Незаконнорожденный. Посольство в преисподнюю

39. Аншан. Выборы царя Элама

В этот день на ночевку остановились очень рано. Надо было накормить и напоить уставших донельзя коней. Им здорово досталось за время осады в горном лесу. Они заметно отощали. и с трудом перенесли недостаток воды. Правда, упорный скандинав хотел организовать погоню за Иранной, и Хутрапу с трудом удалось отговорить его от этой безнадежной затеи. Уж слишком большое расстояние пролегло между ней и караваном.

– За десять дней надо дойти до Аншана, – за ужином сказал Хутрап и пояснил: – как раз в этот день будут рассматриваться претензии претендентов на престол.

– Быть может, нам удастся доказать, что завещание обманом похитили у нас? – спросил Набонасар.

Хутрап пожал плечами и ничего не ответил.

Караван шел горными тропами не сбавляя ход. Им везло. За все время не было ни одного дождя, камнепада, обвала или чего-то подобного, что могло бы задержать в дороге. И вечером через девять, а не через десять дней, они подошли к окружающему Аншан огромному валу на длину полета стрелы длиной. День назад Адад увел своих людей, сказав, что ему надо в другую сторону. С ним тепло распрощались. Бывшие с ним воины оказались неплохими ребятами, простыми и бесхитростными.

А остатки каравана, полтора десятка человек, из всех даров царя Вавилона Далик-илишу сохранив лишь одного персидского скакуна, направились прямиком ко дворцу Пели. Их сразу же, не дав умыться и поесть, провели в зал приемов.

Пели, высокий худой мужчина лет тридцати пяти с волевым резко очерченным лицом, немного задержавшись, вышел к ожидающим людям. Хутрап опустился на колени, не сводя напряженного взгляда с лица Пели. Пели, едва завидев Хутрапа, широко улыбнулся и, стремительно направившись к нему, поднял его с колен.

– Позволь, господин поднести тебе подарок от могучего царя Вавилона Далик-илишу, вот этого прекрасного арабского скакуна, – нараспев сказал Хутрап, отступая на шаг и указывая на жеребца, – и прошу наказать меня, недостойного, за то, что я не сумел сберечь другие его не менее ценные дары. И мне не удалось сберечь завещание, отправленное со мной. Его обманом похитили у меня.

И Хутрап опустил голову.

– Ты будешь наказан за это! – сурово сдвинул брови Пели, и добавил: – сейчас твоих людей вместе с тобой отведут на отдых, а я подумаю, как наказать тебя! Подробности расскажешь завтра, после оглашения завещания. Тебе и им, – он указал на скандинава и Набонасара, – быть на нем обязательно. И подумай, как будешь доказывать, что завещание вез для меня!

Хотя голос Пели звучал грозно, скандинав готов был поклясться, что Пели распирает от неожиданной радости. И эта радость иногда забивала напускную строгость.

Хутрап, понурил голову. Подбежали слуги и сопроводили его и его спутников в отведенные им покои.

Впервые за много времени скандинаву предстояло нормально поесть, смыть грязь горных дорог и лечь спать не на камни, а на мягкий матрас в большой кровати под балдахином, укрывшим от ночных кровососов. Однако прежде надо было подумать о том, как вырвать из рук Энпилухана свиток с завещанием. Скандинав отправился с этим вопросом посоветоваться прежде к Набонасару. Оказалось, что и того же гложут те же мысли, но и он ничего не мог придумать. Они вдвоем отправились в покои Хутрапа, однако слуги не допустили их.

– Приказано не беспокоить, – был их единственный ответ.

Скандинав готов был силой пробиться к Хутрапу, но Набонасар отговорил его.

– Он, видимо, переживает неудачу, поэтому никого не желает видеть, – сказал он, – нам остается самим подумать, что можно предпринять.

– Напасть на Энпилухана, что ли? – в отчаянии предложил скандинав.

– А где ты будешь его искать? – понимающе спросил Набонасар, – ты разве был хоть раз в Аншане и знаешь, где расположен его дворец? А если бы и знал, у тебя есть войска, чтобы взять его? Мы здесь первый раз и ничего не знаем…

– Да, – подытожил скандинав, – что есть, то есть. Кстати, ведь мы с тобой выполнили то, что от нас требовалось, так что претензий к нам быть не может!

– Как это? – не понял Набонасар.

– А вот так! Тебе было приказано, чтобы ты организовал охрану каравана. Ты это сделал. Караван дошел до Аншана? Дошел. И даже арабского скакуна в подарок доставил. А меня нанимали только с одной целью – чтобы доставил до места назначения Хутрапа живым. И ни слова не было сказано о караване и подарках. И Хутрап здесь, живой и даже здоровый, сидит в соседних комнатах и даже не желает нас видеть. Так что пусть дальнейшее расхлебывает сам!

И скандинав ушел в свои комнаты, зло хлопнув дверью так, что она едва не сорвалась с места.

Назавтра, вскоре после завтрака, Хутрап в чистой парадной одежде появился на пороге покоев скандинава и Набонасара. Он был спокоен и строг.

– Вы готовы? – спросил он, – тогда пошли!

Скандинав в сшитой ему опытными швеями за ночь парадной одежде чувствовал себя не в своей тарелке, так же, как и Набонасар. Оружие приказано было оставить дома. Перед входом во дворец уже находился парадный эскорт. Место Хутрапа, увитый лентами жеребец, удерживаемый рабами, оказалось сразу же за носилками Пели, которые должны были нести шестнадцать рабов, по восемь с каждой стороны. Спереди, по сторонам и сзади них находились разодетые всадники охраны. Далее, позади, были носилки некоторых видных чиновников страны, поддерживающих Пели. Даже если послы других городов и стран и поддерживали Пели, они вынуждены были держать нейтралитет и не сопровождать ни одного из претендентов на престол. Лишь посол Вавилона прямо показал, с кем представляемый им город желает иметь отношения, и его носилки находились в свите Пели. Все остальные послы уже находились в большом помещении внутри величественного зиккурата, посвященного главной богине Элама Пиненкир, где должна была пройти церемония рассмотрения завещания и выбора царя Элама, и ожидали, как разрешится главная интрига страны, имеющая далеко идущие последствия.

Разукрашенные статные кони скандинава и Набонасара оказались близко к голове процессии. Они, заняв свое место в ней, молча переглянулись между собой: нахождение Хутрапа сразу же за носилками Пели означало только одно: что он первый после самого Пели. И это было очень странно. Как мог Хутрап, обычный посланник, еще и собственноручно отдавший завещание в руки соперника, занимать такое место? Воистину, чудные дела творились, по крайней мере, при дворе кандидата на царский трон Элама Пели!

Громада зиккурата возвышалась здесь же, в двух шагах от дворца Пели, но процессия под приветственные крики народа покружила по улицам города, прежде чем достигла места назначения. О том, что во дворец Энпилухана было доставлено завещание старого царя, уже несколько дней трезвонили по городу верные ему люди и на всех углах кричали здравицы за здоровье Энпилухана, нового царя Элама. Однако и у Пели, несмотря на то, что он проиграл битву за престол, нашлось немало сторонников из простого народа.

Внутри ярко освещенного бьющими через многочисленные окна лучами солнца зиккурата, куда кроме жрецов богини Пиненкир, пропустили только высших чиновников и послов, не было почти никакой мебели, за исключением пяти золотых и двух серебряных табуретов да небольшого столика.

Все стояли, разбившись на четыре изолированные группы. У большой статуи богини, расположенной по центру одной из стен, на алтаре которой сияла золотом и драгоценными камнями корона Элама, на золотых табуретах в ряд сидели жрецы и военные в разукрашенных золотом и драгоценными камнями одеждах. Посередине находился сам верховный жрец богини, справа от него сидели два его ближайших советника. По левую руку расположились командующий эламской армии и его заместитель. Перед главным жрецом на небольшом столике из черного дерева лежали два опечатанных небольших ларца. У противоположной стены стояли послы иностранных держав и городов, знатные эламцы и военачальники. По правую руку от богини спереди на серебряном табурете сидел Пели. Сразу же за ним стоял Хутрап, еще дальше стояли его сторонники, среди которых находились Скандинав и Набонасар. По левую руку от богини впереди также на серебряном табурете расположился Энпилухан, молодой человек, едва разменявший двадцать пять зим, с нервным лицом, которое он изо всех сил старался сохранить спокойным, но по которому то и дело пробегала радостная улыбка, сын покойного царя, от завещания которого зависело, кто станет царем Элама. По левую руку от Энпилухана стояла ослепительно красивая девушка в присущей царям одежде с серебряной тиарой на уложенных в сложную прическу волосах, выгодно оттеняющей ее бронзовое лицо, хранящее спокойствие и уверенность. В руке она держала небольшой завернутый в золотистую ткань сверток. Дальше сзади стояла большая группа вельмож, поддерживающих Энпилухана.

В красавице почти невозможно было узнать знакомую скандинаву и Набонасару Энинрис. Теперь то была не та простая девушка, а всемогущая Иранна, невеста и будущая жена Энпилухана, перед которой скоро будут преклоняться все без исключения. Окинув взглядом сопровождающих Пели людей, она сразу же разглядела среди них Хутрапа, скандинава и Набонасара, и ее губы тронула презрительная усмешка. Заметив эту усмешку и прекрасно поняв, в чей адрес она предназначена, вспыльчивый Набонасар встрепенулся, однако стоявший рядом скандинав молча незаметно сдавил ему руку. Сильная боль сразу же отрезвила Набонасара. Он даже ойкнул, невольно привлекая внимание окружающих, но тут же взял себя в руки.

Тем временем жрецы, играющие главенствующую роль, закончили произносить молитвы и вступительные речи и приступили к главной части действа.

– Теперь я могу огласить тайну, которую мы, жрецы, скрывали много лет. Сложив вместе принесенный свиток и свиток, находящийся в этой запечатанной шкатулке, – верховный жрец поднял ее в правой руке, – мы должны прочитать всего три слова. Что это за слова, мы узнаем из свитка, находящегося в этой шкатулке, – и верховный жрец поднял другую шкатулку левой рукой, – но прежде я желаю, чтобы обе претендующие на корону стороны и присутствующие здесь послы удостоверились, что печати не нарушены и что свитки подлинные. Я прошу выбранных представителей подойти ко мне.

Заранее выбранные представители – по три человека от посольского корпуса и от каждой из сторон – подошли к столику и осмотрели ларцы. Они подтвердили, что печати принадлежат старому царю и что они не нарушены.

Верховный жрец сломал печать на контрольной шкатулке, разрезал опоясывающий ее шнурок и, открыв крышку, извлек из нее небольшой свернутый в трубочку свиток.

– Читайте, что на нем написано, – сказал он и передал свиток стоявшим рядом представителям.

И один из них, осторожно развернув свиток, громко произнес три написанных на нем слова; этими словами были: доставивший свиток – царь.

В большом зале стояла такая тишина, что слышен был звон какого-то одинокого комара, вовремя не спрятавшегося от уличного зноя, случайно залетевшего сюда и радующегося прохладе помещения.

Следом церемонию доставания прошел свиток, который находился во второй шкатулке. Он был не просто свернут, а прежде сложен, а затем свернут, так что вид его пока еще оставался тайной.

Но разворачивать его верховный жрец пока не спешил. Надо было довести церемонию до конца.

Зная, что только у Энпилухана находится завещание и решив сократить до минимума время церемониала, верховный жрец сразу же обратился к нему:

– Готов ли ты, Энпилухан, предъявить завещание твоего отца, усопшего царя великого Элама?

– Да, готов, вот оно! – сказал тот. Ожидавшая эти слова Иранна танцующей походкой направилась к верховному жрецу, передала ему завернутый свиток и вернулась на место.

Иранна была единственной женщиной, допущенной на церемонию. Нельзя было не залюбоваться прекрасной девушкой, и по рядам наблюдавших за церемонией мужчин, как сторонников Энпилухана, так и его противников, прошла волна оживленного восхищения. Тишина сменилась всеобщим оживлением. Для большинства находящихся в зале стало понятно, что вопрос о царе практически решен.

Если бы с протестом сразу же вышел Пели, верховный жрец был намерен пресечь его выход и не дать ему сорвать церемонию. А что бы мог предъявить Пели кроме того, что завещание везли для него? Он проспал его, оно в других, нужных жрецам руках, и верховный жрец не собирался отдавать царскую корону в руки ненавистного неуправляемого Пели. Однако, на удивление, Пели молча сидел, спокойно созерцая происходящее. Он даже вполголоса отпустил комплимент красавице, обращаясь к Хутрапу. Тот тоже улыбнулся. Создавалось впечатление, что их совершенно не огорчает потеря завещания, а с ним и право претендовать на трон. А вернее всего, они поняли тщетность своих попыток и смирились с неизбежным.

Свиток, принесенный Иранной, также прошел осмотр у представителей сторон. Его также признали подлинным.

– Готов ли ты, Пели, предъявить завещание усопшего царя великого Элама? – как того требовал церемониал, спросил верховный жрец.

Со стороны теперь уже не только сторонников Энпилухана, но и с мест для послов и местной знати послышались отдельные короткие смешки. Сторонники же Пели хранили угрюмое молчание.

– Да, готов, вот оно! – ответ Пели словно громом поразил всех присутствующих, не исключая его сторонников.

Никто не ожидал услышать такие слова. В сразу наступившей мертвой тишине были слышны только шаги Хутрапа, вышедшего к столику верховного жреца. Он держал в руке опечатанную шкатулку, точно такую, которая уже стояла на столе. Ропот пронесся из конца в конец по залу. Верховный жрец, онемев, смотрел на шкатулку, как на опасную змею.

Если красавица, представлявшая интересы Энпилухана, предъявила собранию только свиток, то Хутрап, представлявший интересы Пели, предъявил шкатулку, в которой заключен был свиток. Эту разницу заметили практически все присутствующие в зале.

– Этого не может быть! – прошептал Энпилухан.

– Что ты замолчал, жрец? – в тишине раздался спокойный голос Хутрапа, – или голос отнялся?

Иранна стояла, открыв от изумления рот.

Слова Хутрапа словно подстегнули Энпилухана. Он вскочил с места.

– Ты мошенник! – кричал он на Пели, брызгая слюной.

Ему же вторила его свита, осыпая бранью противников. Некоторое время в помещении стоял сплошной крик. Пели же спокойно сидел, не реагируя на брань и крики. Так же спокойно стоял Хутрап. Чувствуя, что здесь что-то не так, скандинав и Набонасар во все глаза смотрели на все это, не понимая, откуда у Хутрапа взялось еще одно завещание, и ожидая, чем все это закончится.

Придя в себя, с огромным трудом с помощью помощников верховный жрец установил тишину.

Еле ворочая языком, он вынужден был продолжить церемонию и пригласил представителей сторон осмотреть принесенную Хутрапом шкатулку. Печати на ней, а затем и на находящемся в шкатулке свитке, также признали настоящими.

Итак, на столе перед верховным жрецом лежали три свитка. Один из них, лежащий посередине, изначально был у жрецов, а два других, по уверению сторон, вторые части завещания старого царя Элама, оба с подлинными печатями, что никак не могло быть. Оставалось только вскрыть их. Снова наступила напряженная тишина.

Трясущимися руками верховный жрец сломал печать свитка, лежащего посередине, с трудом разрезал опутывающий его шнурок и развернул свиток, показав его всем, присутствующим на церемонии. Один край свитка был ровный, а в другом было вырезано три пилообразных больших неровных зуба, проходящим прямо по значкам, разрезав их так, что совершенно нельзя было понять, что там написано. Жрец положил этот свиток на столик.

У него настолько дрожали руки, что он вынужден был уступить место одному из своих помощников. Тот схватил свиток Энпилухана, сломал печать, разрезал веревку и, не разворачивая, положил его слева от лежащей на столе первой части завещания. Так же он поступил со свитком Пели и, положив его справа от первой части завещания, отступил в сторону, снова уступая место верховному жрецу. Тот взялся за края обеих свитков, немного помедлил, затем резким движением встряхнул их, расправляя, и поднял вверх. Еще некоторое время стояла полная тишина. Присутствующие рассматривали поднятые свитки. Затем помещение наполнилось криками – восторженно вопили приверженцы Пели и негодующе кричали приверженцы Энпилухана. Потому что свиток, поданный Иранной, был прямоугольный, здесь ничего не надо было даже и смотреть, а свиток, поданный Хутрапом, имел с одной стороны пилообразные зубцы.

Понимая, что ничего сделать уже нельзя, верховный жрец сложил вырезы свитка первой части завещания и свитка Пели. Они абсолютно совпали в одно целое, открыв три искомых слова: доставивший свиток – царь.

Сторонники Энпилухана яростно кричали про обман, что они не признают коронацию Пели. Сам Энпилухан бледный, как смерть, сидел ни жив, ни мертв.

– Как это случилось? Этого не может быть! – шептала помертвевшими губами Иранна. И тут она встретилась глазами с иронично глядящим на нее Хутрапом. И поняла, что этот хитрый царедворец просто использовал ее, считающей себя самой умной и ловкой, в своей чрезвычайно сложной и опасной игре, где часто ставкой была сама жизнь, и победил, доведя игру до логического конца.

Верховному жрецу ничего не оставалось делать, как объявить, что, согласно завещанию усопшего царя, царская корона Элама переходит к Пели. Когда Пели подошел к жрецу и преклонил колено, тот, проклиная его про себя, возложил корону ему на голову. Помощники верховного жреца запели священный гимн, и дальнейшая церемония проходила уже в присутствии множества жрецов сначала в священной роще у подножия зиккурата, затем в главном храме богини Пиненкир на его верхней площадке под приветственные крики собравшихся толп народа. Про Энпилухана все сразу же забыли, даже большая часть его сторонников кричала здравицы и как могла лезла с поздравлениями к Пели, чтобы загладить свою вину и не попасть под предстоящие репрессии против его противников. А самые ярые противники Пели срочно помчались по домам, чтобы как можно быстрее собраться и сбежать из страны.

Чтобы больше не возвращаться к этому вопросу, скажем, что лишь немногим счастливчикам удалось сделать это. Пели, если это было необходимо для него лично или для страны, и тогда, и в будущем действовал быстро, решительно и беспощадно. Такое было время…

40. Неожиданная встреча

Пол-луны прошло после коронации Пели. Иранна жила во дворце Энпилухана, зализывающего полученную душевную рану, но ничего конкретно не предпринимающего, чтобы исправить положение хотя бы с помощью меча наемного убийцы или яда, защищенного от репрессий Пели тем, что он являлся родным сыном всеми уважаемого старого царя Элама. В первый же день они сильно повздорили, и она ушла от него в другое крыло дворца.

Но надо было что-то делать. Не только ее деятельная натура требовала этого, но и поступившие новые инструкции Нарамсина, царя Аккада. Энпилухан теперь чуть ли не на коленях умолял ее вернуться к нему. Каждый день рабы приносили на ее половину его дорогие подарки и охапки цветов. Наступало время сменить гнев на милость.

Перед поздним ужином, как это было принято у Энпилухана, засиживающегося далеко за полночь, но встающего в полдень, Иранна в своей обычной, даже не парадной, одежде отправилась к Энпилухану. Неподалеку от его покоев высокая фигура, внезапно вынырнувшая из-за поворота коридора, преградила ей дорогу. Она невольно вскрикнула и сделала шаг назад. Перед ней стоял Шамши, которого все считали погибшим в пропасти и про которого она давно уже забыла. Он напоминал истощенного оборванца, лишь на худом с острыми чертами лице огнем безумия горели глаза.

Она испуганно оглянулась, ища взглядом стражников, обычно находящихся в этом коридоре. Но коридор был пуст.

– Я убил их всех, – сказал он, глядя на нее сверкающими глазами, – разве могли они оказать сопротивление мне, всю жизнь учившемуся владеть мечами обеими руками? Я любил тебя, а ты предала меня, как ты могла? – продолжал он.

Ее ум заметался в поисках выхода и тут же нащупал его. Перед ней был безумец, опасный безумец, надо было хотя бы на время отвлечь его внимание.

– Да, я виновата перед тобой! – молитвенно сжала она руки и опустилась на колени, – но Бурна сам приставал ко мне! Угрожал убить, если я не подчинюсь. Что было делать мне, слабой беззащитной девушке?

– Глупец! – нежно шептала она, обнимая ноги Шамши, – ведь я любила тебя, и только тебя! Уедем, уедем отсюда далеко-далеко! Там мы будем только одни – ты и я! И будем любить друг друга без памяти! А потом вместе уйдем в чертоги Мардука!

Она еще крепче обняла Шамши, прижалась всем телом. Горячая волна ударила ему в голову. А тем временем рука ее нащупали в сапожке неразлучный трехгранный кинжал-стилет, который она не раз успешно использовала по назначению.

Последний раз это случилось в Лараке, когда она, ловко притворяясь отравленной дымом, убила старшину купцов, видевшего ее лицо, который мог опознать и выдать ее. Ведь это она была тем тайным послом аккадского царя, который появился в аккадском торговом дворе в гостях у старшины купцов. И откуда она с трудом выскользнула из огня, сумев провести Бурну. А до этого в Ниппуре, где она же была тем главным, кто вошел в дом с ожидающими засланными заранее аккадскими шпионами, и этим же кинжалом убила провинившегося из них. И была тем, кто убил так некстати узнавшего ее проводника из Ниппура. Тогда ей крупно повезло, она была на грани провала. Этот же человек был проводником, не так давно приведшим караван в Сусан (хотя ей больше нравилось другое название этого города – Сузы), где был допущен вместе с хозяином каравана к Энпилухану. Энпилухан позвал ее и одаривал прекрасными ожерельями, поднесенными караванщиком ему в дар, в присутствии проводника. Поэтому проводник сразу же узнал ее и обратился к ней как к госпоже, назвав ее настоящее имя, думая, что она тоже путешествует с караваном, не зная истинного положения дел. Поначалу она страшно перепугалась, но школу жрецов она успешно прошла не зря – уже скоро она своим волшебным голосом совершенно очаровала проводника. А затем дала намек и на нечто большее, сказав ему, что будет ждать его вечером у ближнего холма. Затем приказала отвернуться и удалиться. Когда же он, счастливый, повернулся к ней спиной, ее верный трехгранный кинжал-стилет, который всегда находился у нее в сапожке, вонзился в его спину. Точно так же был убит табунщик и искалечены кони. Острой гранью кинжала она незаметно надрезала веревку, стягивающую плот, при переправе через левый рукав Евфрата. Конечно, она сильно рисковала при этом, ведь плот мог развалиться и раньше, чем она сама сошла на берег. Но все прошло как нельзя лучше…

Продолжая обнимать Шамши и прижимаясь к нему, она за его спиной перехватила рукоять кинжала обеими руками, поднялась на ноги, нацелилась и резким движением обеих рук к себе, как бы обнимая, сквозь спину пронзила сердце несчастного влюбленного безумца. Он охнул и, выскользнув из ее рук, замертво опустился на плиты пола. Она толкнула его труп обутой в разукрашенный сапожок ножкой.

– Презренный шакал! – с ненавистью сказала она, легко вытаскивая кинжал из спины и вытирая его об его одежду, – посмел меня лапать! Возомнил, что он мне ровня! Теперь придется отмываться от его грязных рук!

От толчка ворот рубашки Шамши распахнулся, и на открывшейся костлявой груди сверкнул рубиновый огонек. Она наклонилась и, поддев кончиком кинжала грязный шнурок, вытащила надетый на него красивый золотой перстень с огромным красным камнем.

– А мальчик знал толк в перстнях! – одобрительно пробормотала она, разрезая шнурок и поднимая его, – ну что ж, я заберу его, не оставлять же для жадных рук могильщиков! Интересно, где он украл такую красоту?

Она надела перстень на палец правой руки, полюбовалась на него, отставив ладонь и вытянув пальцы вверх. Он был действительно восхитителен на ее тонкой руке. Она, спрятав кинжал в сапожок и переступив через труп, тут же забыв о нем и направилась в покои Энпилухана.

– Я приветствую моего властителя! – сказала она, прижав руку к груди.

– О, какой восхитительный перстень! – воскликнул Энпилухан, – откуда он у тебя?

– Так, подарок, – отмахнулась она.

– И кто это дарит тебе такие подарки? Покажи-ка, покажи!

Она, играючи с ним, завела руку за спину и сжала кулак, со смехом уворачиваясь от Энпилухана. И сразу же ее больно кольнуло в палец. Она испуганно отдернула руку и оглянулась назад. Там никого не было. Тогда она взглянула на палец. Из-под перстня выступила капелька крови. Энпилухан взял ее руку, осторожно снял перстень и провел мизинцем внутри него. Что-то укололо и его.

– Ничего страшного, небольшая зазубринка, – объявил он результаты осмотра, – завтра отдам ювелиру и он исправит ее.

Она все еще испуганно держала руку на уровне груди, а на пальце висела капелька крови. Энпилухан протянул ей свой мизинец, на котором также выступила немножко крови, и коснулся ею ее капельки.

– Вот видишь, я смешиваю нашу кровь. И теперь ничто не может нам помешать…

И он притянул ее к себе. Она оттолкнула его.

– Все еще злишься на меня? – с улыбкой спросил он.

– А как же не злиться? – с возмущением ответила она, – в своем рвении получить завещание ты совершенно не думал обо мне! Меня несколько раз могло убить колдовство – и когда пересекали ирак, и на зыбучих песках, и дальше!

– Мое сокровище, я был уверен, что с тобой ничего не случится! Я специально потребовал, чтобы колдуны ни в коем случае не нанесли тебе вред. И они выполнили просьбу. Иначе как бы ты уцелела?

– Это правда? Ты на самом деле сделал это для меня? – обворожительно улыбаясь, спросила она.

– Конечно, любовь моя! Теперь ты уже не будешь отталкивать меня?

Через несколько мгновений она, обнаженная и прекрасная в своей наготе, знающая свою неотразимость, уже лежала на ложе, снисходительно поглядывая на его лицо, на котором, как всегда, отражалось его восхищение ею.

– Как ты прекрасна! – сказал он, также обнаженный, подходя к ложу.

Она хотела ответить, но внезапная жгучая боль в животе заставила ее пронзительно вскрикнуть. Она скорчилась в кровати, прижала ноги к животу и обхватила его руками. А боль поднималась все выше, к сердцу. Она уже не кричала а хрипела, изо рта потоками летела пена.

Энпилухан в ужасе отшатнулся, хотел было позвать стражу, но спазмы сдавили его горло, а у него живот также прорезала нестерпимая боль…

Когда рабы, обеспокоенные тем, что Энпилухан и его возлюбленная Иранна не вышли к ужину, направились узнать, почему их нет, то в коридоре наткнулись вначале на перебитый пост охраны, затем на труп высокого молодого, но сильно изможденного человека с обритым по-жречески черепом, на спине которого напротив сердца была небольшое трехгранное отверстие от воровского кинжала, а в покоях на ложе в потоках начавшей высыхать пены лежали обнаженные трупы Энпилухана и Иранны с лицами, выражающими такие мучения, что рабы поскорее накинули ткань, лишь бы не видеть страдальческое выражение на них.