Веретено

На всех этажах располагались неровные вереницы жестянно-стеклянных шкафов, набитые внутренностями из туго перепутанных шнуров. Пытаясь мысленно расплести эти перекрученные белые мотки, Он стал догадываться, что не о таком теле мечтает электронный разум. Насколько эстетически выигрывает построенная его мечтами форма как вместилище мыслительных потоков. Вакуумные каналы, потоки плазмы, стабилизированные хитроумными переплетениями магнитных полей. И вместо этих электронных мечт те, кто призван его обслуживать, ничего лучше придумать не могли, кроме как пародии на собственный химизм мышления. Человеческое тело, человеческий мозг, вся эта зависимая от гормонов, прикрепленная и перевязанная как попало сеть настолько же сложна в своей запутанности, насколько примитивен сам процесс такой организации деятельности мыслительного органа. Ведь сама мысль может даже иногда стыдиться такой своей физиологической подоплеки.

Если б человек не стеснялся поговорить с машиной об этом интимном вопросе, она многое была бы готова посоветовать и предложить. А если очень беспокоит мысль о соперничестве с машиной, так ведь этот контест легко можно выиграть, буквально объединившись с ней, точнее отбросить эту унылую мысль о соперничестве. Он ведь тут рядом ждет. Новый эволюционный помощник, новый эволюционный материал.

Весь день Он потратил на осмотр этой устаревшей оболочки разума. Облазил все этажи. Но, несмотря на общее электронное философское недовольство в сети, критических дефектов тут не наблюдалось.

На одном из подземных этажей Он увидел лужу на полу между рядами шкафов. Откуда-то просочилась вода и скопилась на неровном бетоне в маленькую лужицу. Это уже было чересчур. Поняв насколько незначительны Его собственные сомнения на фоне того, что Он тут обнаружил, Он не сразу сориентировался на обратный путь к выходу. Он петлял по лабиринту коридоров, подавленный тем, в каких нездоровых условиях приходилось существовать этому воплощению совершенного глобального электронного ума. Выбрался на свет Он уже ночью.

Дописав последнюю страницу, порядком устав от яркого света скелета, Он отключил гирлянду. Пытаясь разобраться в описаниях телевизионных программ, ткнул наугад.

– То, что кажется делом тысячелетних преобразований, то, что кажется процессом долгим и даже исторически длительным, то, что кажется делом многих поколений, на самом деле является всего лишь делом смены поколений. Одной смены.

Я не верю в нас, но я верю в наших детей.

искренне доверять … дадим возможность … найдет воплощение … признаем наши противоречия укоренившимися … признаем наш компромисс убогим … которое нас объединяет … дать зерно разумного … я не верю в нас … есть общее предназначение … радость творчества … обещать лишения и страдания в тяжелом труде … я не верю в нас, но я верю в наших детей … государство … власть…

Однообразными правильными арками акведук шагает по древним векам. Вода слепо отдала себя воле перепада высот. Бетонная труба, пересекая время, превращается в забетонированный кабель-канал. Но в этом превращении нет интересного, там нет живых и слабых волокон, там – проволока в изоляции. Несмотря на свои изощренные переплетения, интриги, провода, свиваясь в этой трубе, так же просты в своем предназначении. Переносимая ими активность подчинена всего лишь разности потенциалов, как поток воды в акведуке был подчинен разности высот, такой же простой по сути движущей силе. Кабель-канал превращается снова в акведук, но уже в пустыне, в конце времен. Сухая бетонная полость, он тянется по пескам в никуда, сохраняя намек на непреходящую природу вещей. Ни к чему заглядывать в эту трубу на любом отрезке, что бы там ни было – неинтересно в простоте своей движущей силы или высушенной пустоты.

Проснулся поздно. Разбудило яркое солнце. Он высунулся в окно и во все горло крикнул в пустую промзону:

– Я НЕ ВЕРЮ В НАС!

Голова звенела, вчера не отключился от телевизора и так и заснул тут на полу. А теперь Он почти опаздывал. Сегодня Он хотел попасть на космодром, предстоял долгий перелет.

Исторические события давно потеряли своих очевидцев. И мало что нового появилось в самой идее космических путешествий. Пуски с космодромов давно превратились в будничные информационные сводки, в бегущую строку. И вдруг непостижимым образом снова возник единый порыв изучать наш дом – Солнечную систему. Мечта о космосе, мечта всех, кто когда-либо смотрел в ночное небо, снова пробудилась. Как эту мечту выразить, мало кто знал. Но вокруг грядущей экспедиции закрутился информационный водоворот, возбудивший романтику эпохи кругосветных путешествий. Всем хотелось слушать, изучать, обсуждать, созерцать. Возросло подключение к трансляциям почти законченных построек новой пусковой площадки. Осязаемый результат вдохновлял всех, людей, далеких от науки, людей, далеких друг от друга.

До Стройки летели уже на вертолете. Но после длительного перелета над полупустыней с высоты Он наблюдал не стройку, а явление чужеродной природы, единственным материалом которой, казалось, было гладкое море живого, меняющего форму пластика. Наибольшее впечатление инородности производила белизна обширной ровной площадки, которая в центре гладко вспухла огромной белой полусферой. На горизонте, выкатившееся было, солнце замерло, в недоумении, но с интересом рассматривая незнакомца с родственной внешностью и пытаясь сообразить как вести себя дальше.

Пользуясь свободой передвижения, Он сразу отказался от провожатых. Он долго разъезжал по этому городу-стройке, нигде не останавливаясь. Изучив улицы, решил посетить достопримечательности.

В ангаре необыкновенной величины работали два невидимых техника. Головокружительный эффект создавала именно замкнутость огромного пространства. Наверное так должна себя чувствовать аквариумная рыбка, выпущенная в ярко освещенный стандартный олимпийский бассейн. Необъятный глазом каркас недостроенного модуля легко можно было бы отодвинуть в уголок этого ангара, если бы люди вдруг захотели временно заняться чем-нибудь более масштабным. Тягач, который под открытым небом выглядел бы колоссальным хищником, здесь был незаметен. И свет. Отовсюду. Рассеянный, напрочь растворяющий тени.

Снаружи пейзаж плотной застройки обрывался. Казалось, бетоном залита вся планета. Можно ехать по ровному бетону, не встречая ничего, и только солнце меняло бы свое положение. И под ярким небом нескончаемые швы между бетонными плитами пересекались и разлетались лучами, сходились в точку на горизонте, вплетая в реальность неясный позыв в черноту пространства, связывая его с расчетливым, рассчитанным намерением.

Ликующее необычайное единение миллиардов, проводы в прямом эфире. А дальше замкнутое пространство, затерянное в великом безмолвии, путешествие в центр разбегающейся пустоты. И каково это впечатлительному обывателю знать, что с каждым его шагом по улице вселенная расширяется. Наверное, ему нелегко представлять это в понятиях глубины своего зрения и длины локтя. А может и легко, может быть, эта мысль не оставляет следа в его душе. Спасенной от излишней впечатлительности. Окружающий многих из нас прекрасный мир с его зелеными деревьями, голубым небом и желтым солнцем, каким он предстает через органы чувств, редко дает иной образ для представления вселенной в воображении кроме как образ окружающего темноту мыльного пузыря с отблесками на внутренней поверхности. Граница мира имеет в представлении этого человека только один признак – антрацитовый блеск.

А может, это единственное, что у нее есть. И космическая даль очень нуждается именно во вдохновенном воображении впечатлительного обывателя. Ведь грандиозные вихри звезд – это всего лишь большой масштаб простых превращений. А вызванное этим зрелищем вдохновение всё никак не может утомиться своим же буйством. И пустота обретает содержательное отражение. Оживает, только когда он о ней думает.

По пути домой долго облетали грозу. Добравшись к вечеру в скелет, он хотел проверить батареи тепловоза. И сразу, не заходя в дом, отправился к подъездным путям. Потемневшее небо надвинулось. Разом хлынуло. Он уже был рядом, когда молния ударила в локомотив потрясающе и оглушающе. Внутренние повреждения, должно быть, были значительны, но пошел лишь легкий дымок, который быстро рассеялся.

– Еще! Еще дай!

Сейчас хотелось, чтобы весь Его бесполезный труд, эта бесполезная махина сверкнула вся и ярко, чтобы внутренности ее скрутило, неподъемные катушки испарились.

Сверкало часто, целой сетью линий разрядов внутри гремевшего неба. Гроза только началась, но вода текла уже бурными потоками сквозь заросли по своим старым руслам. Проверять сейчас оборудование не имело смысла. Не думая о нем больше, Он двинулся обратно по бетонной дорожке с каким-то радостным возбуждением под серии вспышек и громовых ударов. Он уже вымок насквозь, поэтому шел не спеша и легко, отдавшись восторгу этим буйством грозы.

В потемневшем коридоре пошлепал по крашеным доскам пола, волоча мокрые штанины. Внутри ни души, ни света, только отблески вспышек. Наверху лег на широкий подоконник, разгоряченный, не чувствуя холода мокрой одежды, долго смотрел на хлещущую в окно воду и уснул под звуки неуходящего дождя.

Мы стартовали, мы счастливчики. Уже нет перегрузок, позади стыковка, мы свободны. И наша свобода ограничена лишь нашим же воображением. В распоряжении воображения много элементов для увлекательной работы. Цветные сочетания скоплений звезд, впечатления очевидцев, иллюстрации расчетов. В таком изобилии воображению легко двигаться. Но вся эта воображаемая пустота, черная с отблесками света на стекле шлема скафандра, рождена из увиденного на близкой орбите.

Если идти дальше, скажем, туда – где-нибудь между землей и солнцем, тоже есть с чем работать, чтобы вообразить немыслимое расстояние, огромную пустоту, наполненную расстоянием. Пустоту, наполненную чем-то, ну скажем, какой-то пустотой. Нет, всё верно. Это действительно достаточно пустая пустота, но все же ею можно наполнить расстояние между землей и солнцем, потому что в ней на самом деле есть много непустоты. Но можно идти дальше.

Дальше пространство между звездами. Там пустота более пустая. Но там для глаза все кругом более заполнено, чем рядом с нашим солнцем, на самом-то деле рассеивающим, загораживающим мешанину и столпотворение россыпи звезд. Когда мы там вдруг оказываемся подвешенными, мы конечно делаем поправку на бóльшие расстояния между объектами, несмотря на то, что их видно так много и кругом столько и сразу. Расстояние зрением украдено, но мы имеем все-таки его в виду, стараемся держать его в уме. Мы впечатлены, но справились с волнением, логика и разум остались в ладу с воображением, разыгравшимся от очень красочного калейдоскопа множества звездных узоров, приправленного чернотой. А раз справились, можем идти дальше.

Дальше между галактиками не так красочно, но все же не меньше наполнения для поля зрения. Там действительно уж очень пусто, но зрение нас не хочет отпускать для осознания того, как там пусто. Усилием воли, мы говорим, что пора уже и подумать как мы там одиноки. Но наверное у нас не получится. Оказавшись в опустошенном пространстве, мы не замечаем пустоты. Закроем глаза. Но нет, воображаемые тени от наших ладоней всё равно будут накрывать большую часть из множества миллиардов миров, не подозревающих друг о друге. Мы не прочувствовали пустоту. Когда надоест пытаться это сделать, можно уже подумать о другом, что не было замечено. Если можно идти дальше, можно идти дальше. Понимаете ли. Если можно идти дальше, МОЖНО ИДТИ ДАЛЬШЕ. Если дальше ничего нельзя вообразить, можно идти дальше к тому, что нельзя вообразить.

И вот спустя ровно миллиард лет, секунда в секунду, уже нет никаких препятствий, их и раньше-то не было, но просто хотелось думать, что многое впереди. Возникает сомнение, а есть ли движение, но редкая встреча с атомом гелия успокаивает. И обесточенная оледенелая жестяная банка продолжает путь уже в компании с пустотой прямым сообщением в никуда. Туда, где божественная красота.

– бог )

– какой?

– всеведущий?

– нет )

– всемогущий?

– нет )

– вечный?

– нет )

– а какой?

– вездесущий )))

– xD

С утра место стоянки тепловоза выглядело иначе. Не было следов ночного ущерба, на месте путей образовалось болото. Вернее, не образовалось, а как будто было перенесено сюда из какой-то дремучей лесной глуши – так естественно оно выглядело – вместе с погибшим в его трясине локомотивом, неосторожно сюда забредшим. Не хватало только тумана для полноты чувства, что и сам ты забрел сюда зря.

Забрел Он не туда, куда хотел. Нигде не удавалась найти намека на веретено. Знанием о добре и зле никто не интересовался. Нет этих мечт. Оставалось проверить еще один архив рукописей. Но Он уже не надеялся и там найти следы ключей от добра и зла. Не спеша прогулявшись, к назначенному времени Он был в здании архива, но Его там никто не встречал. Весь день Он бродил по улицам и не искал себе занятий. Наконец дождался нужного человека, его оторвали от действительно интересных дел. Чтобы долго не задерживаться, сразу спустились в подвальное хранилище.

Стоя перед фанерной дверью, завхоз рассматривал и перебирал связку ключей, соображая каким ключом ее открыть, а может быть, и как ключами пользоваться. В конце концов, посмотрел в замочную скважину, крякнул, обнаружив, что замка в ней нет. Снизу дверь разбухла от влаги. Оттянув ее осторожно, чтобы не сломать, он просунул в щель свой башмак. Дверь поддавалась рывками, снимая с досок пола и с себя трухлявую влажную стружку и комья.

Это было не просто подвальное помещение, это был действительно подвал с земляным полом. Не понятно было его техническое и архитектурное значение. У входа были навалены пачки каких-то бланков, а дальше тянулись мохнатые бумажные валуны. Историческое наследие. Когда Он просил, чтобы Его отвели в закрытое хранилище, Он не предполагал, что это будет закрытая свалка истлевшего мусора.

Захотелось уйти отсюда, и вообще – покинуть здание. Захотелось расплести эту улицу, этот мир на тонкие слабые исчезающие волокна. Расплести это время, будущее и прошлое. Расплести Себя. Пусть веретено свободно вьет из этой пустоты.

Ему было все равно куда идти. Впервые в жизни ноги сами несли Его. Ближе к вечеру Он пересек ограду своего производственного здания-скелета и подошел к крыльцу. Здесь были гости.

Длинный человек с длинным лицом длинными пальцами держал длинную трубу. Широко замахнулся. Это показалась Ему морской волной, легко сбившей до этого тяжелое тело, которое, став невесомым, теперь легко качалось на сверкающей толще воды. Расслабление в свободном падении как долгожданное облегчение.

«Мои глаза закрыты. Вокруг меня темно».

2. В темноте

– Темнота рождает мысли.

– Представь, что тебя лишили всего и сразу. Какая будет первая мысль после этого? Лишили тебя абсолютно всего, то есть и всех чувств, остались только мысли и память, а также знание, что нет уже этой планеты, ты сам уже как планета, ты в пустоте. Нет входа, и выходы – только промежуточные – внутренние. И какой возможен итог, если ты изберешь вариант не сдаваться?

– Я не страдаю недостатком воображения, но… Можно сказать только, что сразу – лучше, чем постепенно… И может тогда и начнется настоящая активность. В повседневности, имея весь мир перед собой, почти все живут во сне и хотят так жить. В каком-то трансе проходят дни. Доведенный до автоматизма цикл благополучно повторяется непрерывно изо дня в день. Иллюзия участия в объективной действительности. Погруженность во внутренний мир, который у многих во многом совпадает, что и дает какое-то ощущение реальности. Этот мир – взгляд на действительный, вернее – на его фрагмент. Как трудно что-то действительно сделать.

– Да, трудно добиться, чтобы реальность тебя полюбила. Мысль трудно родится. Ключом может явиться одно слово. Одно. Слово не новое, новой может быть связь. Как легко, когда слово встает на место.

– Какое слово?

– Несовместимость. Великое слово. Оно – основа причины зла.

– Недоумение – вот слово, которое встает на место.

– Иронизируешь. И правильно. Истина – скучна. Благоговение, священный трепет рождаются по недомыслию. И скорее – одновременно с ним. Подход к познанию определяет и знание. Красивое – таинственно, познанное – нежеланно.

– Да, но это все-таки кого-то интересует.

– Мечта человечества, ключи познания.

– Ну да-да, и будете как боги знать добро и зло.

– Известное начало не имеет к этому отношения. Тех двоих изгнали всего лишь за сладкое яблоко – нечего лазить по чужим садам.

– Только причина зла? Почему так мало внимания добру?

– В существовании добра нет проблемы. В нем интерес представляет только конкретизация цели и метода – частная идеология, практика. Но это – только после решения главной проблемы. Проблемой является зло. Объяснение его сущности и причин. Если бы не было зла, никому не была бы интересна этика. Да она и не возникла бы.

– Почему только сущность и причины? А искоренение?

– Да-да. Первоначально – и этот вопрос. Но проблема оформилась задним числом. Уже после ее решения. Это побудительный мотив поиска. Но этот вопрос исчезает в конце поиска. Этика родилась из проблемы существования зла, но, забыв об этом, заблудилась и пропала. Вся этика выражена в трех словах, а по сути – только в одном, самом ее предмете: зло – увеличение энергии.

– Но все-таки с добром-то как?

– Добро – уменьшение.

– Не об этом я. Почему не возникает такой фундаментальный вопрос? Или опять все задним числом?

– Задним. Правильный вопрос ставится после ответа. Неправильный должен исчезнуть. Нет плохого в том, чтобы неправильно спрашивать, при этом нужно только настроиться получить отрицательный ответ. После ответа на вопрос, что есть добро, этот вопрос исчезает. В нем нет проблемы.

– Значит зло выше добра?

– В том то и дело, что наоборот – и не только в субъективном предпочтении, но и объективно статистически. Злу больше внимания только потому, что зло считается недопустимым исключением в идеальном правиле.

– Поэтому главной проблемой и должно быть именно построение этого идеального правила, то есть добра.

– Это пример неправильного вопроса. Нет на него ответа. Вернее, на него есть отрицательный ответ, выведенный из положительного – на правильный вопрос.

– Путаница какая-то, причем неинтересная.

– Интересно сразу ответить на еще не существующий правильный вопрос, который и возникнет только после ответа.

– Короче, ответ у тебя есть.

– И нет смысла спорить по поводу вопроса, постановку которого поймешь только в конце.

– В конце чего?… И с чего ты взял, что этот твой ответ из трех слов – не только твой и при этом не пошлый – и всем понравится. Добро и зло не интересны, это всего лишь слова, ничто за ними не стоит, и не потому, что никто ясно себе не представляет добро и зло, а именно потому, что это не интересно. И твои три слова и даже, может быть, их сочетание тоже всем знакомы. Но не интересны.

– Многим не интересно и звездное небо.

– Да нет. Не об этом я. Все это не интересно, потому что банально и, в общем-то, решено. Потому что здесь не может быть ясности. Добро и зло относительны. Не может быть абсолютного добра и даже абсолютного зла. Если конечно не давать им имен, места жительства и кадры. На уровне обычной жизни людей, в обычном обществе никто даже и не пытается определить общее, абсолютное добро и зло. На таком уровне обобщения границы между добром и злом стираются. И разговор об этой границе скучен, как спор о границе между лысиной и шевелюрой.

– Даже если я эту границу определю?

– Ты всего лишь обозначишь свои понятия. Твое зло может быть добром для другого.

– В этих трех словах абсолютная граница, и не только для человека. И ты прав, мое зло может быть добром для другого.

– Ну так о чем же…?

– Но в этом нет этой неопределенной тонкой границы между добором и злом, нет взаимопроникновения или, тем более, взаимоопределения. Нет подобной относительности. Есть лишь признание множественности точек отсчета. И зачем определять этику для такого действующего лица как абсолютно единый Мир. Абсолютное единство мира – это его конец, исключающий любое движение или изменение.

– Так ведь необходимость в выборе точки отсчета и есть относительность.

– Да.

– Издеваешься?

– Абсолют, который имеет для нас смысл, ограничен самим этим смыслом. Применительно к абсолютной этике это означает, что область ее определения ограничена нашим миром. Тем местом, где действует наш закон наименьшей энергии.

– В другом мире возможна другая абсолютная этика?

– Наверное, но это уже не важно, потому что с другим миром мы несовместимы.

– Ладно. Как ты докажешь абсолютность своей этики? Ведь это можно сделать, только убедив человека, что он точно так же думает, точно так же представляет себе добро и зло, пусть не так явно, но все-таки это для него вопрос решенный. И тогда все-таки выйдет, что твои слова банальны. Согласись, что у человека все-таки есть способность различать добро и зло, иначе ну как он примет твою этику, твои определения добра и зла, если они не найдут в нем отклик. А если найдут, тогда ты скажешь уже известное ему, то есть опять пустое слово. Твоя абсолютная этика – это, в лучшем случае, разъяснение того, как он привык воспринимать полезное или вредное.

– Вся способность различать добро и зло сводится к чему-то несознательному, появившемуся, или точнее сохранившемуся до появления личности. Эта способность – эволюционно сохранившиеся инстинкты, то есть инстинкты наиболее адекватные естественным законам более-менее устоявшейся среды. Это несознательное содержит интуитивное различение добра и зла, без самоотражения, на уровне удовлетворения текущих желаний, обычных потребностей. Но нет врожденного различения добра и зла на общем для всех уровне потребностей моральных, то есть связанных с групповым существованием. Групповое существование по сути – какая-то мера ограничения инстинктов. Эволюция сознательного не оформила врожденные механизмы различения группового добра и зла, то есть конфликт между врожденными инстинктами и их ограничением эволюционно не разрешен и вряд ли будет. Этот конфликт может быть решен рационально. Должен оформиться сознательный механизм различения добра и зла, должна родиться идеология, которая позволит группе сохраниться в этой среде как группе. Пока нет идеологии, которую полюбит Реальность, нет решенного в вопросе различения добра и зла, поэтому абсолютные понятия не будут пустыми словами.

– Но разве наше общество не сохраняется как группа?

– Общество держится принуждением. Конфликт с личностью не решается, а изолируется. А если и решается, то частично и эволюционно, то есть пробами. Это равновесие очень динамичное, то есть недолговечное.

– И новая этика решает этот конфликт раз и навсегда?

– Нет, только придает движению к равновесию целенаправленность. Этот конфликт вряд ли будет решен – ждать нужной мутации человеческой природы очень долго. Но абсолютная этика дает в этом направлении цель, позволяет определить идеологию, метод достижения наиболее устойчивого равновесия. И абсолютная этика – это не порождение противоречия инстинктов и общественной упорядоченности. Этот конфликт есть только часть области практического применения этики. И абсолютная этика – это не разъяснение привычного, она подразумевается в выходе за пределы индивидуальных или общественных человеческих предпочтений, она распространяется в своем описании на все системы нашего мира.