Хозяин повернулся ко мне от окна, из которого озирал окрестности. В руке он, несмотря на раннее утро, держал бокал виски. Клигер не был трезвенником, но без компании не пил ничего крепче пива. До определённой поры.

– Богоугодное? – переспросил он с жутковатой ухмылкой. – Бога нет.

– Вы этого знать не можете, – вырвалось у меня, и я обомлела. Впервые за время службы я осмелилась перечить. Ну всё, подумала я, теперь с вещами на выход.

Но кривая ухмылка Клигера лишь перекочевала на другую половину лица.

– Я там был и видел. Бога нет.

– Тогда что же? Совсем ничего?

Он отхлебнул из бокала и вернулся к созерцанию вида из окна. Решив, что разговор окончен, я продолжила путь через гостиную. Ответ Клигера настиг меня в дверях и заставил сердце подпрыгнуть.

– Лучше бы ничего, – произнёс Клигер сдавленно.

Он держал дома иконы и носил золотой крест. Как по мне, говорило это лишь о его суеверности. Ты, несомненно, знаешь таких людей. Они справляют Рождество Христово, постятся и красят яйца, но не перечислят на память десять заповедей, когда их попросишь. Для Клигера крест и иконы были магическими оберегами, на помощь которых он надеялся. Как и та часовня.

Торжественное открытие состоялось в две тысячи шестнадцатом. Поздравления, фанфары, крестный ход, перерезание ленточки под запись. Большое интервью, которое Клигер дал местному телеканалу. Фотография, на которой Хозяин улыбался на фоне часовни, головой попирая купол. Он собирался использовать этот снимок для предвыборных плакатов. Настроение у Хозяина в те дни было прекрасное, он отказался от виски и вновь созывал к себе гостей.

На подъёме он пребывал недели две-три, пока сторож, явившийся в часовню поутру, не обнаружил, что та разгромлена. По городу сразу поползли слухи. Болтали, что пол посреди часовни обвалился. Якобы, при строительстве в том месте был вырыт и залит бетоном колодец десятиметровой глубины; бетон треснул и в полу образовалась прямоугольная дыра. Часть обломков бетона вынесло наружу. Будто нечто вырвалось из колодца и вытолкало их. Оконные стёкла в часовне потрескались, а вся электрика вышла из строя. И обуглились иконы. Их показывали в репортаже. Можешь найти на «Ютубе», я не сочиняю. Что до прочих слухов… Я и тогда в них поверила, а сейчас у меня вовсе сомнений нет.

Клигер напился в стельку, не дожидаясь вечера. Пьяный, он бродил по дому и лютовал, как взбесившееся привидение. Так разошёлся, что его очередная зазноба собрала вещи и сбежала. Рыженькая такая. Его последняя.

И всё. Жизнь Клигера начала сыпаться, как та часовня, пусть и не в одночасье. Про то, чтобы избираться в горсовет, больше не шло речи. Повылезали проблемы с бизнесом, падала выручка, а расходы рванули вверх. Он профукал контракт на постройку нового торгового центра, и когда тот был возведён, магазины Клигера лишились изрядной доли покупателей. Рынок издёргали проверками, и Хозяин не продал его только потому, что не успел. Он терял хватку, об этом сперва шептались, затем заговорили открыто, и не только конкуренты, но и друзья с партнёрами. Клигер разогнал их всех. Друзей и партнёров, я имею в виду.

Одни говорят, время меняет человека. Другие – что люди остаются прежними. Сама я считаю, что люди проходят через жизнь и выходят покалеченными. Клигер… Клигер менялся. В те дни я, правда, думала, что причина не во времени, а в «Чивас Регал». Хозяин всё чаще сидел в гостиной у остывшего камина и исподлобья буравил пространство тяжёлым взглядом – в отставленной руке бокал, а в ногах бутылка. Я старалась уйти из дома до того, как он совсем накачается. От одного запаха, окружавшего Хозяина, можно было свалиться без чувств. Но хуже всего было, когда Хозяин принимался говорить. Его речи казались столь же бессвязными, сколь и пугающими. Для него не имело значения, слышит ли его кто-нибудь. Полагаю, он меня и вовсе не замечал. Хотя однажды, когда я оказалась рядом, он схватил меня за запястье и долго не отпускал, продолжая пялиться в стену. Его ладонь была потной, а хватка – крепкой, но я почувствовала, как дрожат его пальцы.

Этим странности – или раскручивающаяся спираль безумия? – не ограничились. В свой последний год Клигер прогнал всю охрану. Он стал требовать, чтобы я оставалась дотемна, и я не смела ослушаться, хоть мне и было до чёртиков жутко. С наступлением темноты я должна была зажигать свечи. Ты бы видела эту картину! Похожий на вывороченный бурей валун Хозяин в гостиной, которую свечи превратили в костёл, а со стены на стену перескакивает его горбатая, кривляющаяся тень. Эта угольная тень заставляла меня вспоминать о давнем ночном кошмаре, про который я рассказывала. Весной и летом стало полегче, но август прошёл, а с ним и всякая надежда на возвращение прежней жизни, когда Клигер имел хватку, колесил по городу на очередном джипе и ни один гаишник не смел взмахнуть перед ним жезлом.

Заканчивался две тысячи восемнадцатый. Кажется, той осенью не выдалось ни одного солнечного дня. Клигер пил, как не в себя, и его прошлые загулы стали казаться всего лишь разминкой. Однажды я поднялась в гостиную зажечь свечи и, увидев в кресле привычную фигуру, не сразу поняла, что в свисающей с подлокотника руке Хозяина не бокал, а пистолет. Бокал, пустой наполовину, стоял у кресла, как и бутылка. Тоже наполовину пустая, насколько я могла судить.

Я замерла, не дойдя до середины комнаты. Я не знала, заметил ли меня Клигер, и колебалась: остаться или выйти тихонько прочь? – когда Хозяин слабо шевельнул рукой с пистолетом и сдавленным, но отчётливым голосом произнёс:

– Они растут.

«Он болен», – решила я. Он болен, он, быть может, умирает, безумие угнездилось в его голове, и я испугалась за нас обоих. Как себя вести? Что заставит его выстрелить – моё молчание или любое сказанное слово?

Я выбрала второе, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал спокойно:

– Я пришла зажечь свечи.

Клигер едва уловимо повёл головой в мою сторону. Его рука с пистолетом не шелохнулась.

– Они растут, – повторил он, а я подумала про те иссохшие ошмётки плоти, которые я нашла в шкатулке, и про сон с мамой. «Пока они не выросли!» – и хруст челюстей. Мне показалось, что ноги отнимаются, и я сейчас грохнусь без чувств.

– Всё в порядке? – спросила я как-ни-в-чём-не-бывало тоном.

– Зря я ходил в лес, – изрёк Клигер туманно и хрипло. Его веки тяжело опустились, точно он вознамерился заснуть… или вспоминал. – Он намахал меня. Теперь мне ясно. Но я так хотел жить. И я так хотел… всего!

Он всплеснул руками, будто это объясняло сказанное, открыл глаза и уставился на меня. Глаза были розовыми, словно Хозяин мыл их с шампунем.

– Он похож на человека, – с расстановкой проговорил Клигер. – Но он не человек. Одной рукой даёт, тремя забирает. А я взял её. Понимаешь ты?

Вне себя от ужаса, я кивнула. Я бы клялась и ела землю, лишь бы Хозяин прекратил и дал мне уйти.

– Ни черта ты не понимаешь, – скривился он. На самом деле вместо «чёрта» он сказал словцо покрепче, из тех, что я особенно не люблю. Его рука с пистолетом взметнулась над подлокотником, как кобра. И вдруг он взревел: – Я видел! Никакого Бога нет! Нет Бога! Там что-то другое, и я не хочу опять это видеть! Не хочу возвращаться туда!

Его голос стал похож на лай пса, которому наступили на горло. Пистолет описывал круги в воздухе. Едва живая, я прикидывала, смогу ли добежать до двери и не получить пулю промеж лопаток. Но то, о чём Хозяин говорил, ужасало сильнее.

Он обмяк в кресле так же внезапно, как взорвался – если валун в человеческом обличии вообще способен обмякнуть. Рука с пистолетом бессильно опустилась на колени.

– Гарь. Чуешь? – спросил он брезгливо. – Весь дом провонял.

Единственное, что я чуяла, это запах виски, резкий и рвущий горло, как битое стекло. Но я согласилась. С вооружёнными сумасшедшими разумнее соглашаться.

– Мне открыть окно? – предложила я.

Клигер мотнул головой.

– Не. Задуешь свечи. Зажигай и уходи.

И, к моему облегчению, он нагнулся за бутылкой. Обошёлся без бокала, глотнул виски сразу из горла, легко, как воду.

Я сделала, как он велел. Зажгла и ушла. Он не проронил ни слова.

С того вечера Клигер постоянно жаловался на запах гари и требовал днём открывать окна. Я открывала, хотя дождь заливал подоконники и на них вырос грибок. Вечером же Клигер пьяным истуканом сидел в своём кресле, а к его старым приятелям – бокалу и бутылке – прибавился третий друг, пистолет.

Ты спросишь, почему я не уволилась сразу после того случая. Я задавала себе тот же вопрос, и ответ покажется тебе, наверное, бредовым. Я не могла его бросить. После почти двадцати лет, что я присматривала за ним – не могла. У меня не осталось никого ближе, чем он. И в конце у Хозяина не осталось никого ближе меня. Такое называют Стокгольмским синдромом. Ну пусть.

Дружок, я сейчас сидела и очень долго думала, как продолжать. Что бы я ни написала, ты сочтёшь это безумием. Я и сама желала бы так думать, но у меня нет этой роскоши читателя. Я видела. Как было, так и расскажу.

Пришёл ноябрь, тоскливый до одурения, бесконечный, как неизлечимая болезнь со смертью в конце. Одна сплошная мокрая ночь длинной в тридцать дней. Помню, у меня появилось твёрдое чувство, что мы достигли черты, ещё немного – и привычный мир рухнет. Так и случилось. Двадцать первого ноября – день, когда рухнул мир.

Он начался, как обычно, этот день, тянулся, как обычно, и обещал завершиться, как обычно. Разве что ноябрьское ненастье перерастало в бурю. МЧС прислало эсэмэску об усилении ветра. В сумерках я поднялась в гостиную для традиционного зажжения свечей. Ещё на лестнице я заметила льющийся сверху свет – оказалось, Клигер зажёг свечи сам. У меня возникло странное ощущение, забытое, но знакомое. Словно я погрузилась в сон, который видела прежде. Я не шла, а плыла в гостиную сквозь толщу воды, и мои ноги утопали в иле. Внезапно заболела голова, перед глазами вспорхнуло облако встревоженных золотистых мошек. Кокон света надвигался на меня из сгустившейся черноты, и в этом коконе – знакомая квадратная горгулья, оседлавшая кресло.

Как во сне, разум отметал ненужное, сосредотачиваясь на одних имеющих значение деталях. Клигер, окружённый свечами. Его рубленая тень. Бутылка с бокалом на полу. Пистолет на подлокотнике. И шкатулка на коленях у Хозяина. Та самая. Открытая.

Я застыла в дверях, забыв, как двигаться, как дышать, и только волоски у меня на руках ожили, зашевелились. Я помню этот зуд, помню, как нестерпимо хотелось почесаться, запустить ногти в кожу и драть, пока та не слезет, а пальцы не нащупают под ошмётками кость. Я не знала, что произойдёт, если Клигер меня заметит, но мне казалось – нечто чудовищное.

Хозяин склонился над шкатулкой так низко, точно собирался в неё нырнуть, и не двигался. У меня мелькнула мысль, не умер ли он. В эту минуту он поднял безвольную руку и, как бы колеблясь – а может, сопротивляясь? – запустил пятерню в ларь.

Я уже знала, что произойдёт дальше.

Клигер достал из шкатулки одну из тех… штук. Поднёс к лицу, порассматривал. Широко, как Щелкунчик, распахнул челюсти – я слышала, как они хрустнули – и закинул в рот.

Дружочек, мне показалось… Нет, теперь я уверена. Этот кусок, он, оно… закричало.

Закатив глаза, Клигер принялся жевать, и мне стало ясно, что он безвозвратно спятил. Возможно, спятили мы оба.

Ещё я поняла, что отрублюсь, если останусь досматривать.

Я нашла в себе силы отступить и на цыпочках спуститься по лестнице, пока Клигер жевал, или, может, глотал и запивал виски.

К пристройке, которая досталась мне после того, как Клигер повыгонял охранников, я уже неслась на полном ходу. Вбежала, пошвыряла кое-как вещи в сумку и выскочила под ливень. МЧС, предупреждавшее о шторме, не обмануло. Буря дубасила по крыше особняка громовыми кулачищами, шмякала о стены изжёванную осклизлую листву, от которой на кирпичах оставались маслянистые пятна, напоминавшие брызги рвоты. Расхристанные липы, росшие перед домом, остервенело вцеплялись друг в друга ветвями, как скандалящие торговки, срывали оставшиеся листья, выдирали стволы из земли. Я открыла зонт, но порыв ветра тут же вывернул его. Борясь с зонтиком, я вспомнила, что оставила телефон на кухне. Всё внутри меня противилось возвращению в особняк, Галя, и как же я жалею, что не прислушалась к внутреннему голосу! Но мне надо было забрать телефон. Я решила, что переступлю порог дома Клигера в последний раз, и пусть он остаётся со своими чёрными тайнами сам по себе.

Когда я схватилась за ручку входной двери, сзади раздался оглушительный треск. Словно само пространство разрывала неведомая сила. Я обернулась вовремя, чтобы увидеть, как старый клён за воротами надломился и кренится к земле. Он смял провода, натянутые вдоль дороги, как рука сминает паутину, и в облаке искр рухнул на обочину, погружая улицу во мрак. Второй раз провидение, казалось, давало мне шанс одуматься и не возвращаться в дом. Я им не воспользовалась. Дура!

Я ворвалась в прихожую. Свет вырубило, но я нашла бы кухню и с закрытыми глазами. Первый этаж, вторая дверь по коридору направо. Телефон лежал на холодильнике. Я схватила его с намерением вызвать аварийку. Телефон был мёртв. Я поняла это ещё до того, как нажала на кнопку.

Делать нечего – я сунула мобильник в карман и заторопилась к выходу. Я была на полпути, когда наверху раздались выстрелы. Раз, два, три! Затем Клигер закричал. И четвёртый выстрел. И снова крик.

Я побежала. Не из дома – наверх. В крике Клигера не осталось ничего повелительного. Только ужас и мольба. Порой так кричала моя мама.

В доме смердело гарью. Он весь пропах пожаром, и давно, Клигер оказался прав, как я не замечала прежде? И сам воздух… он стал грязный. Грязный. Понимаешь? Замаранный.

Я влетела в гостиную. Я сперва ничего не поняла. Увиденное ворвалось в моё сознание, которое было вовсе не готово ни принять это, ни вместить.

Гостиная был полна чудовищ.

Они обступали Клигера. Он полз по полу и отмахивался пистолетом. Полз среди свечей. На его губах пузырилась кровь. Стекала по подбородку. Я успела заметить прежде, чем его заслонили.

И, кажется, Хозяин успел заметить меня.

Они

Они были

формы

Галя, я не могу

Их было шестеро. Шесть. И из шкатулки выбиралось седьмое. Седьмое. Из шкатулки на полу. Выбиралось и росло. Росло.

если твой глаз соблазняет тебя вырви его и брось от себя

Там был глаз. Гигантский будто рачий глаз с крючками и отростками и лапками и чтото сворачивалось и разворачивалось в нём и плавали твари внутри как в аквариуме

Господи помилуй Господи помилуй

Они

сливались складывались липли у одной из морды торчал длинный коготь у той что похоша на хвост огромной ящерецы ящеречный хвост

Как куча слипшегося мусора.

Морда

Сношающиеся формы Слякоть

Клешни и клыки и хоботы ласты

[зачёркнуто до нечитаемости]

Они разрывали Клигера.

Он надрывался вопил, а их тени кривлялись над ним, как хирурги над столом, а Клигер ревел как

Галчонок, я не могу.

Я убежала.

Они сгрудились над ним, кровь хлестала из-под их лап, и зеркала в гостиной трескались, стоило отражениям их коснуться.

Я убежала. А он всё кричал.

Я мчалась по затопленной бурей и мраком шипящей, хохочущей улице, ужасаясь оглянуться и увидеть, как чудища догоняют меня.

Я сейчас выпила, дорогая. Прости. Помогает собраться. Я не пьянею. Я написала невероятную невнятицу, но если попробую снова, выйдет хуже. Поверь, хуже.

Они были настоящими, те твари, они вылезли из проклятой шкатулки и растерзали Хозяина.

Не помню, как очутилась дома. Бег выбил из меня и силы, и мысли. Четыре километра под проливным дождём – убийственное испытание для Громозеки под пятьдесят, которая ещё в школе поняла, что не создана для спорта. Меня словно нашпиговали гравием: лёгкие, горло, сердце. От меня валил пар. Я потеряла зонтик. Я думала, я умираю.

Я провела ночь в беспамятстве и очнулась под утро на кухне в окружении свечных огарков, с Евангелием на коленях. При свете дня воспоминания о событиях той ночи поблекли, и я начала убеждать себя, что они – лишь сон, живой и яркий. Но мои распухшие ноги говорили об обратном. Я едва могла ходить. Я порывалась позвонить Клигеру – пусть он развеет мои сомнения. Но телефон безнадёжно вышел из строя, мне не удалось зарядить его, сколько ни пыталась. А после обеда пришли полицейские.

Если коротко, его так и не нашли, Клигера. Зато, говорили, крови в гостиной было столько, что вовек не отмыть. Последним человеком, который видел Хозяина живым, оказалась я.

Я врала, и врала убедительно. Уборщица – не обязательно дура, милая. Мол, ушла от Клигера, как началась гроза, ничего не видела, ничего не слышала. На время это сработало. Ничто не могло меня выдать. Вся электроника в доме Клигера, включая наружные камеры и жёсткие диски, на которые велась запись, погорела. Насколько знаю, копы пытались восстановить диски, но без толку. Те попросту оплавились. Да что там, даже батарейки в фонариках и дистанционных пультах сдохли, будто из них высосали всю энергию. Это отражено в протоколах, Галя, и подтверждает лишний раз: я не сошла с ума.

С камерами мне повезло. Везение кончилось, когда оказалось, что Клигер завещал мне приличную сумму. Яхту не купишь, но на год безбедной жизни хватило бы вполне.

Внезапно свалившееся наследство из свидетельницы сделало меня подозреваемой. У меня устраивали обыск. Галя, не описать, как это унизительно, когда тебя обыскивают. Словно ты голая на площади и каждый норовит тебя ущипнуть за место посрамнее, снять на мобильник и выложить в сеть.

Да, о мобильнике. Мой, сгоревший, тоже нашли. Очередная улика против меня. Следователь допрашивал снова и снова. Допытывался, не состояли ли мы с Клигером в отношениях. Отношения – у меня-то. Обхохочешься.

Что до шкатулки… О ней ни разу не спрашивали. Нашли ли её, или она исчезла, как тело Клигера – не имею представления. И не хочу иметь.

Я выкрутилась. Сломанного телефона и завещания оказалось недостаточно, чтобы меня потопить.

Большая часть перепавшего мне наследства ушла на адвоката. Остатка впритык хватило на курсы медпомощи. Я собиралась пойти сестрой в больницу, где раньше работала уборщицей.

Не взяли. Прямо не объяснили, почему, но жирно намекнули на уголовное дело. Прошлое тянется за нами, Галя, как консервная банка за кошкой, помнишь, я писала об этом? Рано или поздно, оно нагоняет.

После долгих мытарств я устроилась в краеведческий музей. Уборщицей, конечно. Платят гроши, но много ли мне теперь надо? Жизнь прошла, а я так и не поняла – зачем? Ради того, чтобы Клигер приоткрыл мне свою тайну? Но что я увидела? Я до сих пор толком не поняла. Его настигла расплата за везение и богатство, одолженные у того, о ком я боюсь даже думать? Не знаю, да и что мне с того? При чём тут я? Почему вляпалась в эту историю?!

Пусть это и несправедливо, я ненавижу Клигера всякий раз, когда задаюсь подобными вопросами. Сам того не зная, он коснулся меня своим проклятием, и эту отметину не смыть. Она точно смертельный вирус, затаившийся в ожидании подходящей минуты.

Вечером в музее почти нет посетителей. Зато тут много камер и охранник дежурит на входе. В последнее время он жалуется, что камеры барахлят. Но я всё равно предпочитаю задерживаться в музее подольше. Камеры и охранник – мнимое утешение, но дома и такого нет.

Видишь ли. Я стала чувствовать запах гари. Он преследует меня повсюду. Даже на улице. Там он слабеет, но не исчезает.

И… Порой я замечаю – мельком, краешком глаза или в отражении в стекле – едва уловимое движение. Будто пробегает рябь… или тень. Стоит оглянуться в сторону движения, и там не оказывается ничего необычного. А затем всё повторяется, внезапно, когда ты и думать забыла. Поэтому я стараюсь не забывать. Хотя, говорят, когда думаешь о плохом, то притягиваешь плохое. Эта рябь или тень – очень, очень плохое. У меня нет сомнений.

Вчера в музейной уборной треснуло зеркало. Я заливала моющее средство в писсуары, когда услышала хруст. Будто кто-то со смаком пробует подошвой нетронутый наст. Я обернулась и увидела, что зеркало, секунду назад целое, расколото сверху донизу. И зыбь в отражении – как ветерок пронёсся. Тёмный такой ветерок.

Разбитое зеркало – семь лет удачи не видать. Я же задаюсь вопросом, есть ли у меня семь часов.

По крайней мере, времени на то, чтобы написать письмо, мне хватило. Рука поначалу болела, а теперь онемела и не чувствует ничего, хоть ножом кромсай. Если

Только что. Я снова видела тень, боковым зрением. И запах гари – усилился. Боженька, дай мне закончить. Боженька, дай мне закончить. Дай мне

Галя, пойми. Когда я заглянула в шкатулку – в тот раз – я не могла противиться. Словно я не я. Это было отвратительно. Эти куски плоти. Я съела один из них. Помилуй меня, Господь.

Бога нет, говорил Клигер. Есть что-то другое. Вдруг он прав? Что если он прав, Галя, и я

Люблю тебя, дружок. Как бы там всё ни обернулось, я обнимаю тебя и надеюсь, в твоём сердце сыщется немного тепла для той нескладной девчонки, которую ты когда-то учила кататься на велике и с которой делила тайны.

Я не могу, я боюсь желать тебе счастья. Что если пожелание от такой… осквернённой обернётся противоположностью?

Прощай, Галя.

Никогда не забывавшая тебя,

Полина

***

Из газеты «Студёновский вестник» за 12 февраля 2021 года:

ЗАГАДОЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ В ГОРОДСКОМ МУЗЕЕ

Сегодня в 9:10 в Отдел полиции №3 УВД России по г. Студёновску поступило сообщение о случае вандализма в Краеведческом музее нашего города и, по неподтверждённой информации, исчезновении уборщицы музея. Заступивший утром на смену охранник обнаружил, что в цокольном этаже здания разбиты все оконные стёкла и зеркала. Из-за неисправности систем видеонаблюдения установить подробности произошедшего пока затруднительно. По непроверенным сведениям, в музее найдены следы крови.

Уборщица, 51-летняя Полина Лебедева, должна была закончить работу в 9-00, однако домой не вернулась, и до настоящего времени её местонахождение не установлено. Сотрудники полиции выясняют обстоятельства происшествия и разыскивают названную сотрудницу музея, а также возможных свидетелей.

Случившееся заставляет вспомнить схожий случай трёхлетней давности, когда таинственным образом из собственного особняка исчез Николай Клигер, известный в городе бизнесмен с вызывающим вопросы прошлым. Примечателен тот факт, что Полина Лебедева ранее работала у Клигера экономкой. Прокомментировать, существует ли связь между двумя этими событиями, представители правоохранительных органов отказались…

2021