Василий Шуйский, всея Руси самодержец

– Отломи кусочек.

– Сначала песню надо спеть.

И она запела, прикладывая ладони ко все еще пылающим щечкам:

 
Ржица-матушка колосилася,
Во ржи свинушка поросилася,
Семьдесят поросят, да все свиночки,
Все свиночки, да все пестренькие,
Хвостики у них востренькие.
А святой Илья по межам ходил,
По межам ходил, житушко родил.
 

Зачерпнула ложкой яичницу, поднесла князю.

– Ешь, чтоб поле моего батюшки втрое уродило.

Василий Иванович потянулся взять ложку, но девушка не позволила.

– Из моих рук ешь, так надо.

Съел. Девушка разрезала пирог на куски.

– Бери, какой на тебя смотрит. Пирог с груздями, со щучьей икрой.

Попробовал – понравилось.

– Вкусно!

– А как же не вкусно? Чай, троицкий пирог! Зо-вут-то тебя как?

– Василием.

– Не брешешь?

– Не брешу.

– А меня Василисой. Вот ведь как дивно сошлось… Может, и впрямь уродит наше поле втройне. Да хоть бы уродило!

– Разве прошлый год был неурожайный?

– Урожайный, – сказала Василиса, вздохнув. – Возле нашего поля стоит дуб о семидесяти семи суках. К нашему дубу за сто верст приходят. В прошлом-то году один сучок возьми и обломись, на поле упал, в хлеб. Вот батюшка и заповедал урожай Господу Богу, птицам небесным.

– Удивительная история! – Василий Иванович принялся выкладывать на скатерть свое угощенье.

– Сколько у тебя всего! – обрадовалась Василиса да и призадумалась. – Ты, может, угощать кого шел?

– Что ты! Это мне Первуша в сумку набил. Я шел палку добрую выломать, выстрогать. Посошок.

– Старый ты, что ли, с посохом ходить? Чай, не поп.

– Для забавы.

Василиса ухватила яблочко, отведала.

– Какое сладкое! Да кто этот твой Первуша?

– Богомаз.

– И ты из богомазов?

– Нет, я… родственник Первуше.

Пироги с осетриной Василисе тоже пришлись по вкусу, да и князь не робел, уплетал семичное кушанье за обе щеки. Грузди они и есть грузди, а в груздях клюковка попадалась, калина с брусникой.

– Ты мастерица! – похвалил князь.

Наелись, медом еду запили.

– Вот бы мне такого жениха, как ты! – сказала, опечалясь, Василиса.

– Чем я тебе понравился? Ростом не высок, глазами не ярок.

– Ты молодой, а батюшка хочет меня за вдовца отдать. – И вдруг схватила князя за руку. – Если высватает за вдовца, приходи сюда, как хлеб-то уберут. Я тебе девичество свое пожалую. Тебе, хорошему. Не достанусь вдовцу непочатой!

Свернула скатерку, положила в суму, убежала, не оглядываясь, не отзываясь.

9

Лошадь у гонца была В пене: великий государь всея Руси Иоанн Васильевич Грозный призывал на службу достигших совершенных лет князя Василия Ивановича Шуйского и другого его брата – Андрея Ивановича. Род Шуйских был в числе шестнадцати старейших, чьи отпрыски никогда не были окольничими, получая сразу высший государственный чин боярина. Братьев Шуйских царь Иван Васильевич звал на свою дворцовую, на высокую службу. Младшего князя Андрея Ивановича записали быть у царевича Ивана Ивановича рындой с большим саадаком, а князя Василия Ивановича – рындой у самого царя, и тоже с большим саадаком. Рында – телохранитель, рынды стоят у трона, на самых торжественных приемах. Но рынды – еще и царские оруженосцы: одни носят шлем, другие самопал, копье, саадаки. Но первый среди них рында с большим саадаком.

Саадашный прибор – часть Большого Царского наряда – боевого снаряжения. Сюда входили: корона, скипетр, держава, бармы, золотые цепи. Сам же большой саадак состоял из налуча – ящика для лука, колчана, пояса, а бывало, и подсаадашного ножа. Царские луки мастерились из кости, рога, дерева. Все это склеивалось, обертывалось тисненой, с золотыми узорами, кожей. На тетиву шли воловьи жилы или шелковые крученые нити. Стрелы приготовлялись из прямослойного дерева: из березы, клена, редко дуба, а вот наконечники парадными не были – из железа, из стали. Для всего прибора, храня от дождя и снега драгоценные налучи и колчаны, шили специальный чехол – тохтуй. Царские луки далеко били, стрела летела на двести, на триста шагов, на сто шагов насмерть поражала.

Выслушал Василий Иванович гонца, поцеловал деда Первушу, дал денег на покупку у местных богомазов два воза икон и поскакал в Шую, где приказано было ожидать царя. Проезжая Горицей, приметил – вместо развалюх новые избы стоят. Возгордился собой, но тотчас и взмолился, прося у Господа прощения. Гордыня – великий грех. Сегодня Господь дал ради добрых дел твоих, а за довольство глупое, за приписанные себе благодеяния все возьмет. И ведь у Грозного служить! Нынче у саадака, а завтра будет тебе собака.

Прискакав в Шую, не поменяв дорожного платья, в пыли, сел Василий Иванович в палате для гостей, оглядывая – какова? Да и призадумался. Охорашивать Шую ради царских глаз – богато, мол, живем – или поостеречься? Новое пылью притрусить, дорогое попрятать, а жителям побирушками прикинуться? Разве мало Иван Васильевич ограбил русских городов? Подчистую скарб забирал.

Но ведь время другое. Опричнина уничтожена, сама память о ней подлежит казни. Не будет ли великому государю приятно процветание города?

«Частоступа бы спросить!» – затосковал Василий Иванович, и захотелось ему в баню.

Управитель двора, как из-под земли, вырос:

– Господин, не изволишь ли после дороги помыться? У нас баня натоплена.

– Ой, хорошо! – обрадовался Василий Иванович.

– Спинку прикажешь потереть?

– Да чего ж, пусть потрут!

– Веники-то у нас все благоуханные.

– Пусть и вениками похлещут, – согласился князь, не понимая особых взоров управителя.

А в баню, сладкую от духмяных травок и смолок, потереть княжескую спину пришла черноглазая, пышногрудая, белотелая Ласка Ласковна. Василий Иванович обомлел, но сердиться поостерегся, позволил ублажить себя. А уж веничком жару нагнать – явились еще две белолапушки. Нежили, холили своего владыку не ради службы, но и себя радуя. Василий же Иванович после такой бани еще больше задумался. Лег спать спозаранок, поднялся затемно. Верхом, со слугами, поскакал в Шартомский монастырь. Князя ждали, он заранее заказал молебен, прося монахов помолиться о нем, Василии, о брате Андрее, призванных на службу великому государю Ивану Васильевичу. Умолить Господа и пращуров не оставить их, оградить от клеветы, укрепить мужеством на поле брани, мудростью в государевых делах.

Игумен монастыря архимандрит Лука молебствие устроил величавое.

Сначала помянули предков: князя Рюрика и равноапостольного крестителя Руси князя Владимира, великого князя Ярослава, святого Александра Ярославича Невского и Андрея Ярославича, родоначальника князей Суздальских. Далее князей Михаила, Василия, Константина и особливо великого князя, а потом всего лишь Нижегородского, Дмитрия Константиновича, чья дочь Евдокия стала женой Дмитрия Донского. Его сына Василия Кирдяпу, княжившего в Городце, бывшего заложником хана Тохтамыша, поминали благостно потому, что именно его отпрыск Юрий, лишенный, как и другие братья, удела в Нижнем Новгороде, обрел Шую и стал именоваться князем Шуйским. Князь Юрий Шуйский родил Василия и Федора. Братья, не признавая власти великого князя Московского Василия Темного, сидели на княжении во Пскове и в Новгороде. Василий родил Михаила, Михаил Андрея, правителя России в отроческие годы царя Ивана Васильевича, Андрей родил Ивана, единственного сына, а Иван пятерых: Василия, Андрея, Дмитрия, Ивана и Александра.

Слушал Василий Иванович поминовения. И вдруг ожгло мыслью: он с братьями от князя Андрея Ярославича – двенадцатое колено в роду!

Постороннего народа в храме не было. Мужские голоса звучали, как рокоты грома. Запели первый псалом Псалтыри: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей».

И принесли белый, как снег, плащ, и облачили в этот плащ князя.

Запели второй псалом: «Зачем мятутся народы и племена замышляют тщетное?»

И вложили князю меч в десницу.

Запели третий псалом: «Господи! Как умножились враги мои!»

И наложили на грудь Василию Ивановичу доспехи, и дали в левую руку щит.

С пением сто пятидесятого псалма: «Хвалите Бога во святыне Его, хвалите Его на тверди силы Его. Хвалите Его по могуществу Его, хвалите Его по множеству величия Его» – князя под руки ввели в алтарь, обвели вокруг престола и потом поставили перед Царскими Вратами, увенчав голову сначала княжеским венцом, а потом железной шапкой воина. И пропели ему, князю Шуйскому, славу и многие лета.

На том действо не окончилось. В братской трапезной был обед для всех монахов. В молчании прошла та трапеза, ибо была она поминовением всех воинов русских, павших в поле и на стенах, защищая милую Родину.

От величия происходящего комок стоял у князя в горле, а душа металась, как птица в силках. После бани с девками – в алтарь! Хоть бы три дня попоститься, покаяться…

После трапезы, оставшись наедине с игуменом Лукой, Василий Иванович сказал о своем сомнении.

– На нас сей грех, – вздохнув, молвил игумен. – Не исповедав, водили тебя в алтарь.

И тогда поделился Василий Иванович пришедшей ему в стыдной бане стыдной мыслью:

– Запрети или разреши, о пастырь мой! Жду в Шую приход великого царя нашего. Милостив наш государь, но грозен, и, боясь грозы, хочу дерзновенно наполнить город красными девами, потешить государя красотой.

Игумен сотворил про себя молитву, а вслух сказал:

– Да благословит тебя Господь, князь! Умилостивить великого государя – дело благодатное. Пусть злое убывает, а доброе прибывает.

10

Шуя всполошилась. С утра начинался перестук топоров, жиканье пил, громыхали, поспешая, телеги. Золотили кресты на церквах, сносили и жгли покосившиеся заборы, ставили новые, на окна навешивали узорчатые кокошники и наличники. И вот уж чудо так чудо: что ни день, прибывало в городе молодиц. Каждая статью – лебедь, лицом же – кто луна, кто заря, а кто и само солнце.

В хоромах князя старых людей не тронули, но всех нерях, дурнушек и нерасторопных отправили куда Макар телят гонял. Набрали самых пригожих и на всякий глаз: неприступных и лапушек, легконогих и величавых.

Василий Иванович совсем уж захлопотался, да вдруг пришел царский указ: большому полку стоять в Муроме. Полку правой руки – в Елатьме. Передовому полку назначен Нижний Новгород, а в Шую придет сторожевой полк князя Бориса Хованского да окольничего князя Дмитрия Хворостинина*.

Заскучал Василий Иванович, для Хованского с Хворостининым старался. Но скоро был утешен: царь Иван Васильевич призвал нести службу в Москве при своей царской особе.

Сборы были короткие. Сегодня гонец, назавтра в дорогу. Однако не забыл возы загрузить, а для красных девиц велел две телеги подать, остальных же отпустить по домам. Уже садясь в кибитку, Василий Иванович увидел вдруг среди провожавшей его дворни… Василису.

Подозвал управителя, наказал:

– Живите без мотовства, но чтоб голодных не было. И вот тебе еще дельце. Вон ту девку, Василису, посади в мой обоз.

…На свой двор князь Василий Иванович въезжал в обеденное время. Застал трапезу убогих и нищих. Для сей ежедневной милостыни был устроен возле хлебного амбара навес и стол человек на сто. Князь подошел к братии, поклонился. Нищие быстрехонько повскакивали на ноги, перекрестились, пропели князю песенку:

 
Услышь, Господи, наше моленье,
Всесладчайший пастырь наш!
Мы овечушки твои избранные
На твоих злачных полях.
При твоих водах живых,
Пасемся сладкими цветами,
Они же во весь век цветут, не вянут.
 

И снова кланялись, крестились.

– Сытно ли? – спросил князь.

– Сытно! – ответили весело нищие. – Нам и мяска дают, и маслица. Благослови тебя Бог, Василий Иванович. Уж мы за тебя помолимся с усердием.

Во дворе шла суета. Разгружали возы, распрягали лошадей.

Князь пошел в холопскую, но холопы сами высыпали к нему, приветствуя и кланяясь. Народ все крепкий, хваткий.

– Нет ли каких укоров, недовольств? – спросил князь.

– Слава богу, никто на твой двор не покушался, Василий Иванович, – ответили ему. – Жили, пока ты был в отлучке, покойно, сытно.

– Жирком-то не заросли?

– Заросли! – смеялись холопы.

– Привез я красных девиц на двух телегах, – сказал князь. – Кто не зажирел, тот жених. Бороды расчешите да рубахи заляпанные поменяйте.

– Спасибо, князь, что о нас, горемыках, помнишь, – поклонились весьма довольно холопы.

В доме кинулись Василию Ивановичу под ноги карлы и карлицы, обступила комнатная челядь.

– Радость наша! Князюшка! Свет Светович!

– Возле крыльца два воза стоят, – сказал князь. – Все, что там есть, – ваше! Да не раздеритесь, бога ради.

Карлы и карлицы хватали его за руки, прикладывались, а кто и ноги целовал. Протискиваясь к своим покоям, усмотрел бахаря* Шумилу, тихо стоявшего в стороне, седого, доброго. Сам к нему подошел:

– Тебе, красное мое слово, икону Иоанна Златоуста привез да связку рыбки сушеной.

В покои, зная княжьи привычки, тотчас явилась ключница Дарья. Подробно сказывала, что прибыло, каков был расход, подала ключи: Василий Иванович любил походить по чуланам, по клетям, посмотреть, сколько и чего у него есть.

– Дарья, – сказал вдруг князь, – а не больно ли много у нас шутов и шутих? Матушка моя любила забавляться с ними, а у меня от них в голове шумит. Брат Дмитрий, помню, горевал, что у него-де всего один карлик.

– Все их дело – под ногами путаться. Малы, а едят больше холопов, – сказала Дарья.

– Так распорядись! Пусть отвезут всех к Дмитрию. Перед первым же праздником и отвези, от меня в подарок. И скажи, Дарья, не больно ли мы нищих балуем?

– Чего ж не больно? Мужики в деревнях так не едят, как наши дармоеды.

– Может, поставить возле каретного сарая избушку, чтоб и зимой жили? Только не по сто ртов, а хотя бы с дюжину.

– Доброе дело! – согласилась Дарья.

– Так ты распорядись… А теперь поди скажи домочадцам, чтоб не шумели. Посплю с дороги.

– А поесть?

– Сначала посплю.

Спать лег, как на ночь, разделся, помолился, а прикорнул на минуту. Приснился ему орел: несет чего-то в когтях, а что, непонятно. Да и кинул. И хлоп: угодило брошенное орлом ему на голову. Потрогал – корона. Хотел снять – приросла! Испугался – сон и соскочил.

11

Царь Иван Васильевич вошел в Тронную залу, чуть припозднясь, всего с одним только провожатым, с новым своим любимцем – Василием Умным-Колычевым. Шел, улыбаясь, но глаза опустивши к земле, высокий, широкогрудый и все еще узкий в талии. Василий Иванович, впервой видя Грозного так близко, перестал дышать.

Веки великий государь поднял медленно, посмотрел на своих рынд, словно души их бестелесные ножом вспорол, и улыбнулся, поверил.

На трон сел просто, поерзал, устраиваясь, положил руки на подлокотники.

Вышел, встал перед троном князь Иван Юрьевич Голицын.

– Великий государь, казанские люди приходили в Муром, били тебе, государю царю, и сыну твоему, царевичу, челом, прося учинить мир и договор.

Дьяк прочитал текст договора, Дума и царь договор утвердили.

– Люблю умных людей, – сказал царь, – вот и в Ливонии смирились бы, и делу конец.

Говорил негромко, но всякое слово было ясно, и все, замерев, слушали сказанное.

Грозный набычился вдруг, лицо побледнело.

– Сколько мне вас просить, чтоб отпустили из казны денег на мой царский двор в Новгороде! Не хочу чистить Москву от измены, как вымел Новгород. Хочу, чтоб стольный град был ближе к границе, ведь наше царство почитают за край земли… После смерти жены моей, царицы Анастасии Романовны, король Польский Сигизмунд не дал мне в жены своей сестры, боясь, чго она замерзнет в ледовитой Москве.

Бояре слушали, мотали на ус: уж не задумал ли царь искать себе жену среди иноземных принцесс? Четвертая его царица, Анна, была из рода столь ничтожного, что ее родственников Колтовских не пожаловали даже думскими званиями. Царь пуще собственного ока берег честь великих древних родов.

– Что молчите?! – прикрикнул на Думу Грозный.

Поднялся всего год тому назад возведенный в боярство князь Иван Петрович Шуйский.

– Великий государь! Смени гнев на милость. Не покидай Москвы. Мы головами тебе служим. За что ты не любишь нас?

– Тебя, Шуйский, люблю, а стольный град мой будет в Новгороде. Кто меня любит, поспешайте в Новгород. Прошу денег – избенку себе построить.

Новый распорядитель дел в царстве Борис Давыдович Тулупов сказал царю правду:

– Великий государь, твоя воля! Бери, что есть, да только денег в казне как раз на избу. Может, у сына твоего, у царевича Ивана Ивановича, великого князя Новгородского, в его новгородской казне есть больше? По твоему, великий государь, указу, месяца еще не прошло, как отданы в Отеньский Новгородский монастырь непомерно большие деньги – две тысячи шестьсот рублей.

– Что отдано, то отдано. Новгородская земля, не в пример Московской, являет новых святых. В позапрошлом году, когда я жил в Новгороде, приключился великий ураган. Неистовым ветром возле церкви Флора и Лавра унесло землю, и обретен был гроб святой девицы Гликерии. От ее мощей произошли многие исцеления. Я сам видел четырехлетнего отрока Агафона, сына подьячего, который был от рождения слеп, а приложился к мощам и прозрел… А прошлой зимой писал мне архиепископ Леонид, обретены в Боровичах нетленные мощи блаженного Якова… А ты, Москва, чем можешь погордиться?

Бояре молчали. Но тут всех ободрило и даже насмешило сообщение дьяка Посольского и Разрядного приказов Андрея Яковлевича Щелканова.

Князь Василий Иванович смотрел на знаменитого Щелканова во все глаза, хотя не смотреть надо было, а слушать. Сбежал из Польши король! Во Франции скончался его царствующий брат Карл IX, и Генрих Анжуйский Валуа*, всего год тому назад избранный королем Польским и пробывший на престоле пять месяцев без недели, тайно покинул Краков и примчался в Париж, вызванный туда своей матерью – Екатериной Медичи. Матушка добывала сыну польскую корону, а теперь не желала упустить корону Франции.

– Когда, говоришь, король Генрих бежал?

– Восемнадцатого июня, великий государь.

– А когда мы отправили в Краков Ельчанинова за опасной грамотой для наших послов, которые должны ехать поздравлять Генриха Валуа с восшествием на польский престол? – Иван Васильевич говорил эту долгую фразу размеренным голосом, но глаза его так и сверкали смехом.

– Да ведь восемнадцатого! – вспомнил, изумясь, Щелканов.

– Ельчанинову-то придется ждать короля, ведь ему наказано с панами Рады не говорить: государь ссылается с государем, а бояре с боярами.

– Боюсь, долго придется ждать Ельчанинову, – покачал головой Щелканов.

– Подождет. Мы, русские, терпеливые. – И вдруг царя ударило гневом, как молнией. – Вот она польская гордыня! Выбирали себе государя из многих государей, да закопались. Эрцгерцог австрийский Эрнест им нехорош, по нелюбви польской, знать, к австрийскому царственному дому. Иоанн, король шведов, был им плох – инаковерец. Правду сказать, сразу по смерти Сигизмунда-Августа благородные паны прискакали просить на престол нашего сына Федора. Но ведь мудрецы! Федору корона без наследования, а им отдай навсегда – Смоленск, Полоцк, Усвят, Озерище да в приданое Федору тоже надо было дать десять городов с волостями. Я им тогда сказал: наш сын не девка, чтоб за ним приданое давать… Они и меня звали, и я согласие дал, ничего не обещая…

– Зато французы распинались с пеной у рта, – напомнил Щелканов. – Король Генрих флот полякам заведет, чем воспрепятствует нарвской торговле. В Краковскую академию пригласит множество ученых, отправит на свой счет сто шляхтичей в Париж для занятия науками, наберет отряд гасконских стрелков… А приехал в Вавель без гроша. Сначала все балы давал, но очень скоро во дворце на обед подать было нечего.

– Так что же поляки думают теперь делать?

– Решено не объявлять бескоролевье девять месяцев, до сейма. Если король не вернется, тогда будет созван конвокацийный сейм*.

– Для избрания короля, что ли?

– Для избрания нового короля.

Царь положил голову на ладонь и задумался.

Василий Иванович смотрел на Грозного исподтишка, через ресницы. Удивился, какие длинные пальцы и какая белая у царя рука.

– Ладно, – сказал наконец Иван Васильевич. – Польские дела долгие, а нам надо о завтрашнем дне подумать. Иду с полками к Серпухову, как бы хан не нагрянул. Хоть его на славу попотчевали при Молодях, а береженого Бог бережет.

С тем Дума и закончилась.

К Василию Ивановичу подошел боярин Иван Петрович Шуйский, обнял, поцеловал, поздравляя с началом службы, пригласил в гости.

У Ивана Петровича и у Василия Ивановича общим предком был сын Василия Кирдяпы князь Юрий, первый Шуйский. У Юрия Васильевича было два сына. Род Василия Ивановича пошел от Василия Юрьевича, род Ивана Петровича – от Федора Юрьевича. Братья были добрыми воеводами, не раз громили немцев да и москвичей. Но Федор Юрьевич, предок Ивана Петровича, перешел на службу к Ивану III, великому князю Московскому, и снова воеводствовал во Пскове. Сын его Василий тоже водил полки, тоже воеводствовал во Пскове, в Новгороде, и сын Василия – Василий Бледный, удостоился псковского наместничества. От Василия Бледного пошла ветвь Скопиных-Шуйских.

Дед Ивана Петровича, знаменитый воевода Иван Васильевич, дважды приходил к власти при малолетнем великом князе Иване Васильевиче, а дед Василия Ивановича – Андрей Михайлович – наследовал опекунство, да не надолго.

Отец Ивана Петровича, Петр Иванович, брал Казань, всю жизнь провел в походах, сложил голову, как и отец Василия Ивановича, в Ливонской войне.

Крыша на доме Ивана Петровича была обита белым железом, сияла. Дом казался огромным, но потолок парадной палаты был низкий, окна крошечные, добрая половина этой странной длинной комнаты пребывала в сумраке.

Иван Петрович улыбался родственнику с приязнью.

– Вот видишь, широко живем, но не больно весело. Я все время в походах, а назовешь гостей – половина из них окажется доносчиками. Наплетут с три короба, потом расхлебывай. – Лицо у князя вдруг стало виноватым. – Василий Иванович, не пойти ли нам в мою комнату?

– Помилуй бог! – с охотою откликнулся молодой князь.

Кабинет Ивана Петровича оказался совсем крохотным, но светлым, уютным и даже удивительным. Возле окна на небольшом столе стояла крепость. С башнями, со рвами, с пушчонками на башнях.

Иван Петрович не без смущения махнул рукой.

– Я, грешный, до сих пор в игры играю. Как какой недоросль. Смотрю на стены, на башни и придумываю, каким способом лучше взять ее, а бывает, придумываю, как оборонить. У меня и проломы случаются. – Он тотчас отнял часть стены и заслонил пролом гуляй-городом*. – Скажу тебе по секрету. Мне мои игры много раз пригождались в сражениях. И при Молодях тоже. Верь не верь, у нас про то мало думают, но при Молодях Русь спаслась от нового татарского ига. Так что на речке Рожай мы, царские ратники, заново родились. Говорят, мурзы еще в Крыму расписали русские уезды и города, кому что. Так-то вот, милый мой родственник! Ты небось и не знал, что твоя Шуя определена Дивей-мурзе или Теребердей-мурзе. Хан с малым войском не ходит. По его титулам положено выступать на войну, имея сто тысяч. Скажу правду, ста тысяч у Девлет-Гирея, может, и не было, а было у него – Большая ногайская орда, Малая, адыгейские беки со своими отрядами, крымские мурзы, из Стамбула султан прислал свою турецкую конницу, свои пушки – тысяч шестьдесят, а то и все восемьдесят.

Про нас могу тебе сказать очень даже точно. Я потом росписи по полкам смотрел. В большом, в Коломне, у князя Михайлы Воротынского, царство ему небесное, было восемь тысяч ратников да пушки с пушкарями. Гуляй-города он тоже при себе держал. В Тарусе стоял князь Одоевский с полком правой руки. У него было три тысячи шестьсот ратников. В Лопасне, у князя Репнина, на пятьдесят человек побольше. Это полк левой руки. Я со сторожевым полком ждал татар в Кашине, имел же я всего-навсего две тысячи шестьдесят три ратника. Передовой полк князя Дмитрия Хворостинина находился сначала в Калуге, этот полк был второй по численности, но в нем не набиралось и четырех с половиной тысяч. Вот и считай, против шестидесяти, а то и восьмидесяти тысяч отборной конницы хана мы имели двадцать две с половиной тысячи бойцов… Так Бог послал: моему полку первому пришлось встретить татар. На Сенькином броде схлестнулись. – Иван Петрович замахал вдруг руками. – Господи! Заговорил тебя совсем.

Выскочил из комнаты, крикнул слуг:

– Варвара! Семен! Несите нам кушанья! А ты прости меня, Василий Иванович.

– Помилуй, князь. Кушанья хороши, но сладко поесть можно во многих московских домах, а вот набраться ума-разума – набегаешься. Бог даст, мне ведь тоже полки придется водить. Смилуйся, Иван Петрович, расскажи подробнее о сражении. Не зная как, старшие бились, много шишек насобираешь, пока воевать научишься.

Иван Петрович погладил чуть посеребренную бороду, сел рядом, положил руку на плечо молодому князю.

– Радостно слышать разумное… Да не иссякнут в роду Шуйских добрые воеводы… О Молодях же послушать и впрямь полезно. Преудивительное было дело! Бог нам помогал, но, скажу тебе, князь, мы тоже не очень-то оплошали… Первых татар, наскочивших на нас, мы одолели и развеяли. Тот бой случился в день собора Архангела Гавриила, а наутро явился к Серпуховским переправам сам хан. Выставил я гуляй-города, серпуховские дворяне и мужики подошли. Турецкие пушки далеко бьют. Стреляли по нас через Оку, а я стрелять не велел. Пустое дело. Уж не знаю, надолго бы нас хватило против такой силищи, но ночью Теребердей-мурза со всей своей ногайской конницей перешел Оку как раз у Сенькина брода. Застава у нас там была, но две сотни дворян против двадцати тысяч, как мышь перед медведем. Перелезли татары через Оку и повалили всей силой.

Бесшумные слуги ставили на большой стол у изразцовой печи кушанья и питье, Иван же Петрович, забыв про хозяйские обязанности, рассказывал и рассказывал.

– Тут как раз подошел с полком князь Дмитрий Иванович Хворостинин из Калуги. У него была еще судовая рать. Вятичи на стругах, девятьсот ратников. Сгоряча схватился с татарвой, да увидел, что сила перед ним несметная, а пушки, поспешая, не взял, гуляй-города тоже оставил – опамятовался, не полез на рожон, как медведь. Поторопился ноги унести подобру-поздорову. Хан сначала погнался за князем Дмитрием. И слава богу! Одоевский со своим полком правой руки из Тарусы успел на реку Пару прибежать, опередил татарскую конницу. Крепко бился, но где же было удержать саранчу? Отступил, спасая полк от истребления. Вот смотри! – Иван Петрович принялся переставлять на столе блюда, судки, братины. – Это татары. Перед ними пусто, никакой преграды! Они и двинули всей толпой к Москве, а князь Михайла Иванович Воротынский, не имея сил загородить дорогу, принялся бить татар в боки да хвост им покусывать. Ты слушай меня, Василий Иванович! Примечай! Ни в какой другой день, а на память равноапостольного святого князя Владимира полк Хворостинина нагнал крымский кош как раз на Молодях, на реке Рожай. Хан Девлет-Гирей был умен, ждал нападения, отрядил для охраны конницу сыновей-царевичей. Но Хворостинин уж так разохотился, что пробился своей конницей до ханских шатров. Девлет-Гирей тоже осерчал, пустил на какие-то две-три тысячи русских двенадцать тыщ ногайской орды. Сам Теребердей-мурза вел своих. Да Хворостинин тоже был непрост, навел ногайцев на гуляй-города, под наши пушки. Не одна, чай, тысяча полегла у супостатов. Девлет-Гирей и призадумался. Он уж перешел было Пахру, до Москвы оставалось тридцать верст, но нападать на большой город, имея в тылу войско, опасно, сам можешь в плен попасть. И решил хан покончить с нашими полками. Мы его на Молодях ждали. Смотри! Вот тут, на холмах, стояли гуляй-города. – Иван Петрович передвинул блюдо с лебедем и два больших пирога. – Мой полк и полк Хворостинина прикрывали гуляй-города с тыла и с обеих сторон. Хан собирался взять нас испугом, всею силой нагрянул, а мы его – пушками. Отразим приступ и сами вперед. Ударил я с моими ребятами этак, и попал к нам в плен, веришь ли, сам Дивей-мурза! Великий, первый воевода Девлет-Гирея. Тут уж хан рассвирепел, приказал отбить своего мурзу, и потекли на нас татары, как тьма. Но пушки свое дело делали, и никто из нас не дрогнул. Четверо мурз, предводители ханского войска, в том бою сложили головы, и среди них Теребердей-мурза. Ровно четыре дня кидался хан на наши гуляй-города, как бешеный… Лихо нам пришлось. Ой, лихо! А мы догоняли татар налегке, обозы побросали. Сидим голодные, воды мало…

Иван Петрович расставил блюда и пироги на прежние места, глаза у него смеялись.

– Знаешь, чем сразили хана? Хитростью. Хитрость на войне больше большого полка. Подкинули хану грамоту: дескать, идет на помощь земским полкам великая новгородская рать царя Ивана Васильевича. Девлет-Гирей тотчас и поубавил прыти. Нападать нападал на гуляй-города, но с оглядкой. Тогда воевода Воротынский взял да и рискнул: оставил в деревянных крепостенках наших полк Хворостинина и меня – приглядывать, чтоб за спину не зашли, а сам лощиной полез поглядеть на загривок Девлет-Гирею… Пока Воротынский крался со своим полком, Хворостинин палил по татарам изо всех пушек, а как вспыхнула на горке за спиной у татар одинокая сосенка, так вышел с полком из-за гуляй-городов и ударил по изумленным татарам, а с тылу грянул на них князь Воротынский. Говорят, Девлет-Гирей первым кинулся улепетывать. Тут все войско его и рассыпалось. Уж только на Оке заслонил свою переправу отборным пятитысячным отрядом сейменов. Изрубили их наши. Среди убитых потом нашли сына ханского, внука. Многих мурз в плен побрали. На то воля Божия. Собирались владеть нашими городами, сделать нас рабами и данниками, а Господь Бог не попустил.

После такого рассказа вино пилось с удовольствием. Но о своем молодой князь тоже не забыл спросить.

– Иван Петрович, скажи, бога ради! – В глаза поглядел князю. – Как служить, чтоб не прогневался великий государь? Как жить?!

Бывалый воевода перестал есть, отер бороду левой рукой, правой показал на божницу.

– Уповай на Всевышнего. Как жить, спрашиваешь? Как служить? Не знаю… Я служу на совесть. И, слава богу, пока жив. На боярина Никиту Романовича Юрьева поглядывай. Знаменитый боярин, а царь его не трогает. Знаешь почему? Нет за ним никакой вины! Правду сказать, никогда и ни за кого Никита Романович ни единого слова не замолвил. Невинных людей на плаху тащили – молчал, родных поджаривали в застенке – тоже молчал. В нынешнее царствие – умей молчать! – И усмехнулся. – За иное молчание тоже головы рубят.

12

«Господи, избавь меня от царской любви и от царской тайны», – молился Василий Иванович, воротясь к себе домой.

Он любил свой дом. С кухни вкусно пахло сухарями, ибо он приказывал корок и кусков, оставшихся от еды, не раскидывать, а сушить и хранить до черного дня.

В светлице, под иконами, стояли сундуки с книгами. Сразу пять книг лежало на столе, толстых, богато изукрашенных буквицами, с рисунками. Две книги в сафьяновых переплетах, одна в простом, из толстой кожи. Другие две обложки имели из золоченого серебра, с самоцветами, с жемчугом. Он читал сразу все пять, и тоже ради царя, великого книгочея, чтоб не ударить лицом в грязь, коли чего спросит.