Чужбина не встречает коврижками

Глава 9

Порядок, насколько это было возможно, я навёл в своей комнате давно. Выгреб весь мусор, отремонтировал места с обвалившейся штукатуркой, надраил дверные и оконные ручки, отмыл полы от застаревшей грязи, застеклил выбитые окна. Теперь, для наведения полного ажура, оставалось приобрести и наклеить обои да покрасить дверь, окна и полы. Но Церковный совет не спешил выделять на это дело средства. Я не раз обращался с этим вопросом к Зое Степановне, однако, та только отмахивалась от меня, как от назойливого комара. А сегодня я позвал к себе Бориса Гаузена и на месте всё объяснил ему:

– Вот, видите, заново оштукатуренные места бросаются в глаза грязными серыми пятнами. Нужно наклеить обои либо покрасить комнату водоэмульсионной краской.

– Да, я согласен с вами, – доброжелательно поддержал старик.

– На полах и оконных рамах в некоторых местах краска облупилась. Необходимо обновить облезшие места, – вдохновлённый поддержкой, продолжал я.

– Вот и займитесь этим.

– Я готов хоть сейчас выполнить эти работы, но у меня нет средств, чтобы приобрести необходимые для ремонта материалы. Мне отец Вениамин сказал, что Церковный совет выделит деньги для покупки всего необходимого. Вот я и прошу вас помочь мне.

– Почему вы ко мне обращаетесь, а не к Зое Степановне, ведь это она комендант?

– Да я уже несколько раз обращался к ней, но всё безрезультатно. Теперь вот к вам взываю, вы ведь тоже член Церковного совета. Если бы у меня была работа – я бы никого не просил и на собственные средства купил бы необходимые материалы.

– Ну, хорошо, я поговорю с Зоей Степановной.

Гаузен покинул аварийное жилище, оставив меня в одиночестве безнадёжно обозревать и дальше поле своей трудовой активности.

– Хорошо бы зашпатлевать вот здесь полы, чтобы скрыть появившиеся трещины и щели, – мысленно прикидывал я, определяя себе дальнейший объем работ. – А дверь лучше ошкурить наждачкой перед покраской и тогда она будет превосходно выглядеть…

Но тут мои мысли внезапно были прерваны громким бесцеремонным стуком в дверь. На пороге предстала этакой разъярённой мегерой комендант. Ее гневные очи во все стороны метали испепеляющие громы-молнии. Сам античный Зевс вряд ли устоял бы против столь яростных извержений гнева Фельдфебельши. А неистовая старуха всей мощью своей необузданной натуры обрушилась на меня – жалкое ничтожество, олицетворяющее собой в её глазах подобие оматериализовавшегося коммунизма.

– Что вы себе позволяете? – визжала она.

– ?.. – бессмысленно моргал глазами я, толком ничего не понимая, словно бербер, оказавшийся вдруг в заполярной Чукотке.

– Вам плохо здесь живётся? Хотите оказаться на улице?

– Может вы мне всё-таки объясните, наконец, в чём дело?

– Почему вы вымогали деньги у Гаузена? – гневно выдохнула Шепокляк.

– Зоя Степановна, вы понимаете, что говорите? Как я могу у него вымогать деньги? Просто я показал ему что ещё нужно отремонтировать в этой комнате и объяснил какие для того необходимы материалы. Он, кстати, со всем согласился.

– Надо же! Вот так смотрите и врёте бессовестно мне в глаза. Да как он может с вами согласиться, когда подобные вопросы решаю только я?

– Я по-вашему говорю неправду?

– Неужели вы думаете, что я поверю вам, а не Гаузену?

– Ну, давайте его позовём и разберёмся, – предложил я альтернативный вариант для разрешения создавшейся ситуации.

– Ах, вы ещё будете здесь права качать? – негодовала вредная старушенция. – Вот какими вас воспитала ваша советская власть. Я всегда знала какие они лживые все эти коммунисты.

– Зоя Степановна, причём здесь коммунисты? Мы о ремонте комнаты речь ведём.

– …а что, землю крестьянам в России ещё не отдали? – не слушая меня, продолжала своё Фельдфебельша. – Ведь как Ленин обещал! Так вот ваша народная власть вас же и морит голодом.

– Эх! Ваша правда, Зоя Степановна. Всё нищенствует наш народ, – тяжко вздохнул я с беззащитностью новорождённого оленёнка, только что исторгнутого из материнского чрева и тут же оказавшегося пред алчущей пастью голодного хищника.

– Это же просто уму непостижимо! Такая огромная страна, с непочатыми природными ресурсами – и нищая. Какие необъятные территории бесхозно пропадают. А люди голодные. Да раздай всем свободные земли и пусть устраиваются граждане на них. Народ станет на своих участках производить себе продукты для пропитания, а появившиеся излишки смогут выменивать на необходимые им промышленные товары или на те же деньги, чтоб покупать, что хотят. Если народ разбогатеет, то и государству прямая выгода от этого. Неужели не понимает ваша власть?

– Они нас не спрашивают. А вы говорите элементарные вещи, которыми, когда надо было, власть воспользовалась, дабы обрести поддержку масс. Теперь те, кто у власти, эти самые природные ресурсы растаскивают по собственным карманам, а людям даже жалкого клочка земли не дают в пользование. Так что, живущие после революции там простые люди больше всего пострадали и от коммунистов, и от последующих режимов. Но и тем, кто сумел вырваться из России, совсем не легко приходится на чужбине. Вы видите, как мы здесь беззащитны, – жалобно причитал я, делая тщетные попытки вышибить милосердную слезу из души у твердокаменной Фельдфебельши.

– Боже, и как ещё там народ до сих пор весь не вымер? – вопрошала у господа вредная старуха, а мне снисходительно бросила:

– Ладно. Я на этот раз прощаю вас. Но имейте в виду, больше не допущу, чтобы вы прыгали через мою голову. Соблюдайте правила субординации. Для ремонта уж потрудитесь на свои деньги купить материалы.

– Я ведь не нашёл ещё работу себе, и пока не на что покупать материалы. Как же мне жить в таких условиях?

– Ничего, поживёте. Вы привычны и не к таким условиям… – напоследок заключила злобная бабуся.

А я грустно задумался о тех условиях, в которых в течение жизни довелось пребывать:

Мы заплатили прошлому сполна –

ещё когда ходили в пионерах

и пусть сейчас иные времена, -

пусть не приковывают узников к галерам,

но избран сильными теперь иной подход, -

цивилизация клеймит нас изощрённей,

и выбивает почву мастерски из-под

наивных нас. И мир потусторонний

залогом стал грядущих перемен,

стал некой Меккой для поддержки духа:

мы получить надеемся взамен

земных страданий – райскую житуху,

обещанную всем на небеси.

Ссылаясь на непознанного бога,

уверовали в мистику, в связи

с чем и блаженны от звонка любого.

Шизофренией это всё грозит!

И рай для нас заказан в психбольнице.

Судьба ни есть какой-то там транзит

по сущему, и проще за границей

ещё раз попытать свою судьбу.

Клеймённый лоб и вырванные ноздри

не станут здесь причиною табу

на волю.

– И остались с носом монстры!

***

Леонид въезжал в ветхий особняк в среду, а перед тем с понедельника со своей женой Надеждой наводил порядок в выделенной им под жительство комнате. Я помогал новосёлам. Игорь Стратович, оказывается, был закадычным другом моего нового соседа и поэтому находился тут же. Лёня производил впечатление простецкого парня, работяги, обладал довольно скудным словарным запасом и часто разбавлял фразы забористой русской матерщиной. Сам он был невысок ростом, коренаст и неимоверно самоуверен, словно алхимик, разгадавший секрет философского камня. Однако, несмотря на простецкий вид, иногда на лице его проскальзывала хитрая хохлацкая ухмылка. Родом он был из Запорожья. Жена Надежда представляла собой болезненную хрупкую молодую особу, имела короткую спортивную стрижку, носила тесные юбки и короткие, оголявшие живот, футболки. Против мужиковатого супруга девица поистине выглядела принцессой.

Сосед сам завёл со мной разговор о работе. Татьяна уже его информировала в отношении меня. Мы сговорились о том, что когда определится объём работ, Леонид оповестит, и я должен буду приступить к обязанностям его помощника. Жалованье он мне положил самое мизерное, объяснив это тем, что, если обнаружит рабочая инспекция не имеющего права работать иностранца, – на него наложат крупный денежный штраф.

А ещё плакался он:

– У меня полный финансовый крах. Работы нет, а налоги душат. Я хотел подзаработать в Арике, проторчал там полгода, но лишь обзавёлся дополнительными долгами. Вот если дело пойдёт, и я раскручусь как следует, то со временем подниму тебе плату.

Ну что ж, я был рад и тем пяти тысячам песо в день, которые пообещал платить Леонид. Если буду занят на работе все рабочие дни, то набежит 25 тысяч в неделю. А этого, я уже знал, мне бы вполне хватило для сносного существования в Чили. А пока я был весь в ожидании.

***

По воскресеньям, после завершения церковной службы, а это происходило обычно около тринадцати часов, подбиралась дружная мужская компания, которая отправлялась завершить остаток воскресного дня в одном дешёвом ресторане. Ресторан назывался «Эстрейя» (Звезда) и находился в трёхстах метрах от русской церкви. Верховодил тут уже знакомый мне разбитной старичок Василий Иваныч. Пригласил меня туда Юра. Мне всё равно по воскресеньям обычно нечего было делать и, чтобы развеять тоску, с удовольствием стал посещать «Эстрейю». Там, изрядно разогревшись дешёвым вином, мы предавались ностальгии, вспоминали прошлую жизнь, обсуждали текущие новости, выслушивали советы и просто спорили о том – о сём. Из всей компании я меньше всех потреблял спиртное, а посему более других усваивал услышанное.

Интересно было слушать Василия Иваныча. В свои семьдесят шесть лет он был необычайно подвижен, а в выпивке не уступал нисколько молодым. Он имел огромный и весьма интересный жизненный опыт. Я с вниманием слушал его рассказы, ему это импонировало и скоро мы очень подружили. Старик проникся таким доверием, что даже дал номер своего домашнего телефона, сделав для меня единственного такое исключение. Я звонил ему среди недели, справлялся о здоровье, спрашивал какой-нибудь совет.

А однажды я засиделся с Василием Иванычем допоздна в кабаке, остальные ушли раньше – всем надо было в понедельник рано утром вставать на работу. Вот тогда старичок особенно разоткровенничался со мной. Он жадно расспрашивал о России, глаза его увлажнились при этом. Срывающимся голосом он признался, что очень страдает по своей деревне на Орловщине.

– А какие там в садах сливы! – всхлипывал дедок. – Я так мечтаю покушать пирог с вышней. И ужасно хочется хоть один разок… ну хоть краешком ступни коснуться родной земли.

– Так в чём дело, Василий Иваныч? – недоумевал я. – Соберитесь и езжайте на родину.

Он тупо уставился на меня, будто не видя, долго молчал, а затем, словно очнулся:

– Не любите вы Россию, поэтому не поймёте меня.

– Почему это мы её не любим?

– Иначе бы не покинули родные края добровольно. А я вынужден был бежать. Надо было спасать свою шкуру.

Он снова уткнулся носом в салфетку, принялся вытирать глаза. Я от души успокаивал старика. Вдруг он поднял на меня глаза и спросил:

– Тебя как зовут?

– Владислав, – удивленно назвался я.

Старик сморщился, как от зубной боли… и неожиданно признался:

– Это ведь моё первое имя. И вовсе никакой я не Василий.

– Как так?

– Эх! Жизнь – сложная штука, друг, много гадостей преподносит нам. И мы по молодости лет, порой, делаем много ошибок, за которые потом расплачиваемся всю жизнь. Сделаешь необдуманный шаг, а потом весь век каешься. Так-то!

– Я пока до такой стадии, вроде, не дошёл…

– Ну и слава богу! А я испытал такое… Всё эта проклятая война.

– Так она давно уже закончилась.

– Только не для меня. Я будто всю жизнь под ружьём. В сорок шестом забрался в эту проклятую дикую страну, думал здесь заживу тихо, спокойно. Но нет же… Ох, как я люто ненавижу этих индейцев!

– Так почему же вы не уезжаете домой?

– Нет-нет! – испуганно замахал он руками. – Там меня не простили. Я ни здесь никому не нужен, ни там… Меня презирают. Но я не изменял своей родине. В этой проклятой индейской стране я живу большую часть своей жизни, но не принимаю гражданство. Я хочу умереть русским.

– Василий Иваныч, да что вы тут какие-то страсти нагородили? Я не пойму, что вам мешает вернуться домой.

– Молод ты и не поймёшь всего того… Ты знаешь, я ведь гвардии старший лейтенант Советской армии. Во время войны был командиром расчёта гвардейского миномета. Слыхал о «Катюшах»?

– Конечно. Ну и что?

– А то, что я должен был её взорвать… Мы застряли в болоте. Война к тому моменту почти закончилась. Наши войска окружали последние группировки немцев и добивали на их территории. Они разбегались по местным лесам и оттуда делали отчаянные вылазки. Я не успел отдать приказание, гитлеровцы подкрались к нам за деревьями незамеченными и внезапно набросились. Меня оглушили ударом автомата по голове. Очнулся я связанным, в каком-то подвале. Всех нас бросили туда. И пробыли мы в том плену всего-то два дня. Нагрянула наша пехота и нас освободили.

– И что же потом?

– Хрен с хвостом! Особист мне ни в чём не верил. Лепил какое-то дело об измене. В общем, арестовали – и в Россию, в лагерь. По дороге бежал. И сколько я натерпелся всякого, не приведи господь! А потом, здесь вот, работал на виноградниках, ремонтировал обувь, был часовым мастером, электриком, потом научился ремонтировать радиоприемники и первые телевизоры. Я даже держал собственную мастерскую по ремонту электробытовых приборов. И сколько эти проклятые индейцы меня дурили, недоплачивали зарплату, воровали моё имущество. Я всю жизнь с ними дрался. После войны в Чили было много русских – все они бежали сюда вместе с немцами. Это были предатели-власовцы и полицаи. Все собирались в церкви. Меня прозвали Комсомольцем и часто задирали. Я со многими тут дрался. Они были отщепенцами – предали свой народ, а я был осужден неправильно. Вот они меня за то и ненавидели.

– Я слышал, Василий Иваныч, у вас первая жена была немка, – поинтересовался я осторожно у разоткровенничавшегося собеседника.

– Да, это так. В молодости я был красивым, весёлым, на гармошке играл. Многие девки меня любили: и польки, и югославки, и немки, и швейцарки, и англичанки… А одна немка повесилась на шею: люблю, говорит, безумно. Она работала переводчицей здесь в немецком посольстве. Но я её потом выгнал – не мог немцам простить того, что они натворили в нашей России. В общем, у меня жена чилийка, бывшая карабинерша, сейчас на пенсии. Сын у нас есть совместный.

– Да, трудно вам пришлось. И как вы всё это носите в себе?

– Ой, не говори, друг.

– Василий Иваныч, а при Пиночете хоть легче вам жилось?

– Какое там! Однажды, помню, идём мы с другом подвыпившие по улице, а тут карабинеры облаву устроили на коммунистов – при Пиночете такое часто случалось. Короче, началась перестрелка, убитые стали падать. Как раз в это самое время и появился там один прихожанин нашей церкви, свой, русский. Он указал карабинерам в мою сторону и крикнул: «Это коммунист! Держите его!..» Ох, как я бежал тогда!.. через какие-то заборы на пути перемахивал… по крышам уходил… и откуда только прыть взялась?.. а сзади несколько раз автоматные очереди вдогонку… вся пьянка куда подевалась… Э-эх!

– И где теперь тот гад?

– Да, лет десять уже, как сдох. Меня чуть не угробил, а сам раньше сошёл в могилу. У беса теперь в кочегарке парится.

– Тяжело нашему брату на чужбине, – горько вздохнул я.

– Вам-то чего плакаться?

– Как: чего? У меня, например, проблемы с документами, виза заканчивается, могут депортировать в любой момент из Чили.

– Тебя депортировать? Знаешь кого высылают отсюда?

– Кого?

– Приехали, как-то, двое русских – отец с сыном. Никак не могли здесь устроиться. Написали плакаты, навесили их на себя и сели возле президентского дворца «Ла Монеда». Сидят, протестуют! Пришли полицейские, забрали их, посадили в камеру. Арестованные и там не успокоились, стали распевать революционные песни, «Интернационал» затянули. Поют день, поют другой… Полицейские позвали переводчика, тот послушал за дверью о чём поют в камере и перевёл, что в песнях те призывают к свержению власти. Ну, папу с сыном быстро и выдворили из Чили, предварительно хорошо намяв им бока. А тебя за что депортировать? Ты не представляешь никакой угрозы для этого государства.

Расстались мы в тот вечер очень поздно. Мне искренне жаль было несчастного старика. Вот как порой жестоко судьба обходится с людьми. А мы ещё стонем и плачемся над собственной участью. Куда нам до их страданий!..

Глава 10

Вскоре я ближе познакомился с Чикиным. Он являлся завсегдатаем «Эстрейи». Я тоже с некоторых пор стал регулярно посещать сей ресторан, чтоб там провести время со своими соотечественниками. Чикина звали Сергеем и был он этаким увальнем, ростом под два метра и весом в сто пятнадцать килограммов. Его одутловатое лицо, обрамлённое неопрятной криво стриженой бородёнкой, напоминавшей метёлку огородного пугала, вызывало в памяти комический образ мультфильмовского лешего, а невыразительно-блёклые выпученные глаза, цвета вяленой воблы, таили в себе какую-то туманную неопределённость, мутноватость натуры. От него исходил кислый запах то ли квашеной капусты, то ли мочёных огурцов. Да и весь его облик отличался стремительностью неуклюжего морского слона, оказавшегося вдруг на суше. Он неумеренно пил и преимущественно за чужой счёт. Вино заливал в глотку, как в прорву, и сколько литров напитков могло поместиться в его бездонное чрево, по-моему, даже сам он не ведал.

Чикин был хроническим пролетарием: постоянно пролетал, ничего не имел своего за душой и у всех просил денег взаймы. Долги отдавать не спешил и об этом все знали, поэтому никогда денег ему не давали. Но Сережа нашёл из этого оптимальный выход: он подвизался в церкви знакомиться с вновь прибывшими, охмурял им мозги россказнями о своей значимости в русской колонии. Это ему помогало разводить новичков на деньги. Но обо всём этом я узнал гораздо позже, а в настоящий момент просто общался с новыми друзьями. Мы азартно резались в подкидного дурака, разговаривали и потягивали дешёвое чилийское пойло.

– Давайте, мужики, скинемся ещё по «зелёной», – предложил Юрий, как заправский виночерпий, разливая по стаканам рубиновые остатки.

Все принялись шарить по карманам, зашуршали купюрами, на столе образовалась бумажная кучка. Василий Иваныч исполнял роль казначея: пересчитывал сбор и отправлялся в бар закупить следующую партию напитков, от себя добавляя сколько было нужно.

– А ты что, Чикин, опять хочешь проехать на халяву? – возмутился наш казначей.

– У меня сегодня нет денег, – галантно расшаркался Серёга, пытаясь казаться в доску свойским парнем. – Я на мели.

– Тем не менее, пить ты будешь больше других, – вскипел старик.

– Если не будете мне наливать, я просто посижу здесь с вами, поиграю в карты, – невозмутимо заявил Чикин.

– Ну, да! И как это будет выглядеть – я буду всем наливать, а тебя обносить? Так в русской компании не бывает.

– А вы не обращайте на меня внимания, пейте сами.

– Ох, ты и крохобор, Серёжа, – вконец разозлился Василий Иваныч, – Как тебе не совестно перед товарищами?

– Слушай, Василий Иваныч, ты выбирай выражения, а то за такое не посмотрю, что ты старик – смажу по морде.

– Смотри какой наглец – на старика руку поднимать… – ещё больше разъярился аксакал.

– Ну, это уже слишком! – вмешался Юрий. – В принципе, Василий Иваныч тебе правильно говорит. Что ты тут ломаешь комедию? Не хочешь сбрасываться – уходи. А старика мы в обиду не дадим.

– Пусть он извинится, – не унимался распоясавшийся наглец.

– Да пошёл ты… – отрубил Юра. – Извиняться ты должен.

– Ты-то что выступаешь больше всех? Руки не терпится почесать, боксёр? Смотри, я тебе их повыдёргиваю, – стал подниматься верзила во весь свой огромный рост. На фоне громадного Чикина Юра казался просто мальчиком. Перепалка перешла допустимые границы и приняла опасный оборот. Вот-вот половодье перехлёстывающих амбиций грозило снести сдерживающую плотину объективной пристойности.

– Вы что, мужики, охренели? – встал я между повздорившими. – Вон уже бармен косится в нашу сторону. Давайте, успокаивайтесь!

– Да я ему башку оторву, – быковал великан.

– Я за такого, как ты, козла уже отсидел однажды, – металлическим голосом отчеканил побледневший до стадии каррарского мрамора Юрий. – Сяду ещё раз, но найду способ, как тебя поставить на место. Всё! Я больше с тобой за одним столом сидеть не желаю. Тут и другие оторвались от карт и тоже потребовали, чтобы Сергей уходил – нечего затевать бучу из-за того, что не хочешь платить за выпивку. Все осуждали Чикина и ему пришлось покинуть компанию. Но перед уходом он пригрозил:

– Тебе, боксёр, я ещё припомню этот базар.

– Иди, иди. А будешь дёргаться, я не посмотрю на твои габариты – проткну тебе кишку.

– Да я тебя…бля… – угрожающе стал возвращаться Серёжа к столу.

Все мы повскакивали с мест. Явно должна была начаться драка. Конец её всегда непредсказуем, ибо мы находились в чужой стране. Визы у многих давно были просрочены и нам не улыбалось попасть в полицию, там разговор короткий: наденут наручники и под конвоем депортируют насильно в родное отечество, и тогда с запятнанной анкетой уже никогда не сможешь покинуть пределы своей страны. Вот так из-за банальной глупости можно лишиться открывшихся перспектив. Всё это мгновенно промелькнуло в моём мозгу.

– Давайте расходиться, – решительно предложил я. – Мы уже достаточно перебрали – на сегодня хватит. Лично я не хочу иметь дело с карабинерами.

– А что? Я нормально себя чувствую, – невозмутимо заявил зачинщик скандала, – могу пить ещё. Это у боксёра крышу сорвало.

– Знаешь, Чикин, кто ты есть? Ты – отхожее место! – разъярившись вконец, выдохнул Юра. – В другом месте таких, как ты, на парашу сажают. Если будешь выкобениваться и дальше, я тебя поставлю на понятия. Понял, мразь?

Во взгляде хама наступила разительная перемена. Налившиеся было кровью глаза стали блёкнуть и приобретать обычный свой рыбий вид. Чикин вдруг понял, что это не тот случай, когда можно запугать своей несоразмерной массой. Он откровенно струсил и, бормоча что-то себе под нос, наконец, позорно покинул зал.

Мы посидели ещё немного, без настроения допили оставшееся вино и разошлись. День был окончательно испорчен.

Так случилось, что из кабака я пошёл домой вместе с Сашей Гореловым. Он оставил свой автомобиль возле церкви, а я там жил. Саша стал интересоваться тем, как я устроился. Пришлось пригласить его в гости. Мне всё равно вечером было нечего делать, и я обычно скучал в одиночестве. Долгушины выдали мне во временное пользование маленький чёрно-белый телевизор – это и был мой главный собеседник.

– Влад, а ты неплохо устроился, – сказал Саша, оглядев моё скромное жилище. – Когда я десять лет назад приехал в Чили, чувствовал себя сиротой – здесь наших совсем не было.

– Как не было? А Зоя Степановна, Гаузен и много других русских давно живут здесь? – удивился я.

– Да какие они наши? – гомерически рассмеялся Саша. – Это отщепенцы, они в своё время предали собственный народ – служили немцам, а потом бежали со своими хозяевами подальше от заслуженной кары. Они наших люто ненавидят и всех считают коммунистами. Но, по правде сказать, в них затаилась озлобленность на нас из-за того, что мы не продавали свой народ – просто волею обстоятельств случайно оказались в чужой стране.

– Получается, они ненавидят нас из зависти? – предположил я.

– Пожалуй, так.

– Любят они покичиться перед нами своим дворянством. Однажды Гаузен достал меня этим. Принародно в церковном дворе стал мне рассказывать какие у него на кладбище знаменитые русские дворянские фамилии захоронены. Этим он откровенно намекал на то, что я быдло и отграничивал меня от себе подобных. Ну, это ещё я как-то стерпел, но, когда он сказал, что эти фамилии – цвет русской нации, я уже не выдержал. У меня оба деда погибли в войне с фашистами, защищая свой народ. Тут уж я вскипел и быстро поставил его на место, а с ним вместе и остальных дворянчиков, которые со злорадством слушали наш разговор и одобрительным молчанием выразительно поддерживали Бориса. А я сказал: «Лучшие русские фамилии лежат под Москвой, под Сталинградом, под Курском…И по всей Европе сложили свои головы лучшие русские люди, освобождая мир от фашистской заразы. А дворянство, которое ты так ревностно превозносишь, прогнило до такой крайней степени, что таких бравых генералов, как твой папаша, по всем статьям било такое беспросветное быдло, как я, и с позором вышвырнуло вон из России.

– Да, я представляю физиономию Гаузена в тот момент! – произнёс я восхищённо.

– После того случая он больше не заводит при мне подобных разговоров. Правда, передают, что за спиной поливает меня вовсю грязью. Не может забыть, подлюка, как прокололся однажды со мной.

– Это понятно. Злобствует от бессилия. Саша, я слышал, у тебя жена чилийка. Это правда?

– Да, это так. Она чилийская поэтесса. Делала переводы Пушкина, Есенина, Ахматовой и Цветаевой на испанский язык.

– А как вы познакомились?

– Во времена правления Хунты её родители бежали в Союз от расправы, а она в молодые годы вступила в коммунистическую партию. В Питере Нелли училась в университете, затем в аспирантуре, защитила кандидатскую диссертацию. А я пел в ансамбле песни и пляски Советской Армии имени Александрова. Она попала на наш концерт и там преподнесла мне цветы. С этого всё и началось. Она замечательный человек. Я тебя когда-нибудь познакомлю с ней.

– Мне было бы очень интересно с ней познакомиться, тем более, что и я тоже немного увлекаюсь поэзией.

– Она и без поэзии, сама по себе, интересный человек, ведёт столь активный образ жизни – полностью посвящает себя любимому делу, другим людям, что даже на себя у неё фактически времени не остаётся. Сейчас она болеет, а лечиться некогда: работает начальником отдела в министерстве дорог, возглавляет писательскую организацию одного из районов Сантьяго, поёт по воскресеньям в церковном хоре и пишет в свободное время.

– Когда она всё это успевает?

– Да, вот, успевает. А когда вернулась в Чили после изгнания, думаешь ей легко было? Все скоро узнали, что она приехала из СССР, а значит, как здесь понимают, она коммунист. Долго не могла устроиться на работу. Затем, с трудом нашла в одной шарашке место секретарши на мизерную зарплату – и это с её-то университетским образованием и научной степенью! И в русской церкви её встретили враждебно всё те же Гаузен с Зоей Степановной. Всё допытывались с ехидством не состоит ли она в чилийской компартии. Но Нелли человек решительный и заявила во всеуслышанье, что является заместителем Гладис Марин, ныне возглавляющей компартию Чили. Нелли истинная чилийка – бесстрашная и яростная с врагами, и она никогда не скрывает своей партийной принадлежности.

– Я знаю, сейчас компартия Чили вышла из подполья, многие её ветераны смогли вернуться из эмиграции. И чем они теперь занимаются, продолжают ли своё дело?

– Да, Нелли постоянно встречается с этими людьми, у них регулярно проводятся собрания. Моя жена дружит с Володей Тейтельбоем – соратником Сальвадора Альенды. Старику уже за восемьдесят, но до сих пор увлечён идеями Маркса.

– Саша, ведь Тейтельбой был членом правительства Альенды, а их всех Пиночет уничтожил. Как ему единственному удалось спастись?

– Это загадка истории. Во время переворота оказалось, что Володя находится за пределами Чили и вне досягаемости мятежного генерала. Может Володя внутренним чутьём угадал надвигающуюся опасность и вовремя улизнул, ведь он по происхождению еврей…

– А что, в Чили много евреев у власти?

– А ты как думал? Конечно, не так много, как в России, но хватает их и здесь.

– Это плохо?

– А чего хорошего? Вон, Москву все уже в России называют еврейским городом, а Кремль – синагогой. Нехорошо, когда в государстве на важных постах преобладает один народ, к тому же, не коренной национальности. Нам, славянам, уже нет места в собственном государстве. Я экономист с высшим образованием вынужден покинуть родную страну, так как достойную работу не мог себе найти, чтоб прокормить семью. Зато еврейство там обосновалось капитально, да притом в самой столице. И процветает. Русских загнали в резервации-деревни. Даже те евреи, что покинули страну в прежние годы, теперь все возвращаются, ибо вольготно чувствуют себя в нынешней России. А нам лишь остаётся довольствоваться, как тем червякам в анекдоте…

– Каким червякам?

– Ты не знаешь? Ну я тебе расскажу. Копошатся в дерьме два червяка – мама и сын. И спрашивает сынок у мамаши:

– Мама, а правда, что хорошо жить в яблоке?

– О, да, сы́ночка! Там такая сочная мякоть, такой аромат…

Сынок смолкает на некоторое время, а затем, опять приступает с вопросом:

– Мама, а правда, что хорошо жить в дыне?

– О, да, родной! Там такая сладкая мякоть…

Червячок капризно перебивает матушку:

– А что же мы всё в говне, да в говне копошимся?

– Что поделаешь, сыночек, такая уж она наша родина…

– Да, это уж точно! – вздохнул я с горечью. – Я слышал, поговаривают о том, чтобы ввести безвизовый режим между Россией и Израилем.

– Вот-вот! Евреи уже сделали Россию вотчиной Израиля, осталось это только узаконить, определив её придатком их государства, каким-нибудь штатом или кантоном. Они и едут-то в Россию лишь на работу, а семейные гнёздышки свои вьют за пределами этой страны. И хапают сейчас всё, что подвернётся. И вывозят за границу наворованное. А нас-то русских любят они как!.. И относятся к нам соответственно, как в одном анекдоте.

– В каком анекдоте?

– Да, приносит однажды сынок Абрама домой котёнка и говорит: «Он у нас жить теперь будет». Отец и спрашивает: «А как мы его назовём?» Сын говорит: «Я уже придумал – будем звать его Изиком». Папаша негодующе замахал руками: «Сынок, разве можно животное называть человеческим именем? Назови его просто Васька…» Вот так над нами издеваются. Эх, дружище, пропала наша родина! Медным тазом накрылась…

– Саша, да это не евреи виноваты в том, что творится в России. Ельцин-то коренной русак. А что он натворил с нашим государством? Это при его преступном попустительстве хищники разворовывают страну.

– …и преуспевают больше других евреи! – не унимался мой оппонент-антисемит. – Гаузен ещё при Горбачёве пытался какую-то коммерцию развернуть в России, ездил в Москву, но у него там что-то не сложилось, и он оставил эту затею.

– Что, и Гаузен тоже еврей? А что тогда он в русской церкви делает?

– Ещё его папа-генерал принял христианство. Выкресты они. А вообще, Борис говорит: раз евреи дали христианам Священное писание, значит, вправе и проповедовать тем народам, которые признают их священные каноны, ведь по-библейски, левитами были евреи.

– Бог с ними, с этими евреями. А чем славянство лучше? Посмотри, как русские олигархи растаскивают родное отечество. Российские деньги меняют на валюту и переводят в зарубежные банки. Дети их живут и обучаются за границей. Покупают дорогие виллы в Америке и в Европе, чтоб было где достойно встретить старость. И им откровенно наплевать на то, что станет с Россией, с их народом. Вот уж, поистине, иуды, продавшиеся сатане за жалкие серебряники.