– Саня вернулся, – сообщил ветер в трубке. Ветер, который влетел в голову Дани и вымел оттуда все мысли. В соседней комнате бубнил телек. Супруга смотрела Малахова или подобное познавательное шоу.
– Алло! Меня слышно?
– Ты шутишь? – произнёс Даня. Собственный голос, похожий на глухой стон половиц в заброшенном доме, доносился до него будто извне.
– Не. Долго объяснять. Приезжай.
– Это невозможно, – отрезал Даня. Палец потянулся к кнопке сброса.
Его опередил другой голос. Одновременно знакомый и чужой – так бывает, когда слушаешь запись себя на диктофоне:
– Привет, Лэндо. Это правда я, браток. Выбрался и назад не собираюсь.
***
Он сказал Лоре, что вернётся за полночь. Возможно, даже к утру. Лора, не отрываясь от телевизора, сказала, что он может не возвращаться вообще. Её реакция Даню более чем устраивала. Он приобнял по очереди детей – те откликнулись на неуклюжие ласки отца без энтузиазма – и выскочил из дома. Впрыгнул в верную «Киа» и погнал в Млечь.
Через три часа пути и двадцать минут петляний по району в поисках продиктованного Толиком адреса он подъехал к двухэтажной хибаре, зажатой с обеих сторон спящими новостройками. Шины зашелестели по весенней грязи, просочившейся сквозь раздолбанный асфальт у подъезда. «Киа» притулилась рядом с одиноко ржавеющей «Нивой» под изломанными щупальцами голой и сырой сирени. Мотор смолк. Даня выпрямил затёкшую спину и недоверчиво взглянул на окно второго этажа – единственное светящееся во всём доме. Занавешенное. И за занавеской ползали тени.
«Не говори никому», – сказал брат, и когда Даня удивился просьбе, туманно пояснил: «Это опасно. Для нас обоих. Меня ищут».
«Кто?», – выпалил Даня, но трубку уже перехватил Толик.
И вот он сидит в преддверии встречи, которую ждал столько лет и в которую не верил – пальцы дрожат на руле, в висках стучит. Простое ли это волнение… или дурное предчувствие?
Налетевший ветер подтолкнул машину в бок, будто желая растормошить её хозяина. Волглая грива сирени обмела крышу. Лобовое стекло запотело, и свет окна расплылся в мороси, будто мираж. Едко пах освежитель салона. Желание завести двигатель и умчать прочь было неодолимым.
Даня стиснул зубы и вышел из машины. Сирень дотянулась, ткнула в щёку костлявым пальцем, словно помечая. Вжав голову в плечи, он поднялся по крошащимся ступеням. Домофона не было. Даня юркнул за деревянную, в проплешинах грибка, дверь. В подъезде заплёванная лампочка виновато подсвечивала убожество: экземные стены цвета застоявшейся мочи, перила, отполированные ладонями стариков до осклизлости, пара обшарпанных дверей, сурово уставившихся на пришельца. Между ними шмелино жужжал щиток. На его крышке кто-то накалякал фломастером: ЭТОЙ ВЕСНОЙ ТЫ ВЛЮБИШЬСЯ А МОЖЕТ УМРЁШЬ. Обещание любви в этом отчаянном упадке отталкивало не меньше, чем обещание смерти.
Даня заспешил по лестнице, подгоняемый чувством, будто за ним наблюдают из-за дверей. Или наблюдают сами двери. Воняло крысами.
На втором этаже лампочки не было вовсе, но прежде чем Даня успел потеряться во тьме, с липким чмоканьем приоткрылась очередная дверь, выблёвывая воспалённый, как язва, свет. Гибкий силуэт замаячил в проёме. Если у Дани и оставался шанс удрать, он его упустил.
Щурясь, Даня всмотрелся и узнал Толика. А Толик узнал его.
– Ну привет, – протянул Толик развязным тоном, прежде ему не свойственным. – Сколько лет, сколько зим.
«Тридцать, – подумал Даня. – И ещё столько же тебя б не видеть»
– Проходи! – Прямоугольник света расширился. – Через порог не здороваются.
Без всякого желания Даня ступил на изжёванный половик и пожал прохладную потную ладошку. Крепче запахло крысами.
– Не разувайся, тут не прибрано.
Теперь Даня мог лучше разглядеть бывшего друга детства. За время мотыляний по группам поддержки он насмотрелся на опустившихся личностей, и Толик вписался бы в их круг как родной. Жизнь одарила его мешками под глазами, нездоровым румянцем, прилипшим, будто крапивница, к впалым щекам, синевой щетины с росчерками бритвенных порезов и ранними морщинами. Внушительный нос съехал набок. В уголках глаз скопилась грязь. Толик улыбался – почти безостановочно, как убедится Даня, – не стесняясь демонстрировать жёлтые, словно свечные огарки, зубы, и покашливал. Сквозь эти искажённые временем черты проступало, точно неупокоенный дух, лицо пятиклассника, которого Даня некогда знал. Тот пятиклассник любил животных, взрывал вместе с друзьями самодельные бомбочки и маялся от носового кровотечения. Сердце Дани сжалось, но взгляд скользил дальше, выхватывая новые подробности: забранные в хвост волосы, черноту которых разбивала седина, спортивная куртка на размер больше с оттопыренными невесть чем карманами, затёртые джинсы с китайских развалов…
– Не робей, Данька, – подбодрил Толик, подслеповато моргая. Из его рта тянуло нутряным, скисшим – запах голодного брюха. – Чего как не родной?
Даня почувствовал щекотку капли пота, ползущей по шее за воротник.
– Сань!
– Ну брось, Данька, сразу прям так, чего ты? Щас чай поставлю, ликёрчик там есть, за встречу, ну…
Даня вспомнил, что перочинный нож, единственное его оружие, остался в машине. Руки сжались в кулаки.
– Ты что затеял? – скрывая страх за грубостью, начал он. Толик с гримасой «право слово, не возьму в толк» попятился, одно плечо ниже другого. Даня покосился на дверь: не закрылась ли.
Открыта. Теперь точно бежать.
Вот тогда из комнаты в конце коридора и раздался голос – тот самый. Узнаваемый:
– Лэндо, я здесь!
Даня отстранил Толика и без раздумий бросился в зал.
Липкий желтушный свет стекал с пыльной люстры по пергаментным, сморщенным, как кожица подгнивших яблок, обоев. Добрую треть противоположной входу стены, там, где в иных подобных квартирах красуется его ворсейшество ковёр, занимали иконы. Они были так плотно подогнаны друг к другу, что зрелище напоминало выставку скворечников. Среди скорбных ликов святых затесалось чёрно-белое фото круглощёкой женщины в рамке. Ни шкафа, ни серванта – у другой стены громоздились картонные коробки, на которых была навалена зимняя одежда. А в побитом молью, обтянутом дерюгой кресле в центре комнаты сидел брат. На Даню накатило давно забытое головокружительное ощущение: словно он смотрит в зеркало.
– Это правда ты, Сань?
– Правда, – ответил Саня. Его широко раскрытые глаза остекленело смотрели, не мигая. Руки покоились на подлокотниках.
Даня кинулся к креслу, замер, робея, а потом, больше не сдерживаясь, стиснул Саню в объятьях, давясь подступившим к горлу комом:
– Прости это всё моя вина мне так жаль так жаль…
Брат похлопывал его по спине, и пальцы сновали от шеи до поясницы, словно изучая.
Сзади послышалось деликатное кряхтение.
– Сердце не нарадуется. – Толик. – Славненько. Ну я чайку поставлю, а вы, получается… Не видались-то сколько!
Покашливая, он скрылся на кухне. Даня сморгнул слёзы с ресниц и опять взглянул на Саню. Головокружение не улеглось, но делалось привычным.
– Я ослеп, – сказал брат. Пресёк новый поток извинений Дани взмахом руки. – Ничего. Вот мои глаза.
Он обратил к Дане ладони, бледные, словно брюхо пещерных рыб. На правой лежало что-то маленькое, плоское, остроносое. Алое. Бумажная «Феррари» из их детства. Даня не заметил, как и откуда она очутилась на ладони брата. Заворожённый, не мог оторваться от неё.
Наконец Саня бережно сомкнул пальцы, скрывая чудо. Они казались длинными и гибкими, точно имели лишние суставы и могли гнуться во все стороны. В голове Дани сделалось пусто.
– Родители развелись, – произнёс он невпопад. – Мама умерла.
– Да. – Саня и бровью не повёл. Даня совсем потерялся. О чём ещё сказать спустя тридцать лет? Про ковид, Украину и твиты Медведева? Black Sabbath распались, но Metallica по-прежнему даёт жару? Вышли ещё шесть частей «Звёздных войн», три из которых – зря? Он женат на бывшей токсикоманке, их детей зовут Даша и Кир, и он всё никак не свозит их в парк с механическими динозаврами?
Вопрос вырвался сам собой:
– Что там было?
Лицо брата мазнула тень – рябь на чёрной воде, помехи в эфире.
– Бесконечность тьмы, – ответил он после долгого молчания. – Тьма бесконечности. И их творцы. Не хочу об этом.
Его пальцы впились в плешивые подлокотники.
– А опасность? – Даня окинул комнату взором, будто угроза таилась здесь, среди этих стен с жухлыми отслаивающимися обоями. – Ты говорил, тебя преследуют. Кто?
– Я называю его Хароном. – Голос Сани сделался едва слышен. – Как лодочника из мифов, который переправляет души мёртвых через Стикс. У этого, правда, нет ни лодки, ни реки, и он даже не старик… но он стережёт.
Саня вскинул голову, словно услышал нечто, доступное ему одному.
– Он идёт по следу. Времени мало.
Комната опять поплыла перед глазами Дани. Он огляделся. Стали ли тени по углам глубже и объёмней? Болотисто-зелёное пятно плесени на подоконнике – случайно ли похоже на рогатую сплюснутую башку? Отчего колышутся паутинистые занавески, если в закупоренной квартире нет сквозняка? И холод – аж в пальто зябко.
За спиной раздалось виноватое «кхе-кхе». Даня едва не подпрыгнул.
– Бойцы вспоминали минувшие дни. – Толик стоял в дверях, поглаживая впалый живот. – Чаёк подоспел. За встречу-то, а?
– Толик обещал мне помочь, – сказал Саня, лишая Даню возможности отказаться. – Но прежде мы должны помочь ему. Иди. Он объяснит.
– Объясню, объясню. – Толик изобразил лицом угодливую радость. – А то! – И бесшумно растворился в полутьме коридора. Без малейшего желания Даня последовал за ним.
– Руки если мыть, то в кухне, – бросил на ходу Толик. – Ванная занята.
На кухне Даня осторожно присел на край табуретки. Здесь не хотелось дотрагиваться ни до чего – всё казалось сальным, воздух – скисшим. Взгляду не увернуться от неодолимо отталкивающих вещей: полок с провисшими дверцами, доставшихся от дедушки, плиты цвета ушной серы, капающего крана, скрючившегося подобно конскому пенису над раковиной, дребезжащего холодильника – тараканьей общаги. Даня брезгливо покосился на пожелтевшую чашку, оставленную Толиком на обтянутом лоснящейся клеёнкой шатком столе. По боку чашки тянулась то ли трещина, то ли налипший волос. В горячей мути отмокал чайный пакетик.
Толик уселся с другой стороны стола и, сопя, выудил карамельку из голубой вазы. Развернул и захрустел, умильно уставившись на Даню.
– Хату поменял? – сказал Даня, чтобы не молчать. Толик закатил глаза, зажмурился: пустяки, мол, не стоит внимания.
– Ты мечтал в детстве стать археологом. – Ещё одна пустая фраза.
Толик горько усмехнулся.
– Мечты, мечты, где ваша сладость?.. Ни у кого, похоже, не сбылись. В санслужбе я. По блохам да по клопам. Взрослая жизнь – говно, да? А мы в него – пальцем по плечо! Данька, Данька. Если б ты тогда не пизданулся на стройке, а…
– Чья была идея? – не тая неприязни, огрызнулся Даня.
– И она всем зашла, – благородно возмутился Толик. – Ты представь, как бы всё у нас сложилось, если б выгорело.
– Жили бы долго и счастливо…
– Да! – Толик изумился совершенно искренне. – Разве не очевидно?
– Да как-то не очень. – Внезапно накатило нервное веселье. Даня запрокинул голову, давясь рвущимся из глотки хихиканьем. – А всё из-за твоего идиотского попугая! Подумать только. Хи! Ха! Ха!
Смех-таки выхаркался – едкий, мучительный. Глаза Толика наполнила слезливая обида.
– Нужно-то чего? Какая помощь? – спросил Даня, отирая слюну с губ. – Выкладывай, и я забираю Саньку.
– Закончить дело, – буркнул потупившийся Толик.
– Нет у нас никаких дел. – Даня решительно встал.
– А чай? – встрепенулся Толик. Даня сморщился: «Пей сам эту дрисню», – и двинул в коридор:
– Саш, мы уезжаем!
– Даня! – взмолились сзади, и он почувствовал руки, шарящие по его спине и бёдрам в попытке удержать.
– Ну? – бросил он через плечо.
– Даня… Ты мне с детства нравился, Даня, милый… Мы уже не молоды, это правда…
– Твою ма-а-ать!
В зал Даня почти вбежал. Брат недвижимо дожидался в кресле – истукан из слоновой кости.
– Сань! – гаркнул Даня, грозя пальцем в коридор, откуда долетали икающие всхлипы. – Ты знаешь, что этот заявил?!
– Надо помочь ему с Сафроном, – пресным голосом отозвался брат.
– Нет, ты знаешь, что он заявил?..
– Мы сами всё сделаем. Но надо торопиться. Ты мне нужен.
– Едем! Пусть этот кретин сам мстит Сафрону, пусть справляется без нас…
– Но я без него не справлюсь.
– О чём ты?
Его не так уж и волновал ответ, и он собирался выдернуть брата из кресла силой, когда взгляд упал на чёрно-белое фото в рамке. Женщина на снимке – круглолицая, кучерявая, слишком возрастная, чтобы быть подругой Толика («Да он и не по подругам, оказалось»), и определённо не его мать. Даня хорошо её помнил. Ещё бы – именно Толькину мать, холёную брюнетку с мягко трепещущей в вырезе грудью, а не Яну Стриженко он представлял, когда постигал навыки онанизма. Женщина на фото больше была похожа на…
– Чья это квартира? – цепенея, спросил он.
– Сафроновская, – прогугнил, входя в комнату, Толик. Он старательно прятал покрасневшие глаза. – Понимаешь, Данечка. Ты прав, я с Сафроном и сам справился бы. Но я хотел вместе, понимаешь, с друзьями. Как в старые добрые времена.
Даня отпихнул его с прохода тычком в грудь и, безотчётно вытирая ладонь об обои, метнулся к ванной. Распахнул белую расхлябанную дверь, из-под которой пробивалась узкая полоска света, надеясь обмануться в пугающем прозрении.
Сафрон скорчился в грязно-жёлтой, как стариковские зубные протезы, ванне. Даня не сразу его узнал, и немудрено. От щиколоток до горла Сафрон был обмотан широкой клейкой лентой коричневого цвета. Ею же были залеплены рот и глаза. Он напоминал гигантскую куколку насекомого. К раздутой шее льнули, будто грибы, гроздья папиллом. Запёкшаяся кровь превратила седые волосы в бугристый шлем, оставила на лбу таинственные узоры. Стянутые ноги Сафрона выгибались под неестественным углом, а на стиральной машинке красноречиво валялся молоток.
– Господи! – Даня в растерянности всплеснул руками. Решившись, содрал липкую полосу со рта. Резко – в кино всегда делали резко, сопровождая словами: «Больно не будет».
Больно было – Сафрон вскрикнул и сразу забормотал, точно продолжая прерванную молитву:
– Не надо. Не надо. Не надо. Христом-Богом. Не надо.
– Христом-Бо-огом, – протянуло слева издевательское. Даня отпрянул от обдавшего шею тёплого, с гнильцой, выдоха Толика. – Набожный стал. Не передумаешь, Данька-недотрога?
Даня сграбастал Толика за грудки и впечатал в коридорную стену. Одновременно с этим ему в горло упёрлось холодное лезвие ножниц. Лезвия чуть разошлись и сошлись, стиснув адамово яблоко. Холодное враз стало горячим.
– Не надо, – продолжал заклинать Сафрон из ванной. – Не надо.
– Давай не усугублять, – просипел Толик. – Ты нам нужен целый и невредимый. Це-лоч-ка.
– Саня, какого хера?! – проревел Даня, но хватку ослабил.
– Саш, объясни ты уже! – поддакнул Толик. Сложил губы бантиком и причмокнул Дане, изображая поцелуй. Даня в омерзении отдёрнул руки и, спотыкаясь, вернулся в зал. Пощёлкав ножницами, Толик скрылся в ванной. «Не надо» захлебнулось и стихло под новым куском скотча.
– На хера? – повторил Даня, врываясь в комнату. Вопрос сжирал его изнутри, как клубок голодных крыс. И не только этот вопрос.
Были и другие.
Как ты выбрался из Мерцающего дома? Что ты ел всё это время? Кто подстригал тебя и брил? Почему на тебе та же одежда, что и тридцать лет назад? Та же причёска? Куда пропала машинка из твоей ладони? И – самое главное – почему ты мерцаешь? Почему это не напрягло меня сразу?!
– Просто твоё сознание расщепляется. Я и здесь, и там. – Брат печально улыбнулся. На детские щёки, которых никогда не касалось лезвие «Джилетт», вспорхнули ямочки. Комната накренилась, и Дане показалось, что теперь перед ним не одно зеркало, а целый зеркальный тоннель, вращающийся и полный призраков. Вот Саня-пятиклассник. Вот – копия Дани. А вот – нечто тёмное, перекрученное, грязно клокочущее и пожирающее самоё себя. «Меня собирают!». – Чтобы вырваться насовсем, мне нужно воплотиться… и заплатить. Харон берёт двойную плату.
– Ты не в себе. – Даня попятился. Наткнулся на пирамиду картонных коробок с наваленной поверх одеждой, пошатнулся, устоял.
– Мне и не надо быть в себе. Я должен быть в тебе. Потому ты здесь.
– Что?!
– Прости, Лэндо, – без намёка на сожаление произнёс незнакомец под личиной брата – множеством личин.
– Он обещал мне тебя, милаш, – алчно заявил, объявляясь, Толик. – Когда займёт твоё тело, я смогу вытворять с тобой, что захочу. И я буду. Он не против. Он через такое прошёл. Ему без разницы.
Голодный голос эхом разносился по зеркальному тоннелю, а тоннель всё закручивался и закручивался, его стены всё теснили и теснили, и с каждой таращились отражения: Дани, брата – или того, чем брат стал. Кривлялись, корчились, наслаивались друг на друга, склещивались в нечестивый гротеск, вопящую скверну, губительный изъян.
– Зачем?! – услышал Даня чей-то затравленный крик. Кажется, собственный. Пока ещё.
– Связь близнецов, – прокатилось, вибрируя, по тоннелю. – С другим бы не вышло. Твои провалы в памяти, помнишь? Это я пытался дотянуться до тебя. Тогда я был слаб, и ты всегда меня выбрасывал. Но кое-что я успел. Связаться со старым другом. Заручиться его поддержкой.
– Если проверишь историю вызовов у себя в трубе, узнаешь много нового, – глумливо поддакнул второй голос, который теперь стал еле различим.
Первый же голос, напротив, ревел, как буря:
– Телефоны. Да! Там я научился многому, но этот мир ушёл вперёд, я ничего о нём не знаю. Гаджеты, интернет. Дотянувшись до тебя, я мог коснуться твоих воспоминаний. Но не навыков. Их я пока освоить не в силах. Я даже тачку водить не умею. А Толик умеет. Отвезёт меня. К тебе. А после…
И Даня понял. Двойная плата.
– Нет! – заорал он. – Нет! Нет!!!
Но буря подхватила его, завертела среди хохочущих и стенающих ликов и поволокла вдоль сомкнувшихся стен в смоляное сердце нескончаемого лабиринта – без верха и дна, вне времени и пространства.
– Да, – сказал Саня, впервые за тридцать лет по-настоящему открывая глаза. Крепко зажмурился, огорошенный. Поморгал, заново привыкая к чужому чувству. Справился с ужасом прозрения.
– Удалось? – угодливо полуприсев, спросил Толик. Из его ноздри вытекла струйка крови и чёрной гусеницей поползла по губе.
Саня сунул руку в карман Даниной куртки. Ключи от авто, документы – не их он искал. Нашарил и достал бумажную машинку. Маслянисто-красную «Феррари». Побаюкал её, остроносую, в ладони. Сжал пальцы. Разжал. Вместо машинки на ладони свернулись чётки.
– Пошли, – кивнул он коротко в сторону ванной.
***
В Рязань приехали с рассветом. Сквозь обвисшие, как сучье вымя, свалявшиеся облака проступало бельмо низкого солнца. Навигатор привёл по адресу из паспорта Дани. «Киа» прижалась к газону напротив подъезда, и Толик заглушил двигатель.
– Помогнуть? – засуетился он, сглатывая слюну.
– Справлюсь, – откликнулся попутчик. Всю дорогу он молча пялился на пейзаж за стеклом, будто высматривая в ночи нечто, ставшее привычным и неотступным. На все попытки Толика заговорить отмалчивался.
– Ты нормально вообще? – Толик потянулся потрепать его по коленке, предвкушая обещанное, но отдёрнул руку, стоило попутчику отвернуться от окна.
– Кричит, – произнёс чужак в украденном теле. – Брат. В голове. Он коснулся моих воспоминаний. Всех сразу. И теперь не умолкает.
Толик откашлялся.
– Когда мы вернёмся, Мерцающий дом… Его же разрушили. Ты уверен, дом точно появится? – начал он и осёкся, напоровшись на ледяной взгляд. Впервые подумал, что напрасно дал себя втянуть – и в произошедшее, и в предстоящее.
Произошедшее оставило послевкусие будоражащее, но и горькое. Толик долго и с упоением тыкал ножницами в человека, мычащего и извивающегося червём на дне ванны – в живот, и в горло, и в щёки, и в плечи, и в пах, – а тот всё отказывался умирать. И правда, червь. Наконец Толик вонзил ножницы в одну залепленную скотчем глазницу Сафрона, потом в другую, и так покончил с давним врагом раз и навсегда. Но не с горечью. Она даже обострилась. Толик надеялся, что обещанная награда превратит её в негу. Превратился же один брат в другого.
– Уверен, – последовал ответ. – И это вообще не дом.
Упреждая новые вопросы, чужак в украденном теле вышел, хлопнув дверцей «Киа». Размашисто зашагал к подъезду, чуткими пальцами перебирая воздух. Извлёк из кармана связку ключей, едва не вытряхнув лежащие там же окровавленные ножницы. Толик бросил их на стиральной машине, а чужак подобрал. Но перед тем содрал с бровей Сафрона продранную ленту и утопил в его правой глазнице комочек чёток.
Ножницы пригодятся позже. Толик получит награду, но не ту, которую вожделеет. Наглые костистые пальцы или прелый свисток – чужак пока не решил, что отчекрыжит ему первым. Сейчас есть более неотложные дела.
Он поднимался по лестнице, оглядывая номера квартир и не прекращая ощупывать стены, потолок, перила. Зрение могло обмануть, руки – никогда. В горле пересохло, вспотели виски – не от усталости, а от страха, который он умело скрывал в поездке. Это была другая многоэтажка и другой подъезд – но это всё равно был подъезд: с пролётами, поворотами, шахтами лифта – шахты опаснее всего, – звуками, запахами и дверьми, которые лучше не пытаться открыть. Разве не гуще делаются тени? Не пробегает по перилам звенящая дрожь всякий раз, когда он их касается? Не готова раскрутится в бесконечную спираль лестница, а внутри стен не протискиваются те, кто древнее всех миров, для которых и сами миры – просто накипь?
– Постой, – хрипел чужак, отсчитывая ступени. – Подожди немного, они достанутся тебе! Клянусь!
Дом отзывался нутряным гулом.
Седьмой этаж, нужная квартира. Чужак загремел ключами, совладал с замком, ввалился в прихожую.
Несмотря на ранний час, Лора сидела на кухне под открытой форточкой. В пальцах – сигарета, в пепельнице – гильзы «бычков».
– Не ругайте меня дома, меня не за что ругать, – ядовито встретила она. – Моё дело молодое, мне охота погулять.
Чужак улыбнулся, невольно ощупывая языком верхний ряд зубов и не находя в нём прорехи.
– Аж мусор захотелось вынести! – И поспешил в сонное тепло детской.
– Подъём, бандиты! – с наигранной весёлостью воскликнул он, хлопая в ладоши. Со стороны двухъярусной кровати донеслась похныкивающая сонная возня. – Кто хотел в парк динозавров? По коням! Готовы встретить чудовищ?!
2023