говорит гость и делает неловкий шаг к кровати. Из тьмы выплывает лицо, и она изумлённо понимает, что это её постоялец Борис. Только с ним случилось что-то неправильное.
– Приветик, – говорит Борис голосом мужа. Кожа на Борисе висит складками, как на шарпее. Он выше и худее, чем был несколько часов назад, но всё же это он, а кто же ещё; даже смешные трусы с пожарными машинами на нём, правда, мокрые, как и сам Борис. Его шевелюра съехала на бок, будто парик. И лицо… точно его разобрали, а после собрали заново в попытке слепить из плоти физиономию покойника-мужа.
Ночной гость поднимает руку и указывает на неё пальцем. С кончика пальца капает вода, «кап» да «кап», совсем как из крана.
– Приветик, женщина, – повторяет это создание. Она до сих пор в замешательстве, Борис ли это или Никита, но когда тварь ухмыляется, сомнения проходят, оставляя место безжалостной уверенности. Её мочевой пузырь сдаётся, и она чувствует горячую жидкость на внутренней стороне бёдер и ягодицах, которые недавно – и невероятно давно – ласкали пальцы Бориса. – Вот он я.
– Нет, – шепчет она и пытается отползти на локтях подальше. Да только деваться ей некуда, и она кричит: – На помощь!
– О, помощь уже здесь, – заверяет Никита. – Хочешь, я защищу твою честь от посягательств того жиробаса? Он не знал, что секс-обслуживание входит в прайс отеля. Я объяснил.
– Что с ним? – задыхается она. – Что ты с ним сделал?
– Позаимствовал кой-чего. – Ухмылка Никиты превращается в оскал. Она замечает грязь, сочащуюся сквозь его зубы. – Плюс трусы в придачу. Неплохо на мне сидят? Рада меня видеть, ебливая собачонка?
– Ник, уходи, – слабо протестует Лиза. – Ты же мёртв. Убирайся обратно…
– Не-ет, обратно я не хочу. – Никита выглядит одновременно оскорблённым и хитрым. – И ты не можешь сказать мне: «уходи». Я не твой дурацкий сон.
Он медленно приближается, огибает кровать, половицы скрипят под босыми ступнями. Его движения неуклюжи, но набираются уверенности с каждым шагом.
– Кто присмотрит за тобой, Лизавета? Не Борька же. Борька-трясущиеся цыцки.
Он хихикает. Присаживается на кровать в ногах у Лизы, как заботливый врач, который явился навестить больного. Происходит то, что она боялась предвидеть – лапа пришельца проникает под одеяло и касается её голени, гладит и скользит выше. Ладонь мокрая, сальная и ледяная, как какое-то глубоководное существо.
– Дай полюбоваться на тебя, – чавкает пастью монстр, подаваясь вперёд. Жижа, которой полон его рот, переливается через зубы и стекает по подбородку. Несколько капель попадает на одеяло. – Поизносилась ты, женщина. Пофиг. Я истосковался.
Его ладонь замирает на её коленке, шершавый большой палец ласкает кожу. Вонь стоит удушающая, она обволакивает, и Лиза думает, что ей вовек её не смыть.
Да и будет ли такая возможность?
Никита протягивает руку – чужая кожа свисает с кости, как дряблая старушечья плоть – и дотрагивается до её груди. Ещё несколько капель покрупнее оскверняют белизну одеяла. Муж щупает её грудь, сжимает сосок пальцами и с силой выкручивает. Лиза кричит.
Не от одной боли. Она наконец способна рассмотреть лицо чудища ближе.
Оно вздувшееся, как гниющий плод. Коричневая грязь скопилась в уголках глаз и ею же выпачканы брови. Его губы шевелятся, словно не понимая, какое выражение им принять. Зловонная мерзость тонкой струйкой проливается из его рта в ложбинку между грудями Лизы.
Она кричит снова.
– Всё наладится, – обещает монстр и вскарабкивается на неё. Одной рукой продолжает терзать грудь Лизы, другой откидывает одеяло и неуклюже стягивает трусы с пожарными машинами. – Будет хорошо.
Он тяжёлый и весит, наверное, центнер, а то и два. Он холодный, как те ящики с дешёвыми замороженными цыплятами, которые привозят в отель раз в месяц. Однако та часть тела, которой он вторгается в неё, грубо и без предупреждения, горячая, раскалённая. Лиза охает, и он, видимо, принимает её возглас за стон удовольствия.
– Какой чудный сон! – свистит и булькает чудовище. Чёрный сгусток, липкий и вонючий, шмякается из его рта ей на щёку. Его лицо, как гниющая чокнутая луна, дёргается над ней туда-сюда, и Лиза больше не кричит, она орёт, визжит, её голос срывается, и она чувствует кровь у себя в горле.
Эта огненная штука, пульсирующая внутри неё. На грани безумия Лиза догадывается, что извергнется в неё вместо семени: жидкое дерьмо.
Она пытается сопротивляться. Сбивает рукой ночник с тумбочки; он падает и из-под кровати отбрасывает на стену поток психоделического света, в котором мечется горбатая тень насильника. Тот ловит Лизу за руки, но она успевает оцарапать ему щёку. Из царапин сочится жёлтая слизь. Монстр кричит в ярости и хватает её пальцами за подбородок, разворачивает к себе.
– Смотри! – велит он, и хотя Лиза пытается глядеть мимо него, она видит.
Лицо твари опускается на её лицо, как тропический паук. Рот раскрывается шире и присасывается к её губам, юркий язык шурует меж её зубов; она пытается его укусить, но прежде, чем это удаётся, в её рот хлещет тошнотворная гниль, адская смесь из глубин канализации; эта же гниль выплескивается из ноздрей чудовища, из его ушей и глаз, выступает на коже точно пот, точно испарина.
Она кашляет, захлёбывается, её сознание меркнет, но тут чужие губы исчезают, открывая доступ воздуху. Она с надсадным кашлем исторгает из себя вонючую грязь. Её сердце – то, что от него осталось – колотиться на износ.
– Айда в ванную! – ликующе восклицает создание, ёрзающее на ней. В этот момент она ощущает, что сошла с ума и что это не вызывает у неё никакого сожаления. Обжигающая влага наполняет её лоно. Тварь отваливается, как нажравшаяся пиявка, и стаскивает Лизу за волосы с кровати. Она опять пробует сопротивляться, вцепляется чудищу в лицо. Кожа под пальцами смещается, словно надетый на голову чулок.
– Тебе надо помыть голову, – пыхтит тварь. – Параша как раз для этого сгодится.
Когда они врываются в ванную, трубы принимаются неистово гудеть. В иной ситуации этот гул напомнил бы Лизе человеческий голос, но сейчас ей не до ассоциаций.
– А, заткнись, – презрительно бросает Никитос, словно понимая речь труб, и поднимает крышку унитаза.
***
Солнце очертило линию горизонта, когда он уселся в «Субару» толстяка. Дела сделаны, но ему не хотелось спешить. Он провёл кончиками пальцев по приборной панели. Щелчком отправил в пляс ароматизатор-«ёлочку», подвешенную к зеркалу. Опустил ладони на рулевое колесо – нежно, почти невесомо. С наслаждением глубоко вздохнул.
Закашлялся. Изо рта на рубашку из гардероба толстяка выплеснулась вода, но совсем немного. Он чувствовал, что жидкости в нём почти не осталось. Скоро солнце поднимется выше и хорошенько его просушит. Он не знал, что произойдёт тогда. Исчезнет ли вонь, которой он пропитан? Или исчезнет он сам?
Если второе, можно попытаться это отсрочить. Он отхлебнул из бутылки вино, недопитое Лизкой и её жирным хахалем, и рыгнул.
Как скоро её найдут? Он оставил мусорам столько загадок. Как, например, объяснят они, почему толчок в пятом номере разорван, будто в него засунули динамитную шашку, а края трубы развернулись лепестками металлического цветка?
С телом Лизки им будет попроще. Он держал её башкой в унитазе, смывая и смывая воду, а Лизка всё трепыхалась, и когда ему надоело, треснул её о дно лицом со всей дури, другой раз, третий, и, вновь нажав на смыв, смотрел, как забитое очко заполняется водой, подкрашенной кровью.
Он выкинул опустевшую бутылку в окно. Жарковато. Внимательно всмотрелся в своё отражение в зеркальце. Увидел щёки, свисающие, как пустые карманы. Складчатые рыхлые морщины, избороздившие лоб. Фиолетовые круги вокруг лихорадочно блестящих глаз, в уголках которых засохла коричневая грязь.
– А и пусть, – протянул он скрипуче. Его нижняя губа треснула, и на ней выступила прозрачная вязкая капелька, которую он машинально слизнул. – Я выбрался. Это главное. И почему бы мне не поехать, к примеру, в Сочи? Там жарко, но зато там целое море воды.
А ещё там супруга толстяка. Почему бы толстяку ею не поделиться? Он ведь спал с его женой? Поэтому всё честно.
Рассуждая так, он завёл машину и выкатил на пустующую утреннюю трассу. На скособоченном лице, его и не его, замерла улыбка.
Услышат ли менты шум в трубах, гадал он, разгоняя «Субару». А если да, разберёт ли кто-то из них человеческую речь?
Один голос или два?
Хороший вопрос.
Он включил радио, услышал старый добрый шансон – хоть вкус у бывшего хозяина авто был, что надо – и покатил на юг, где в ожидании его изнывал и плавился под солнцем город-курорт.
В конце концов, он заслужил отдых.