– Вам подарок, – произносит она почти нормальным человеческим голосом. Наклоняется и кладёт на одеяло маленький кудлатый ком. Арина Юрьевна взирает на подарок, не понимая, что же это может быть. Муж догадывается первым – его хватка усиливается, стремясь размолоть её пальцы в фарш. Затем понимает и Арина Юрьевна. Она силиться не закричать. Боль разливается по её желудку, как кипящее масло.

Теперь ей ясно, отчего этой ночью так тихо.

На одеяле лежит голова шпица. Глазки-пуговички, кончик язычка. Свежий накрахмаленный пододеяльник всасывает кровь.

Тварь исчезла.

***

– На нас смотрят.

– Тебе кажется, Паш. Зачем на нас смотреть?

– Они подумают, что мы тут неспроста.

– Так веди себя естественно… Да тут и нет никого.

– Вон ходят какие-то. Чего им тут, на ночь глядя?

– Люди гуляют. Парк, берег, а как ты хотел?

– Я бы хотел, чтобы мы не сдавали проклятую комнату! И не кропили шкаф святой водой!

– Ты эту идею поддержал!

– Ну, поддержал. Сделано и сделано. Просто… Я всё думаю…

– Не думай, Паш.

– Я утром не видел Бутасова.

– Мало ли…

– Я каждый день встречаю его утром. Я иду на работу – и он идёт на работу. А сегодня их «Ниссан» стоит во дворе.

– Если… Если что и случилось, это не наша вина.

– Я понимаю, я знаю. Но я её чувствую, вину. И не могу отделаться.

– Мы такие же жертвы, оладушек.

– Ха! Пока нет. А после? Закончится неделя, и что? Оно… просто съедет?!

– Паша, вот теперь ты привлекаешь внимание!

– Ладно. Ладно. Мы уйдём из дома в воскресенье и не вернёмся, пока не убедимся, что оно убралось к себе в ад или куда там.

– Теперь ты думаешь, что ад есть?

– … Думаю, оно боится света, поэтому надо уйти до ночи.

– Согласна.

– Кажется, здесь подходящее место, смотри… Ну, сюда? Достаточно глубоко, как по-твоему?

– Кидай, Паш.

– Может, ещё камней подсыпать?.. Ладно-ладно!

– Это же не человеческие останки, в конце концов. Не всплывут.

– Э-эх!.. Вот. Глубоко. Не видать. Скажи Чапе «прощай».

– Очень смешно. Обхохочешься.

– Никто не заметил?

– Я не вижу никого.

– Хочу выпить и закурить. Всё сразу и сейчас.

– Сегодня можешь сделать исключение. Только давай уберёмся уже. У меня тут душа не на месте. Тихо, аж мурашки по коже.

– И где оно таскается по ночам?

– Прекрати, я тебя умоляю!

– Идём домой…

– Бедный Чапа!

***

Позднее чаепитие под абажуром. Никакого домашнего печенья, никакого чая с травами. «Гринфилд» в пакетиках и пастила из «Пятёрочки», пахнущая керосином. Павел Петрович пятую минуту водит ложкой вдоль внутренней поверхности чашки, как зациклившийся автомат. Арина Юрьевна грызёт красную авторучку над тетрадками учеников. Оба смотрят на настенный календарь и думают об одном и том же: через три дня заканчивается срок сдачи комнаты

(твари из шкафа)

старухе Штопф.

Ложка карябает чашку. Зубы гложут ручку. В батареях ухает вода – сегодня дали отопление. Других звуков нет, но что-то заставляет их оторвать взгляды от календаря и разом – супружеская телепатия – повернуть головы к кухонной двери. Та приоткрыта на ладонь, и щель наполняет мрак прихожей – пульсирующий, дышащий. Не нужны другие звуки, чтобы ощутить чужое присутствие.

Первыми нервы сдают у Павла Петровича.

– Что?! – кричит он. Его визг так не похож на лирический баритон второго тенора. – Мы ничего не делали!

– Правда, – ворчит из-за двери тварь. В её дребезжащем голосе слышна угроза, как в рыке псины, которая всполошилась за забором, почуяв прохожего по другую сторону – псины, готовой не лаять, но терзать и грызть. – К вам раньше приходили дети. Где они?

– Дети? – Губы Павла Петровича выцветают и делаются похожими на слизней. Рука с ложечкой застывает над чашкой.

– Дети, – повторяет прячущаяся тварь. – Прежде, чем соврать, подумайте дважды. Я услышу.

– Мы их отпустили, – отвечает Арина Юрьевна и всё-таки пытается: – Мальчик захотел отдохнуть, а Нели заболела. К-ковид.

За дверью – тяжёлый сиплый вздох, лучше любых слов означающий, что тварь не купилась и ложь порядком её утомила.

– Пусть приходят завтра, – велит она.

– Зачем это? – Павел Петрович приосанивается, и кровь возвращается в его лицо.

– Надо. Нужна их Сила.

Арина Юрьевна просто видит заглавную букву в этом слове – не просто «сила», а «Сила», как в «Звёздных войнах». Она непроизвольно принимается скатывать край листа чьей-то тетрадки в трубочку, но не замечает этого.

– Завтра. – Тварь, как видно, любит повторять. По тому, как звучит её голос, супруги хором понимают: она не просто за дверью – припала пастью к щели. Арина Юрьевна сидит ближе к выходу и видит, как что-то шевелится в темноте. Знакомый запах склепа и пыли просачивается в кухню, как кровь из головы шпица просачивалась в пододеяльник.

– Этого не будет, – чеканит Павел Петрович, и хотя Арина Юрьевна понимает, что он напуган до обморока – как будто эти дни супруги ощущали себя иначе – его голос твёрд. Муж смотрит на Арину Юрьевну, и она читает в его взгляде: «Она не войдёт сюда. Она боится света».

Арина Юрьевна успевает испытать гордость за мужа, когда дверь приоткрывается ещё на чуть-чуть и в щель просовывается когтистая лапа. Арина Юрьевна вскрикивает. Лапа шлёпает по выключателю и абажур гаснет. Дверь распахивается плавно и неспешно, как под водой, и тварь, пригнувшись, переступает порог.

Арина Юрьевна вжимается в кресло, Павел Петрович вскакивает на обессилевших ногах и тут же падает обратно. Опрокидывает чашку; чай расплывается по скатерти, остывший чайный пакетик, похожий на устрицу, плюхается на блюдце. Арина Юрьевна, фиксирующая это боковым зрением, опять вспоминает лужицу крови на пододеяльнике. Накатывает дежа-вю. Живот скручивает от боли.

– Хватит уловок, – рычит тварь. – Лжеца выдаёт сердце. Это сердце зайца. Не забывайте, я ведь в него заглянула.

И выразительно смотрит на Павла Петровича. Арина Юрьевна не уверена, что до конца понимает, но слова твари возносят её на новую волну безудержного страха.

– Никаких уловок, – отрезает Павел Петрович, к которому вернулся баритон. – Детей ты не получишь.

И хотя живот Арины Юрьевны крутит, как барабан стиральной машины, наполненный битым стеклом, она добавляет своё: «Нет».

Тварь зло хихикает.

– Получу, – обещает она, подступая вплотную к столу. Она так близко, что Арина Юрьевна может коснуться её вытянутой рукой, если вдруг возникнет такое безумное желание. Естественно, оно не возникает. Запах вскрытого мавзолея, пыли, запах пересохшего стариковского рта оскверняет ноздри, и комната заваливается в глазах учительницы, начинает вращаться, как тоннели в Луна-парке.

Павел Петрович вновь порывается встать и не может. За окном, в другом мире, сырой воздух разрывает проносящаяся с юга на север сирена. Фиолетовые отблески пробегают по кухне, отражаются на столовых приборах, в глазах и на треугольных зубах твари. Тварь моргает: чавкающий сопливый звук.

– Как твоё сердечко, зайчик? – урчит она почти ласково. Павел Петрович молчит. – Меньше болит? Меньше стучит? Меньше тревожит? Или нет? Твоё никчёмное сердечко. Я могу сделать так, что оно взорвётся, и кровь будет хлестать у тебя из глаз и ушей. Ты будешь потеть кровью.

Тварь делает жест, будто медленно сжимает в кулаке нечто упруго сопротивляющееся. Налитые вены, обвивающие её тулово, пульсируют. Арина Юрьевна не только видит это, но и слышит.

Видит она, несмотря на отсутствие света, и как лицо мужа превращается в бледную гипсовую маску, повисшую в темноте. Невольно вспоминает заставку более не существующей телекомпании «ВИД».

– Я уже говорила, что могу откусить тебе голову? – продолжает тварь. Поворачивает морду к Арине Юрьевне. – Или тебе. – Пасть твари огромна. Такая если отхватит голову, то с плечами вместе. Оскал напоминает улыбку.

Павел Петрович хрипит, взмахивает рукой, сметает на пол чашку и блюдце. Осколки разлетаются во все стороны. Тогда Арина Юрьевна выкрикивает: «Нет», но уже с иным значением.

– Продолжай, – велит ей тварь, и – женщина чувствует это – ослабляет хватку. Вены на теле твари замедляют биение.

– Как же мы можем?.. – лепечет Арина Юрьевна. По её щекам скользят слезинки. – Нас посадят в тюрьму.

– Арина. – Голос мужа протискивается сквозь сдавленное горло.

– Мне не нужны их жизни, – отвечает тварь. – Вы приведёте их ко мне завтра вечером, как стемнеет, я что-то возьму, что-то оставлю взамен. А потом они уйдут. Шустренькие, как заводные зайчики, красивенькие, как ёлочные игрушки. И я уйду. И всё кончится.

– Они… – сипит Павле Петрович, его пальцы шарят по груди, будто пересчитывая на ней волосы, – они тебя увидят и…

– Испугаются? – заканчивает тварь с деланой обидой. – Не-ет. Дети меня любят. Стоит нам познакомиться поближе, и дети приходят в восторг. Их маленькие сердечки трепещут и поют, как птички, трепещут и поют. Ведь у меня для них подарочки. Им приходится меня забыть, конечно, такая жалость; но их сердечки помнят. Зайчики и белочки. Мальчики и девочки.

Арина Юрьевна понимает: ещё немного, и её вырвет. Изжога захлёстывает горло кислотой. Её собственное сердце грохочет, распираемое страшным давлением, того и гляди разлетится в клочья, как поднятая из океанских глубин чёрная рыба.

– Так мы договорились? – Тварь опускает лапу и разжимает когти. Череп твари пульсирует. Краем глаза Арина Юрьевна замечает, как руки мужа облегчённо падают на стол, но ей самой вовсе не легко.

Тварь наклоняется, и прежде, чем Арина Юрьевна успевает среагировать, облизывает её горячее мокрое лицо от подбородка до лба вывалившимся из пасти пучком волос, заменяющим ей язык. Словно по лицу мазнули обоссаным волчьим хвостищем. Очки слетают с носа учительницы, падают и, судя по звуку, разбиваются.

– Вкусняшка, – алчно оценивает тварь.

Арина Юрьевна хватается за щёки, желая стереть скверну, и кричит, но это жалкий крик, никто вне кухни не услышит, он сразу перерождается во всхлипы с подвываниями. Лицо под ладонями смердит. Вонь чего-то, что выползло в ливень из сточной канавы, всё в гниющей листве и крысином дерьме, попало под солнечные лучи и издохло на тротуаре.

Тварь теряет к ней интерес. Протягивает лапу к лежащему на столе мобильнику и когтем подталкивает его к Павлу Петровичу.

Добавлять ничего не нужно.

Павел Петрович берёт телефон. Руки его трясутся, когда он набирает номер и ждёт ответа, руки – но не голос. Баритон его чист и прекрасен, как на выступлении.

– Алло. Валентина Владимировна? Добрый вечер. Извините за поздний звонок. Это Павел Петрович. Ростик ещё не спит?

***

Следующий вечер. Павел Петрович вглядывается в него, стоя у окна кухни и касаясь стекла кончиком носа. Сумерки наполнены туманом, столь плотным, что, кажется, хлопни в ладоши, и он прольётся дождём. В тумане проплывают глубоководными светящимися рыбинами огни машин. Косматые кляксы фонарей, выстроившихся вереницей вдоль дороги, напоминают эскадру НЛО. Ветер трепет облысевшие деревья, и их тени, увеличенные водной линзой, кажутся великанами, бьющимися в припадке. Павел Петрович старается думать о чём угодно, лишь бы не о том, что происходит в соседней комнате, и ему почти удаётся.

Конфорку залило, надо снять и просушить, а ещё внести в список покупок спички и сахар, завтра в «Пятёрочке» рожки по акции, я прокричал Ростику из ванной чтобы тот проходил в комнату для гостей и мальчика нет уже полчаса, машины, машины, машины едут слишком быстро, в таком-то тумане, и опять эти с мигалками, слишком много их стало, включают мигалки по поводу и без, и Ростик вошёл и сказал: «Свет перегорел» и больше ничего никакого крика, и реклама, реклама, рекламных щитов стало меньше, раньше раздражали, а теперь без них город кажется серым, как декорация, когда свет гаснет, и этот звук за закрытой дверью не звук даже а пульсация точно вскрыли грудную клетку живого ещё динозавра стены ритмично вибрируют прекрати завтра она оно съезжает, раз, два, три, четыре, пять, шесть кто-то приближается…

Приближается Арина Юрьевна, беззвучно, как привидение, и берёт его за руку, останавливая водоворот мыслей. Теперь оба вглядываются в сумерки, каждый догадывается, что в голове другого воцарилось безмыслие, и это прекрасно. Наверное.

Они приходят в себя только после хлопка двери гостевой комнаты – выходит Ростик. Возится в прихожей. Пульсации за стеной как не бывало. Арина Юрьевна удерживает Павла Петровича, не пускает к ученику. Они смотрят друг на друга, ожидая увидеть слёзы, но их глаза сухи. Сделано то, что сделано, и больше слёзы не имеют значения, ничего не поправят. Ростик покидает квартиру, оставив входную дверь нараспашку – супруги понимают это по изменившейся акустике. Минуту-другую спустя он уже шагает через двор к остановке. Не бежит, сломя голову, как следовало бы ожидать, не зовёт на помощь. Словно произошедшее с ним не более серьёзно, чем поход к врачу. А если так, что за процедуру он перенёс?

Арина Юрьевна думает о камнях, найденных ею в гостевой, и внезапно вспоминает прочитанную в детстве сказку о злом великане, который вырывал у людей сердца и заменял на куски мрамора, обещая за то несметные богатства. Слово великан держал: его жертвы богатели – но теряли те качества, которые делали их людьми.

Иногда, думает Арина Юрьевна, для этого камни не требуются. Их случай.

За стеной безобразно хохочет, ухает тварь.

Во двор въезжает тёмно-синий «Фольксваген Гольф». Надежда на то, что это другая машина, гаснет, когда та паркуется и выпускает с пассажирского сиденья Нелю. Арина Юрьевна узнаёт её по красному берету. Смешливая пухляшка Неля, которая мечтает лечить детей, любит котят и раннюю Аллу Пугачёву. Неля машет привёзшему её отцу, одергивает юбку, которая забилась меж ягодиц, и цокает к подъезду.

– Твоя очередь, – говорит Павел Петрович подземным шёпотом. В эту секунду Арина Юрьевна испытывает к нему доселе незнакомое чувство – ненависть. Супружеская телепатия подсказывает ей, что это взаимно. – Иди встречай.

Она идёт и встречает.

***

Эльвира Штопф съезжает в воскресенье, и не вечером, а ранним утром. Она в своём прежнем обличье старухи в пёстрой одежде, слишком лёгкой для середины октября, если забыть, кто такая Штопф на самом деле. Арина Юрьевна мечтала бы забыть, но понимает, что воспоминания останутся с ней до конца дней – воспоминания о том, чему стали свидетелями, что видели и что предстоит сделать. Последнее вроде как пустяк, если бы не шлейф прошедших событий.

Тварь, прикидывающаяся старухой, прощаясь, ведёт себя как ни в чём не бывало. Огромные очки скрывают глаза, и это к лучшему. Кто знает, изменились ли они за чёрными стёклами, или это всё те же круглые, как у лемура, гляделки, наполненные мерцанием утонувшей в болоте Луны, при взгляде в которые начинает звенеть в ушах? Супруги и не пытаются узнать. Они просто терпят, когда Штопф закончит и уйдёт, а та всё тянет, всё топчется и благодарит, а те кивают, как провинившиеся

(дети)

дети и твердят: «Да-да, да-да».

В конце концов старуха проваливает. Лифт сломан, она спускается по ступеням, и стук её каблуков доносится с лестницы, пока Павел Петрович не захлопывает дверь. Муж приваливается к стене спиной и дышит глубоко и часто, как жаба. Арина Юрьевна не пытается узнать, болит ли у него сердце. Ей без разницы. Её собственное сердце холодно, тяжело и беззвучно.

Как камень. Лучше бы это был камень.

Она уходит в покинутую гостевую, ведь жизнь продолжается и надо чем-то заниматься, двигаться дальше, неважно, куда. В комнате пахнет пудрой и бирюзовой помадой. Под этими запахами – слабый душок тлена, горькой пыли, высохших насекомых. Арина Юрьевна испытывает почти физическую потребность распахнуть окно, такую же сильную, как позывы в туалет, когда выпил слишком много воды. Лампочки от люстры лежат на комоде рядком, словно крупнокалиберные патроны. И камни, гладкие осколки с кулак величиной. Теперь их только два. Не добежав до окна, Арина Юрьевна останавливается, шагает к комоду и подбирает один из «подарков» старухи. Камень прохладный и шершавый, как… камень. Его увесистость наполняет ладонь.

Арина Юрьевна прикладывает камень к груди. Арина Юрьевна из зазеркалья повторяет жест.

Чего у них обеих не получается, так это заплакать.

***

– Я завтра задерживаюсь. Хор.

– Угу.

– Репетируем к четвёртому ноября.

– Ладно.

– Ложись, меня не жди. Могу припоздниться.

– Хорошо.

– Ля второй октавы у аккордеона проваливается. Опять расходы.

– М-м.

– Ещё и за отопление в этом месяце платить нормально так. Да уж…

– …

– Представляешь, Ростик-то… сегодня. Как будто впервые инструмент в руки взял. Ничего из выученного сыграть не смог. Мы даже «Во саду ли, в огороде» пробовали – одно мучение.

– ?..

– Правда. А потом сказал, что не хочет играть, что всё это… Матом сказал. Представляешь? Ростик, да при учителе – матом. И ещё он заявил, что хочет пойти в «Юнармию», а там аккордеон без надобности. Я: «Ростик, не бросай музыку, будешь и в оркестре юнармейском играть». А он засмеялся, да так скверно. Встал и ушёл. Или я что неправильное сказал?

– С ума сойти.

– Ты иронизируешь, что ли?

– Браво, догадался.

– Напрасно…

– Мне звонила Неля. Ни «здрасьте», ни «до свиданья». Она прекращает ходить на занятия и вообще раздумала поступать в медицинский. Нацелилась на госслужбу.

– Таков, значит, их выбор.

– Ты знаешь, о чём я, и это не их выбор!

– Не шуми, сядь, пожалуйста.

– Не затыкай мне рот!

– Мы никак не могли воспрепятствовать…

– А если могли?

– Это выше моих сил. Выше сил человеческих.

– «Выше сил человеческих»… Просто взять и не написать этот проклятый отзыв на сайте!

– Ты ещё не написала?!

– Ещё не написала!

– А чего тянешь? Хочешь, чтобы с нами как с Чапой?.. Или, ещё хуже, как с Бутасовыми?

– А может, мы этого заслуживаем?

– Садись, поешь. Макароны остынут. Я их переварил малость, но с кетчупом они потянут…

– Паш, а, Паш.

– Да, утя?

– Нахуй пошёл ты со своими макаронами!

***

Отзыв на сайте Airbnb:

Всем привет! Эльвира замечательный гость. Она жила у нас неделю, и никаких проблем с ней мы не испытывали. Очень чистоплотная, акуратная и тактичная дама. Несколько эксцентричная, но это, скорее, ей в плюс. Знает много историй, умеет рассмешить. С ней точно не соскучишься. Пять баллов! Мы с мужем ручаемся!

Арина, Москва, Россия.

На Airbnb с 2017

2020-2021

Крысиные Зубы

Оно походило на ужасающую в своём безумном исполнении инсталляцию из кусков бетона и растерзанной плоти, грубо и беспорядочно сшитых ржавой перекрученной арматурой. Выше самого высокого баскетболиста, бесформенное – и всё же сохраняющее человеческое подобие. Десятки сквозных ран в пронзённых сталью телах источали кровь, и она стекала в песок, покрывая конструкцию боевой раскраской индейца. Вплетённые в инсталляцию оторванные головы – среди человеческих затесалась пара собачьих – напоминали кошмарные, смердящие сырым мясом плоды.

С металлическим стоном оно подняло и опустило одну из опор, оканчивающуюся, как ступнёй, ноздреватой глыбой бетона. Земля содрогнулась. Возмущённо жужжа, над монстром взвились вспугнутые мухи. Стальной прут арматуры, проходящий сквозь одну из голов, изогнулся вверх с надрывным скрежетом, и из-под колтуна слипшихся волос, некогда светлых, а ныне цвета печени, на него уставился знакомый васильковый глаз. Второй свисал на щёку жирным головастиком. Челюсть отвисла, ошмётки кожи и хрящей под подбородком задергались и Слияние просипело голосом дочери:

– Здравствуй, папуля.

Не голос – ветер из преисподней.

Топор выскользнул из разомкнувшихся пальцев Володи, а Слияние с натугой выдрало из оков земли вторую лапу для следующего шага.

Женя Сунгурова заложила книгу мизинцем и покосилась на Apple Watch. Гаджет подсказал, что у неё в запасе одиннадцать минут до конца перерыва. И много, и мало.

Много – потому что до финала рассказа, который назывался «Слияние», оставалось три страницы. Читала Женя быстро, особенно если книга попадалась интересная. Сборник хоррор-рассказов «Многократное погребение» определённо относился к таковым. Женя прикончит «Слияние» прежде, чем часы запустят вступление из песни Supremacy группы Muse.

Но вот следующий рассказ, четырнадцатый по счёту, вряд ли стоит начинать, когда ты на низком старте. Обед в негосударственном пенсионном фонде «Триумф», где работала Женя, длился сорок восемь минут, но если не вернуться хотя бы минут за десять до конца перерыва, Матвеева это отметит. Ничего не скажет, но непременно отыграется. Например, в конце дня подкинет якобы срочное, «сделать-ещё-вчера», задание, из-за чего провинившаяся рисковала уйти домой на час-другой позже. Иногда – и на все три. Те, кто пытался качать права, в фонде долго не задерживались.

Щурясь от сентябрьского солнца, Женя обвела взглядом сквер, одно из редких для Нежими приятных и ухоженных местечек. Трёхэтажное фиолетовое здание, первый этаж которого занимал «Триумф», находилось в пяти минутах ходьбы. При желании его можно было разглядеть из-за клёнов, которые пока не спешили расставаться с желтеющей листвой. У Жени такого желания не возникало. Она сидела на скамейке. У ног воробьи гоняли кусок хлеба, оставшийся от Жениного обеда – в этот день он состоял из растворимого супа в бумажной чашке и половинки чиабатты. К воробьям чинно, вперевалку направлялся голубь – точь-в-точь налоговый инспектор, заявившийся с проверкой. Женя наскребла в кармане специально припасенных крошек от чиабатты и кинула ему. Воробьи взмыли в воздух, но тотчас вернулись. Солнце грело жарко, а воздух был ледяно свеж. После августовской жары – как нырнуть в горную реку с головой. Женя вздохнула и вернулась к чтению.

Она расправилась со «Слиянием» за две с половиной минуты. Никакого хэппи-энда. Как у девяти предыдущих рассказов. Ещё три были с открытой концовкой. Таковы уж законы жанра. Жанра, который прежде её совершенно не интересовал. Со времён средних классов школы она не читала ничего страшнее повестей Гоголя. Правда, в промежутке между Гоголем и её тридцатипятилетием были ещё «Сумерки», но Женя полагала, что нетленку Стефани Майер нельзя относить к «ужастикам». Хотя бы потому, что та ни капельки Женю не напугала.

Про «Многократное погребение» она такого сказать не могла.

Сборник попал ей в руки случайно. Этим летом в сквере появился застеклённый книжный шкаф с надписью «Прочитай и поставь на место». Хорошая задумка организовать уличную библиотеку по примеру крупных городов, однако выбор книг оставлял желать лучшего. Скучающему посетителю сквера предлагалось довольствоваться книгами двух типов: детскими – потрёпанными, изрисованными – и советскими, про стройки и колхозы, с жёлтыми, будто проникотиненными, страницами. И те, и другие – ненужные. Когда Женя впервые из любопытства заглянула за стекло, она испытала жалость. Ей не захотелось достать книгу с полки, прочитать и поставить на место. Спасибо, как-нибудь в другой раз.

Спустя месяц она вновь подошла к шкафу, снова из любопытства. На этот раз оно было вознаграждено. Книга в чёрной бумажной обложке выделялась среди удручающего вида товарок новизной и, судя по заголовку, содержанием. Название на корешке было набрано золотыми готическими буквами: «Многократное погребение». Женя поддела корешок и вытянула книжку из-за стекла. На обложке ворон восседал на кресте у разрытой могилы. С её дна горели рубины чьих-то злобных глаз. Пальцы – вернее, когти – их обладателя вонзались в земляные края ямы.

Этого было бы достаточно для того, чтобы вернуть книгу на место. Однако Женя замешкалась. Возможно, причиной тому оказалась будничная скука, приправленная недавними придирками Матвеевой с этой её фирменной улыбочкой, точно говорящей: «Женечка, ну что же ты дуешься на справедливые замечания? Мы же все одна команда». Возможно – отличие книги от своих соседок. А возможно, сочувствие. Книга была новёхонькой, никто не шуршал её листами, не оставлял закладки, не загибал уголки страниц, на которых прервалось чтение.

Возможно, всё скопом.

С книгой в руке и намерением просто полистать от нечего делать Женя присела под тенью клёна.

– И что же ты такое? – спросила она «Многократное погребение», устроившееся на коленях, как задремавший чёрный котик, и поправила очки. Жест, с которым она свыклась, означал готовность погрузиться в чтение.

Но прежде она задержалась на имени автора. Эдуард Янковский – было набрано мелким шрифтом под заглавием. Актёра с такой фамилией Женя знала, даже двух. Писателя – нет.

Объяснялось это просто. Открыв разворот, она увидела лишь имена художника обложки и верстальщика (которые говорили ей ещё меньше, чем имя автора), а также тираж. Десять экземпляров.

Самиздат, значит.

На задней стороне обложки имелось и фото автора, чёрно-белое и крохотное, словно Янковский избегал самого намёка на известность. На вид ему было лет пятьдесят. Круглое лицо на черепашьей шее. Высокий лоб. Глаза из-за очков без оправы взирают сразу изумлённо и с подозрением. Женя прежде не представляла, как можно совместить два этих чувства. Что ж, Янковскому удалось.

Перешла к содержанию. «Погребение» оказалось сборником из семнадцати рассказов. Первый назывался «Чёрная свеча». Женя перелистнула на начало и прочла:

– Ад царствует на земле, и у него лицо женщины, – разглагольствовал Александр, а София с обожанием смотрела, как плоть стекает с его лба, словно патока, оголяя белый экран кости.

– Трэшовенько, – пробормотала Женя. Когда рядом не было людей, она позволяла себе говорить вслух. – Шовинистичненько.

И с головой ушла в чтение. Едва хватилась прежде, чем истекли полчаса, отмеренные начальницей на перерыв. Тогда она сунула книгу в шкаф («Прочитай и поставь на место») и поспешила в офис.

Чтобы после выходных опять вернуться в сквер – и к чтению.

По рассказу на два перерыва.

Сентябрь сменил август. Матвеева собралась на неделю в Крым застать бархатный сезон. Она будет звонить оттуда, чтобы держать руку на пульсе, но Женя надеялась в её отсутствие прибавить к тридцати минутам обеда положенные восемнадцать. Что означало уже по целому рассказу за перерыв.

– Вот ты наркоша, – проговорила она, убрав очки на лоб и потирая правый глаз. Из-за двойного зрачка она в шутку называла его «ведьминым». Поликория не доставляла сильных неудобств при чтении, но привычка тереть глаз тянулась с детства. – Book-addict.

Следовало торопиться. Женя с сожалением захлопнула книгу, и шум города развеял мир её воображения, наполненный монстрами, колдунами и мертвецами – порождениями пера Янковского. Далёкий гул машин, шуршание ветра, запутавшегося в жухнущей листве – всё напоминало шелест страниц. Никого вокруг, даже птицы, исклевав булку, упорхнули в поисках другой щедрой души.

– А и был бы кто. Кому какое дело? Всем пофиг на эти книги.

Она нервно оглянулась и, краснея, затолкала сборник рассказов в сумочку, где он еле поместился – четыреста восемнадцать страниц, как-никак.

«Я – книжная воровка», – подумала Женя и хихикнула.

Она встала, одёрнула юбку, тряхнула хвостиком и, заткнув уши наушниками, поспешила с места кражи в большой мир. Никто её не окликнул. Единственным сопровождающим Жени оказался рефрен «We Live in a Beautiful World» группы Coldplay.

***

Явившись на следующей неделе в сквер вернуть прочитанную книгу, она заметила у шкафа долговязого мужчину в чёрной рубашке, чёрных брюках и чёрных туфлях. В руках он держал портфель – разумеется, чёрный. Мужчина стоял к ней спиной и разглядывал полки. Заслышав шаги Жени, он обернулся. Женя узнала автора «Максимального погребения». Эдуард Янковский был точь-в-точь как на фото с обложки сборника.

От внезапности узнавания, к которому примешалось чувство вины за заимствование книги, Женя выпалила:

– Это вы написали?

Мужчина опустил глаза на томик, который Женя заблаговременно достала из сумочки.

– Это я написал, – подтвердил Янковский. Его голос оказался ровным и слегка надтреснутым. Холодный ветер, налетев, задал трёпку его лёгкой рубашке. Женя в своей кожаной курточке зябко поёжилась.

– Кажется, я её спёрла, – призналась она. – Но теперь возвращаю. Мне хотелось прочитать поскорее.

– И как вам? – Янковский слегка склонил голову набок. – Сойдёт?

– Да классно! – воскликнула Женя. – Я обычно не читаю такой жанр, а тут втянулась. Открыла совершенно случайно, ну и… Вот, не удержалась. Извините.

– Не за что извиняться. Мне приятно, – ответил Янковский с некоторой чопорностью, которую Женя нашла забавной. – Если вам понравилось, можете оставить её себе.

– Но как же… Правда?! Космос! Спасибо. Это ведь вы принесли её сюда?

– Верно, – кивнул Янковский. Женя подумала, что он похож на учтивого гробовщика. – Вы не первая, кто берёт мой сборник в пользование. Правда, предыдущие экземпляры так и не вернули. – Он указал пальцем на «Прочитай и поставь на место». – На что я совершенно не в обиде. Значит, кому-то моё детище понравилось. И я пришёл подготовленным.

Он открыл портфель и вытащил близнеца той книги, что теперь принадлежала Жене. «Моё детище»

– Это уже в третий раз, – сказал писатель, помещая сборник межу «Капиталом» и русско-немецким словарём. – Скоро придётся заказывать доптираж.

– Простите, – опять извинилась Женя. – Я готова заплатить.

Янковский притворился, что не услышал.

– Один экземпляр я подарил другу. Другой отослал сестре в Вильнюс. Третий отдал в библиотеку, и вот сюда – ещё три. Четыре, если считать этот.

Писатель закрыл шкаф и обернулся.

– Здесь неподалёку неплохое кафе с летней верандой. Я намеревался выпить чашечку капучино. Не желаете за компанию? Интересно услышать ваше мнение о книге подробнее.

– У меня есть минут сорок, – сказала Женя. Матвеева улетела в Крым, и хоть офисные подхалимы не преминут нашушукать, что Женя задержалась, ей стало плевать. Без Матвеевой дышалось свободнее. Смелее. – Давайте. А вы подпишите мне книгу?

– Охотно.

Кафе и вправду было неплохим. Женя порой наведывалась в него на бизнес-ланч. Сегодня она позволила себе в придачу к обычному обеду яблочный штрудель и чайничек улуна. Как-никак, особый повод.

– Я прежде не видела никого известного вот так близко, – восторгалась она. – Однажды после выступления Placebo в Воронеже я встретила в коридоре концертного зала их барабанщика, но он от нас убежал. И это давно было. А сейчас вот вы… писатель.

– По профессии я инженер, – уточнил Янковский, помешивая капучино аккуратно, чтобы не повредить пенную шапку. – Этот самиздат – моя единственная публикация.

– И вы не обращались в какое-нибудь издательство?

– Я обращался, – сдержанно произнёс Янковский, опуская ложечку на блюдце. – В несколько издательств. Всюду отказ. АСТ мне даже ответило, и если отбросить все экивоки, суть такова: недостаточный уровень мастерства, примитивный язык, и вообще, сборники рассказов неизвестных авторов не продаются.