Он поднялся на две ступени, прикованный к пространству фотокамерой, как новым центром тяготения. Страх никуда не исчез, как и гул в ногах, но стал менее важен. Менее значителен.
Да, вот отсюда кадр определённо выйдет лучше.
Писк фокусировки, нажатие кнопки, лёгкое жужжание, словно пчела придавлена пальцем. И – ещё один шаг в высоту.
Фотографировал всё мало-мальски интересное, отыскивая его в привычном. Линейная перспектива, образованная периллами и ступенями. Снятые с открытой диафрагмой балки, за которыми просматриваются размытые оранжевые горы. Случайно попавший в кадр маленький мальчик, которого вела за руку вниз мать, его ноги в сандалиях, носки в разноцветную полоску, в сочетании со ступенями создающие и контраст, и ритм. Всё в таком духе. Главное, не отрывать взор от экрана камеры.
Так Ян сделал девятнадцать снимков, а на двадцатом обнаружил, что выбрался на вершину башни. Оказался над бездной.
Сквозь его нарастающее воодушевление в мысли пробивалось паническое:
«Ты ведь не собираешься этого делать?! Не собираешься?!»
«Я лишь хочу сделать кадр вот с этого ракурса», – ответил Ян сам себе. Кадрирование не менее важно, чем свет или время съёмки. В фотографии есть свои приёмы удачного построения кадра, и когда Ян это усвоил, то обнаружил, что стал смотреть на потенциальный снимок не как на красивую картинку, а как на удачное (или не очень) сочетание линий, цветовых пятен и пропорций. Ему стало нравиться, например, как воображаемые линии между объектами в кадре образуют треугольник, он влюбился без памяти в диагонали и фрейминг. Стал использовать эти приёмы чаще и осознанней. Пусть он до сих пор не выиграл ни в одном интернет-конкурсе, но его снимки стали высоко оцениваться жюри. Он не сомневался, что, если не сдастся, однажды первое место в категории «пейзажное фото» достанется ему. Так всегда твердил ему внутренний голос.
«Не будет «однажды», – возразил сейчас другой голос в его голове, стылый и скулящий. – Вышло твоё время. Делай, за чем пришёл – или оставайся тут навечно».
И так воодушевление покинуло его.
Ян столь сильно сжал «фуджик» в ладонях, что побелела кожа на костяшках пальцев. Как будто он хотел раздавить камеру. Он зажмурился, но убедился снова, что это не помогает.
Ладно, он сделал нечто запредельное: поднялся в воющую, колокольную, полную синего света бездну, но упасть в неё – нет, нет, нет, нет. Чистое безумие.
Он шагнул к ограждению.
Не считая Яна, на площадке было пятеро туристов, включая азиатских девочек, старых знакомых. Пожилой японец, который взошёл на башню до Яна, перегнулся за перила и мурлыкал песенку. Девчата селфились на фоне небес. Сумка одной из них лежала на полу чуть в стороне, всё ещё открытая, и рядом стояла тарелочка в разводах соуса с попкой недоеденной сосиски по центру.
Интересно, подумал Ян, что будет, если кто-то догадается, зачем он здесь, и попытается его остановить? «Эй, тут man хочет прыгнуть! Не надо, не делай этого, dude, тебе есть, ради чего жить!» Как бы тогда разрешилось пари?
Могло ли это всё оказаться злым реалити-шоу, словно перекочевавшим из неснятой серии «Чёрного зеркала», только со спасением в последний момент?
Вместо этого, понял он, будет вот что: девчата закончат селфиться, подберут вещи и спустятся, а он останется торчать на башне, пока не истечёт время и Горак не сделает звонок, и ещё бесконечно долго после этого, до ночи. Он почувствовал себя измотанным. По его спине стекал пот, и пот был холодным.
Взгляд вернулся к дисплею «фуджика», и Ян увидел чрез него открытую сумку, края которой напоминали чеканутую ухмылку Чеширского кота. Он машинально нажал на кнопку, и жужжащий звук спуска отрезвил хлеще пощёчины. Несмотря на ужас и опустошённость, Ян начал рассуждать ясно и стремительно. Он точно сам превратился в чёткий снимок, сделанный при отличном освещении. Его руки протрясло до плеч, но то было волнение уже совсем иного рода.
Он перевёл камеру в режим съёмки видео, развернул объективом к себе и, приблизив к лицу, заговорил тихо, чтобы не привлекать внимания, но чётко:
– I have to ask you to pass this card to my daughter. Not the police, not anyone else. Her name is Rita Makarova. I think it will not be a problem to find her after what will happen now. This is my last words to her, so please find her. I beg you2, – добавил он со всей проникновенностью, на которую был способен, и, продиктовав для той, кто найдёт карту памяти, мангеймский адрес дочери, перешёл на русский – теперь для Риты. Ему хотелось говорить много, но приходилось быть кратким:
– Рита. Я должен так поступить. Это ради тебя. Чтобы ты могла освободиться. Они могут говорить, что я струсил и потому сделал то, что сделал. Это всё неправда. Ты их не слушай. Просто не пытайся в этом разобраться. Я надеюсь, всё получилось. У меня никогда не было никого дороже вас с мамой, и другого тебе знать не нужно. Главное, что ты будешь жива. Об этой записи никому не сообщай. Никому, никогда. – Ян бросил быстрый взгляд на девчонок, которые, похоже, намеревались делать селфи бесконечно, благослови их бог. – Вот что я хочу тебе сказать. Я люблю тебя очень сильно, котик, – закончил он, сознавая, что это его последние слова на земле, и остановил запись.
Чтобы достать карту памяти, ему пришлось отстегнуть ремень камеры. Затем его негнущиеся, как под новокаином, пальцы вступили в борьбу с крышечкой аккумуляторного отсека, где находилась карта. В это время азиаточка, та, что не доела карривурст, легла грудью на перила, позируя, и её подруга касалась смартфона подушечкой розового пальчика. Смартфон отзывался жужжанием. Удобные моменты уносились безвозвратно, и на мысленном экране Ян уже видел, как цифры-секунды, сменяя друг друга, сливаются в мерцающее размытое пятно, пока крышечка отказывалась поддаваться.
«Сначала всё плохо, а потом становится только хуже».
Окружающий мир поплыл, и на какой-то момент Ян подумал, что сейчас отключится. Ему пришлось укусить себя за нижнюю губу. В голове не осталось мыслей – один бесконечный нарастающий гул.
Далее произошло два события одновременно: он едва не уронил камеру и открыл аккумуляторный отсек. Теперь нужно было слегка нажать на карту, чтобы её вытолкнула пружина.
Ян нажал, и вот карта памяти лежит на его ладони, там, где недавно поблескивала монетка. Он спрятал её в кулаке.
Пожилой японец, насмотревшись на дáли, повернулся и направился к лестнице, огибая присутствующих на площадке учтиво и плавно, как воды ручья. Ян сделал вид, что хочет пропустить японца, и как бы невзначай шагнул в сторону девочек, которые теперь рассматривали снимки в смартфоне. Его кулак оказался над распахнутым зевом сумки. Яну требовался лишь единственный проблеск удачи в этот чёрный, чудовищный день.
Он разжал пальцы, карта выпала, и, ударившись о бок лыбящейся, как огромная жаба, сумки, улетела за ограждение… Именно так он это увидел в своём паникующем воображении.
Но нет. Карта угодила прямиком в распахнутое чрево сумки – вот он, проблеск удачи. Время спустя девушка, придя в себя от событий, свидетельницей которым ей предстояло стать, полезет в сумку и найдёт внутри подкинутое. И в этом случае Яну опять понадобится чуточка везения, чтобы девочка захотела узнать, что же содержится в карте памяти. Зыбкий план, но на что ему ещё оставалось рассчитывать?
Ян бросил беглый взгляд на подружек: не заметили ли они его трюк? Те по-прежнему не отрывались от смартфона. Ян впервые почувствовал себя почти спокойно.
Лелея в объятиях оскоплённую камеру, он сместился к краю площадки, туда, где недавно напевал себе под нос японец. Смотрел прямо перед собой, и это не была какая-то внезапно обретённая отвага. Подобное чувство он испытывал, когда однажды, спустя год после смерти Марии, напился. Рита уехала к подруге погостить на неделю, а он пригласил к себе друга – 0,7 литра «Джек Дэниэлс». Спустя две трети бутылки, в полубеспамятстве, он осознал, что следующая стопка отправит его в затяжной нокаут. Любой выбор был по-своему ужасен… но и заманчив, определённо. Это походило на… ну, как встать у края пропасти. И он выпил стопку, не потому что хотел, а потому, что это было всё, что он мог сделать, потому что время анестезирует, но не лечит, и это паршивая анестезия, хуже некуда; потому что даже будучи пьяным, он помнил всё.
Их первое свидание и платье, которое тогда было на ней – синее, лёгкое, слегка просвечивающее. Их походы на озеро за городом, ночной берег, шелест ветра высоко в кронах сосен и россыпь огней деревни на другом брегу. Пироги с корицей и яблоками, которые она пекла, и глинтвейн, который они варили вместе с каждым наступлением зимы. И как одновременно, не сговариваясь, начинали петь одну и ту же песню, когда ехали в машине. Он помнил её запах, свежий, как будто она только что пришла с мороза, и касание щеки, прохладной даже в июльскую жару. Помнил, как она сказала, что ждёт ребёнка, и как он смеялся, а потом плакал, и всё от счастья. Каток, куда они ходили уже втроём, и спустя полгода Рита носилась по ледяному полю, как заправская фигуристка, хотя он сам так толком и не научился стоять на коньках, не держась за бортик. Он помнил, как Мария сыпала снег ему за шарф и помнил – больше и сильнее всего – её последние месяцы. Эти воспоминания лежали поверх других, ранних и светлых, как кусок стены обрушившейся башни, которой когда-то была его жизнь, но даже по ним он отчаянно и безнадёжно тосковал.
Так что он взялся за перила, и паника, последний раз встрепенувшись, схлынула, сметённая лавиной адреналина, которую вызвала – тут Ян поразился – эйфория.
Он понятия не имел, есть ли что за чертой. Философия была не по его части, как и религия. Он не был даже реаниматологом и ему не приходилось вытаскивать людей с той стороны. Он был всего лишь детский врач. Неплохой, как считалось, даже хороший. Он любил свою профессию, своё хобби, а больше всего – жену и дочь, которую оставлял в мире, где существовали такие люди, как Горак и те, кто за ним стоит.
Ему оставалось лишь надеяться, что таких людей немного.
Для этого нужна всего-то чуточка везения. Да?
Он понимал, что всё нужно делать быстро, без мыслей. Как опрокинуть в себя лишнюю стопку виски.
Так он и поступил.
***
В тени здания на вершине горы, за которое повернул покидающий сцену человек, называвший себя Гораком, человек с глазами-точками, смотровая башня была не видна. Зато отсюда было превосходно слышно всё, что творилось у ресторанчика. Когда раздались крики – мужские, женские, даже детские – он улыбнулся в усы и начал неспешно спускаться по склону Утлиберга.
В кармане ожила «Нокиа», и он ответил на вызов.
– Кончено, – прозвучал в трубке девчоночий голос. Девчонка говорила по-английски с лёгким азиатским акцентом.
– Осложнения?
– Да никаких. Бросил мне в сумку карту памяти. Больше ничего.
– Утилизируй, – сказал Горак и прервал сигнал. Затем ткнул пальцем, под ногтем которого запеклась кровь, в кнопку быстрого вызова.
Дожидаясь ответа, он умиротворённо думал о том, как прекрасно всё срослось. Отметил, что главный герой сегодняшнего пари уложился в сорок с небольшим минут из отведённого часа. За всю карьеру Горака это тянуло на рекорд.
Он блаженно улыбнулся, когда на его вызов ответили, и невольно ускорил шаг. Его душа пела.
Утро выдалось волшебным.
Паук
Он сидел на границе прямоугольника света, падающего из открытой комнаты на дощатый пол прихожей. Его уродливая тень, напоминающая выпотрошенную запятую, оскверняла солнечный след. Его лапы медленно ощупывали воздух, словно пробуя на вкус. Его размеры были кощунственны: с кисть руки трёхлетнего ребёнка, где обрюзгшее, покрытое седым с подпалинами ворсом тело было ладонью, а лапы – пальцами. Прорвавшийся гнойник на губе соседа по маршрутке. Порочно извивающийся в лохани абортария нежеланный эмбрион. Недопустимый изъян в ткани реальности. Паук.
Женя Самойлов застыл на пороге. Сердце, которое ликовало ещё пять минут назад, теперь падало, кувыркаясь, в промозглую пустоту бездонного колодца. Даже его дыхание замерло. Лишь волоски шевелились на плечах, и это не было фигурой речи.
Паук размером с кисть руки трехлетнего малыша. Женя буквально видел эти слова. Они сияли на его мысленном экране.
Первые полгода проживания в съёмной квартирке он не жаловался на присутствие всякой нежелательной – как, впрочем, и желательной – живности. Потом соседи сверху затеяли ремонт, и сквозь незримые щели, потаённые каверны, потревоженные, к нему начали просачиваться незваные гости. Сначала чешуйницы. За свои двадцать с небольшим лет Женя и представить не мог, что с человеком может сосуществовать такая гнусь. За чешуйницами последовала пищевая моль. Потребовалось два месяца, чтобы её вывести. Потом он пережил нашествие мелких коричневых жучков, облюбовавших кухонные полки с приправами. Если такого жучка раздавить, он вонял какой-то горькой, напоминающей лекарство дрянью. Проблема жучков решилась проще – Женя перебрал и промыл полки, избавился от специй, и готово.
Передышка была недолгой. В квартиру пришли тараканы. Чёрные каплевидные отродья растекались по столешнице, как миниатюрные болиды по гоночной трассе, стоило ночью включить в кухне свет. Женя испробовал несколько видов отрав и наконец одолел врага. Настало затишье, но Женя ждал следующей волны вредителей, горько пошучивая про себя, что в этот раз ему придётся иметь дело с крысами.
Всё вышло гораздо хуже. Чешуйницы и тараканы (матушка называла их «стасиками») – противные, гадкие создания божии, но и только. Пауки же приводили его в ужас. В них всё было чуждо привычной и понятной анатомии, как будто пауки явились на Землю в незапамятные времена с далёких остывших звёзд, некогда взъерошенных и одичалых, одним взором испепелявших ближайшие планеты. Эти их лапы и то, как восьминогие твари их переставляют – ни одно земное создание не передвигается таким способом: будто танцуя враскоряку. Эти чёрные капельки глаз, которые наблюдают за тобой, куда бы ты ни направился. Эти челюсти с сокрытой промеж клыков вагинально-розовой мякотью, и то, как пауки питаются: хуже, чем вампиры. Эти откормленные брюха и бородавки на задницах. Нет, определённо, такие создания не могли зародиться на Земле, разум не мог вместить всю их чужеродность, оставляя за гранью нечто ещё более ужасное, как и не мог он представить пространство с бóльшим, чем три, числом измерений.
Женя уставился на урода, выползшего к свету словно из горячечного сна, а тот и не думал пропадать или хотя бы убраться восвояси.
«Он огромный. Как птицеед или тарантул». Женя никогда не видел таких крупных пауков живьём.
Шевелящиеся лапы отбрасывали на пол длинные, извивающиеся тени, будто паукан хотел поведать что-то на языке жестов.
Кроме папки со шнурками, с которой пришёл Женя, под рукой ничего не было. В кладовке хранилась швабра, но чтобы добраться до неё, нужно было миновать жестикулирующее членистоногое. Обойти его, не спугнув, не представлялось возможным, а Женя не хотел его спугивать. Он намеревался покончить с пауком за один раз. Говорят, это плохая примета – убить паука, но Жене было плевать.
Он медленно нагнулся и не без усилий снял с ноги кроссовок. Восьминогая зверюга продемонстрировала очередной рисунок из теней, как мальчуган, делающий из сложенных ладошек птичку или собачью голову. Содрогаясь от отвращения, воображая, как чвякнет и липко развалится под подошвой мерзкое создание, Женя сделал о-о-о-очень осторожный шаг к цели, и та среагировала моментально, уловив, что намерения квартиросъёмщика нечисты.
Паук дёрнулся вперёд на длину своего тела, замер, словно споткнувшись, но в следующую долю секунды рванул в сторону кладовки. Двигался он молниеносно. Земные существа не могут, не должны так стремительно двигаться.
Женя застонал от омерзения и разочарования. Дверь в кладовку была приоткрыта, и паукан влетел в щель, на прощание замешкавшись, чтобы помахать ему лапами: был рад знакомству, ещё увидимся.
Пока Женя соображал, нырять ли в тёмную захламлённую кладовку или, заперев её, придумать план ликвидации противника, того и след простыл. Женя представил, как паук снуёт во мраке среди поставленных друг на друга пыльных стульев, дожидаясь более подходящего момента для вылазки – не исключено, что уже этой ночью, – и выбрал вариант номер два. Он захлопнул дверь и устремился в кухню, один кроссовок в руке, второй на ноге. Там он достал из-под раковины полупустой баллончик «рапотора», оставшийся с антитараканьей кампании, и вернулся к кладовке. Не давая себе колебаться, дабы не смалодушничать, распахнул дверь и выпустил в кладовку струю аэрозоля. Прошёлся от пола до потолка, словно поп, освящающий квартиру в новостройке. Несмотря на то, что он задержал дыхание, нос и горло наполнились ржавчиной. Тем не менее, он не спешил прекращать – викинг, которого экстаз боя превратил в берсерка, неистового, не чувствительного к боли и потере крови.
Он крестил пространство кладовки струёй яда вверх и вниз, влево и вправо, пока не почувствовал, что глаза готовы вытечь вместе с обожжённой гортанью. Тогда он опустил баллончик – тот сделался ощутимо легче, – захлопнул дверь и защёлкнул шпингалет. Такой химатаки не сможет пережить никакой паук, уверял он себя, часто-часто дыша и неспособный надышаться. Разодранное горло хрипело, как у Дарта Вейдера. Стучало в висках. Мучительно кряхтя, Женя побрёл, полуослепший, в кухню, чтобы открыть окно. По пути незаметно для себя потерял снятый кроссовок. Мартовский холод, ворвавшийся в квартирёнку, показался сказочно сладким, смягчил горло, положил на распухшие веки остужающий компресс. Женя прикрыл глаза и постоял под ветром, дыша полной грудью. Приподнятое настроение постепенно возвращалось. Этим утром врач, изучив его томографию, сказал, что ничего тревожного на снимках нет, а участившиеся головные боли вызваны стрессом и недосыпанием. Предложил посетить психолога, выписал таблетки – рецепт Женя взял, а без психолога решил обойтись.
Начиналась весна. Где-то в Европе бушевал китайский коронавирус, но лидеры общественного мнения авторитетно заверяли, что Россия надёжно защищена от пандемии, COVID-19 ненамного опаснее ОРВИ, а если и опасен, то одним древним, почти ветхозаветным старцам. Жизнь налаживалась. Весной всегда так.
Паукана это, разумеется, не касалось. Его весна закончилась, едва начавшись. Он заполз в лабиринт из упаковок стирального порошка и сломанной некрасивой мебели, принадлежащей хозяйке квартиры, бабе Тане, чтобы там найти свой конец: сухая скорлупа со скрюченными лапами, мёртвые глаза таращатся в темноту и покрываются пылью.
Но кладовку Женя решил не открывать до субботней уборки.
Мало ли. Так оно будет надёжнее.
***
Паук вернулся спустя десять дней, когда Женя и думать о нём забыл. Он – Женя – пришёл с работы раньше обычного, потому что объявили режим самоизоляции («всего до конца месяца», ободрил начальник отдела), и застал паука за прогулкой по прихожей, как будто это он был тут хозяином. Если бы у Жени, как в прошлый раз, была папка, он бы её выронил. Волосы на теле опять встали дыбом, но теперь к ним добавились волосы на загривке. Потому что паук вырос.
Раньше он был размером с кисть руки ребёнка. Сейчас – с кисть руки, сука, взрослого. Вымахал настолько, что Женя даже без очков мог рассмотреть особенности строения членистоногого во всей их анатомической безобразности.
Вот только рассматривать совсем не хотелось. Всё та же серая, с подпалинами, шерстистая тварь, переставляющая переломанные лапы на манер какого-то миниатюрного робота, вроде тех, из Boston Dynamics, что показывают на «Ютубе». Над челюстями (хелицерами, поправили бы аранеологи) россыпью смоляных капель чернели глаза. Они пялились на вошедшего с вызовом и возмущённым изумлением: «Здрасьте, давно не виделись. А ты чего так рано?».
Женя забыл, как дышать. Паук остановил свой марш по прихожей и вдруг развернулся к нему. Движение было столь стремительным, что его невозможно было уловить: вот паук идёт в сторону кухни, щёлк, и вот уже изменил положение. Это напоминало плохой монтаж, когда из происходящего на киноэкране вырезано несколько кадров.
Их разделяло три шага. Или два, если шагать широко. Или, если тварина так стремительна, один паучий бросок.
Со стоном – или то был крик? – Женя, не задумываясь, сорвал висевшую у входа деревянную ключницу и метнул в паука. И близко не попал – она врезалась в стену, ободрав цветочки на обоях, и брызнула россыпью ключей, которых в ней хранилось множество, хотя ни одни не подходили к квартирному замку. Одновременно с этим паук припал к полу, раскинув лапы. Женя успел подумать, что теперь-то тот наверняка кинется. Лёгкая головная боль, донимавшая Женю с раннего утра, взбухла багровым пузырём, мгновенно превратив его череп в клокочущую на огне пароварку.
Ключи ещё не остановили своё скольжение веером по полу, а паук уже улепётывал по прихожей прочь, хвала всевышнему. Он двигался фантастически быстро для такой крупной твари. Как крошечный конь, он прогарцевал в кладовую, дверь которой снова была приоткрыта (вчера Женя доставал из кладовки стиральный порошок), и Женя мог поклясться, что слышит цокот его когтей: «кабдык, кабдык, кабдык». Пегий урод шмыгнул в темноту за дверью. В один гигантский скачок Женя преодолел расстояние до кладовки, захлопнул дверь и защёлкнул шпингалет. Он услышал – или ему почудилось? – мягкий удар с другой стороны. Возможно, паук наткнулся на сломанный стул или пластиковый таз. Однако воображение Жени услужливо подсунуло другую картину: мелкое (хм) страшилище ударилось в дверь, чтобы прорваться наружу. Женя отступил на шаг. Его трясло, как под током. В кладовке осталось много незаменимых в хозяйстве вещей, например, швабра – но Женя предпочёл бы купить новую, нежели сунуться за ней. Мысль о том, что недавно он лазил в кладовку, вызвала новый приступ дрожи – теперь это была настоящая тряска, и вздыбившиеся волоски на теле превратились в иглы.
А кладовка превратилось в гнездо монстра.
Он прислушался: не раздадутся ли с той стороны ещё какие звуки.
Ничего.
На ходящих ходуном ногах, в обуви, он заковылял в ванную, оставляя за собой разводы мартовской грязи. Горло горело – пересохший колодец с колотящимся на дне сердцем, увесистым, как кирпич.
– Сука, – бубнил он, открывая кран и погружая под струю воды пылающее лицо. – Сука, вот сука, – повторял он, поднимая лицо, понемногу успокаиваясь. – Вот же сук…
Тут его взор остановился на вентиляционном отверстии в стене между ванной комнатой и кладовкой. Его закрывала старая решётка «привет из СССР» – с толстыми сварными прутьями и огромными ячейками. А за прутьями… шорох? Какое-то шевеление?
Сможет ли паук протиснуться между прутьями? Женя не знал, но думал, что такое вполне возможно.
На его счастье, не все полезные вещи хранились в кладовке. В нижнем ящике кухонной тумбочки лежали ножницы и широкий скотч. Перепуганный до усрачки или нет, соображал Женя одинаково быстро. Он даже мысленно похвалил себя за самообладание. Подумано – сделано: вот он в ванной, вот на кухне, а вот вернулся с ножницами, скотчем и табуреткой. Вот взобрался на табурет и примеривается, как лучше обклеить решётку.
Все эти перемещения заняли у него секунд тридцать. Когда он накладывал на ячейки скотч, его руки почти не тряслись. Работа успокаивала.
На то, чтобы залепить ячейки, ушла вся клейкая лента, но результатом Женя остался доволен. Результат напоминал вздувшуюся под потолком глянцевую опухоль, но выглядело это всё достаточно надёжно. Навряд ли паук столь силён, чтобы прорвать скотч. Да и зачем ему? Ведь он всего-навсего животное, безобразное, но безмозглое. Не преследующий людей мстительный демон, да и Женя ему не мышонок. Это пауку следует бояться человека. Он позаботится об этом, так не оставит.
Он успокаивал себя подобным образом, когда в череду доводов вклинилось жутчайшее: что если паукан пробрался в ванную через решётку, пока Женя бегал за скотчем?
И следом ещё более ужасающее, ослепительно-грандиозное: что если паук не один?
Женя глянул вниз и едва не сверзился с табуретки: на какое-то мгновение ему привиделась возня чёрных мохнатых клубков по всему полу. Разумеется, ничего такого не было, но Женя опять напряг слух – безрезультатно.
Вечер он провёл за ноутбуком, выясняя, как избавиться от пауков и содрогаясь всякий раз, когда на экране возникала очередная заросшая восьмиглазая морда: почему-то создатели сайтов считали, что нет ничего лучше, чем поместить в начало статьи фото паука покрупнее и поуродливее. Женя торопливо прокручивал фото, читал статью… и вслушивался, вслушивался, вслушивался в подступающей темноте, которая превращала всю квартиру в одну большую кладовку.
А ночью ему приснился кошмар. Худшая разновидность кошмаров, когда в обыденное окружение порция небывальщины добавлена столь ненавязчиво, что сразу не догадаешься, сон ли то или реальность. И даже когда Женя догадался, легче ему не стало.
В сновидении он, как и наяву, лежал под одеялом. Вдоль стен комнаты плавали тени разной степени черноты. Самые непроглядные из них, те, что сгрудились у ног, двигались. Некие до одури знакомые формы, облачённые во тьму, сложные, сыто-раздутые, с изломанными, расставленными лапами, поднимающимися и опускающимися в свете луны. Женя из сна покрылся горячим и вязким, как масло, пóтом, как и его двойник в реальном мире. Женя из сна повернул голову вбок, уловив новое шевеление справа, где что-то принялось ворочаться под одеялом. Он хотел отодвинуться, оттолкнуть от себя скрытый тканью движущийся ком, но его руки словно приросли к простыне. Возня усиливалась, распространялась по всему одеялу, и он чувствовал, как нечто жёсткое и щетинистое царапает его бок, голые ноги, грудь. Словно ледяные стариковские пятерни скребли кожу щербатыми, нечистыми ногтями. Надо было как-то реагировать, например, кричать, но и здесь Женя обнаружил свою полную беспомощность – он и вдохнуть-то не мог, не то что кричать, точно пробка застряла в горле, точно его поразил этот новый коронавирус.
На этом моменте он начал осознавать, что всё происходящее – сон, кроме, пожалуй, сонного паралича – Женя читал о такой штуке, но не предполагал однажды с ней столкнуться.
Тут на его плечи опустились четыре длинные, похожие на надломленные стебли борщевика лапы, выпроставшиеся из-под подушки.
Женя задёргался и проснулся.
Та же комната, полная теней, колышущихся, как водоросли на морском дне. Женя сел на кровати, желая убедиться, что может, и, после некоторого колебания, опустил ноги на пол.
Вернее, пола коснулась лишь левая нога. Правая дотронулась пяткой до чего-то мягкого и комковатого, подползшего к кровати, пока он спал.
Женя взвизгнул, подпрыгнул и поджал ноги под себя. Паукан каким-то образом сумел выбраться из кладовки – или из его кошмара. Пожелать спокойной ночи, постель поправить; дружелюбный нечеловек-паук.
Прижимая скомканное одеяло к животу, Женя вытянул шею и заглянул за край кровати. То, что он принял за паука, оказалось скомканным носком, засунутым в тапку. Женя нервно хихикнул. Дрёма окончательно слетела с него, и теперь ему требовалось отлить. Он опустил ноги – осторожно, – отпихнул ступнёй носок и, нацепив тапки, вышел в коридор. Тщательно всматриваясь под ноги, конечно.
Но пол, залитый жёлтым, как сыр, светом фонаря, был чист. Женя пробрался в ванную, сделал своё дело и пока мыл руки, не отрывал взгляд от вспучившегося под потолком нароста из клейкой ленты.
На обратном пути он задержался у кладовки. Оттуда не доносилось ни звука. Тогда он, сам не зная, зачем, движимый чувством «а-что-если» стукнул костяшками пальцев по двери с почти комичной деликатностью. Он стукнул дважды, посильнее, просто не мог остановиться, будто его действиями руководила логика продолжающегося кошмарного сна.
В кладовке что-то шуршануло, стремительно и совсем близко, буквально на пороге по другую сторону двери, точно только и ждало, когда Женя постучит. Женя отпрянул с гримасой отвращения. Голову пронзила серебряная спица боли. Шорох не возобновился.
– Отлично, – прошептал Женя. – Сиди там. Я что-нибудь придумаю.
Он вернулся в комнату, закрыл дверь и забрался под одеяло. В конце концов, после часа ворочания, ему удалось заснуть. Спал он плохо, но хотя бы без снов.
Утром, наскоро приведя себя в порядок, Женя отправился в продуктовый. По магазину безмолвно и ошарашенно перемещались похожие на призраков редкие покупатели, огибая друг друга по широкой дуге. Женя проследовал в хозотдел. Благодаря своим вчерашним изысканиям он узнал, что пауки не выносят резкие запахи, а ультразвуковые ловушки в борьбе с восьмилапыми крайне эффективны. Решив бить по врагу из всех стволов, он накупил ловушек, лимонов, уксуса, а также швабру, тазик и стиральный порошок взамен оставшихся в кладовке. Это были незапланированные траты, но Женя надеялся, что они себя оправдают. Кроме того, режим самоизоляции ввели всего до конца месяца, и он не видел поводов унывать. Как-нибудь дотянет до зарплаты.
– В крайнем случае, засушу урода и выставлю на «Авито», – просипел он в маску, когда пробирался к кассе в обнимку с покупками. За такого крупного паукана должно ведь что-то причитаться? Рублей пятьсот, а может, и тысячу.
Радость от предвкушения победы над врагом и возможности подзаработать даже заставила его забыть о головной боли, которая из острой ночью превратилась в тупую пульсирующую утром. Его глаза блестели над маской. Молоденькая кассирша, заметив это, поправила локон.
Женя усмехнулся. Никто не догадывался, что он идёт на войну. Это была вторая фаза сражения, и он намеревался выйти из неё с достоинством.
***
В день, когда Женя планировал пожинать плоды своего триумфа – спустя примерно неделю со второго появления паука, – он проснулся с дикой головной болью… или от дикой головной боли? Серебряная спица, его давняя знакомая, прошла через мозг и медленно, медленно, медленно накручивала на себя извилины, как автомат – сахарную вату. Он отпихнул душное мятое одеяло и сел. Правый глаз закрыт, в левом всё плывёт. Такие сильные боли были для него в новинку, и Женя задумался, насколько достоверны были мартовские снимки томографа.
Ещё и соседи сверху взялись за ремонт с утра пораньше – конечно, почему бы и нет, когда ещё передвигать мебель, как не в разгар пандемии? «Бум», и «бум», и снова «бум», и «тюк», и «тыдыщ». Вчера даже побелка на потолке в прихожей пошла трещинами.
Женя сжал виски ладонями и замычал.
– Это погода меняется, – утешил он себя вслух. На самоизоляции в одиночестве у него появилась привычка разговаривать самому с собой. В этот раз он не узнал собственный голос.